***
Юрковский больше не может просто лежать. Это выше всяких его сил. Вот Быкова уже выписали, заходил к нему на днях, торопился в свои пустыни. Страшный мужик, серьезный, а в глазах блеск, как у юнца. Поедет наконец к своей учительнице, героем поедет… «Гриша в сознание не приходил, но состояние стабильное…» — заявляет он напоследок и разворачивается к двери. — «Бывай!» …в сознание не приходил. Звучит эхом в голове, и на душе тут же становится дурно. Ну нет, так не пойдет, что за чушь! Он на Земле, на родной планете! Через сотню километров на себе протащили, а он лежит и «в сознание не приходит»! Чертов Иоганыч! Юрковский поднимается, наблюдает за тут же поплывшим перед глазами миром. Вроде стабильно, вроде хорошо. Упирается в колени, разгибается и встаёт. Нет, это все теперь ничего, после ста пятидесяти тысяч шагов по Венере. Дауге до этого в сознание не приходил, так сейчас придет.***
Кто-то хлопает дверью палаты. Дауге в полузабытье наблюдает, как нескладная худая фигура в больничном халате протискивается внутрь и тяжело опускается рядом на табуретку, тут же с шипением хватаясь за голову. Волосы черные, все ещё длинные, до плеч, кожа смуглая, да после пустынь Голконды другой она и быть не может, и глаза, знакомые, родные глаза… — Володя? — Дауге с надеждой смотрит на скачущий перед глазами образ. Живой, и он живой, и Володя живой, а может, и все живы? Вернулись, вернулись! — А мне, «в сознание не приходил»… — говорит знакомый голос, и между привычными нотками иронии просачивается какая-то больная тревога и надломленность.— Доброе утро, Гриш. — Доброе…***
Он наваливается на Юрковского всем весом, прижимает его к углу дивана. Володя бросает на него из-за книги недовольный взгляд: почитать вместе не соглашается. — Отстань, Гриш, тебе прописан покой и полное отсутствие умственной нагрузки, потом, всё потом… — ворчит он и захлопывает книгу, чтоб неповадно было. — Злой ты стал, с другом даже новой информацией поделиться не хочешь… — обиженно сопит Дауге, понимая, что почитать ему действительно никто не даст, но отстраняться не спешит. Вместе хорошо, вот так вот сидеть, наклонив голову на чужое плечо, переругиваться. Володю выписывают через несколько дней, и он должен будет уехать. — Я забочусь о тебе вообще-то, будто ты не знаешь. Юрковский тянется своими длинными тонкими пальцами к чужим волосам, лениво перебирает прядки. Ему кажется, что так правильно, что иначе и быть не может. Мысли о страшном их приключении тревожат уже не так болезненно. Дауге жив, и в сознании, и не видит никаких песчаных змей, и мертвых тоже не видит… Дауге слегка разворачивается, подставляясь под ласковые прикосновения, и закрывает глаза. Хочется запечатлеть этот момент в памяти на долгие-долгие годы, и возвращаться к нему в самые тяжёлые минуты жизни.***
Письмо от Маши приходит почти через месяц после их госпитализации, видимо, пробиться с корреспонденцией в закрытую больницу, да ещё и к отечественным героям, трудно. Оно лежит аккуратное, в белом конверте, в кипе других ярких, от новоявленных поклонников и просто восхищённых. Все с поздравлениями, все радостные. Кроме этого, Машиного. Юрковский, когда заходит в палату, сразу бросает на белый прямоугольничек, выделяющийся из общей кучи, подозрительный взгляд. Он всегда при упоминании Маши бесится. Не открыто правда, как было до полета, а про себя. Надувается, как ребенок, сводит тонкие брови к переносице и глаза отводит. Сдерживается, ругаться с больным не хочет. — Ну как, чувствуешь себя героем? — спрашивает он, бросая сумку на пороге. Он сегодня уезжает. Вот уже и вещи собрал. — Нет, чувствую только, что голова от всех этих цветных открыток болеть начинает. Юрковский ничего не отвечает, продолжает смотреть то на отложенное письмо, то на самого Дауге. Почерк узнал, ждёт. Григорий вздыхает. — Ничего она конкретного не пишет, — начинает он, опираясь спиной на шкаф. — Рада что мы живы, сочувствует потерям, гордится. Встретится предлагает, как появится возможность… — Пойдешь? — Пойду. Юрковский болезненно дёргается и кивает. Глаза грустные, не знает куда руки деть. — Надо все по полочкам разложить, Володь, ну надо. Чтобы обоюдно и с обеих сторон, чтобы никого не мучить. — Надо, — глухо соглашается Юрковский. — Конечно надо. На самом деле он совсем не согласен. Плевать он хотел на «обоюдно с обеих сторон». Он уверен, что и Маше плевать, что она будет делать только то что ей самой интересно и нужно, никакой обоюдности… — Не злись, — Дауге резво подходит и берет его за руки. — Ладно? Это просто так надо, а больше я с ней видеться не собираюсь. Юрковский смотрит на свои ладони, сжатые в чужих широких и нервно усмехается. — Я не злюсь, я говорю «конечно», ты что же, совсем не слушаешь? Григорий хмурится. Он слушает, а ещё он смотрит и прекрасно знает, как у старого друга выглядит «конечно», а как «ты совершенно не прав, и потому я сейчас злюсь».***
Год пролетает незаметно, просачивается как песок сквозь пальцы. Всю полученную информацию старательно систематизируют, записывают и раскладывают по полочкам. А ещё готовят новые Хиусы и новый полет к страшной Венере. Путь проложен, дело за малым… Дауге видится с Юрковским урывками, на конференциях и в институтах. Он знает, что Володя не упустит шанс и полетит туда, к Голконде, снова. Его отпустят, он почти стопроцентно здоров. — Никуда ты не полетишь! — взвывает Владимир, на первый же полунамек Дауге, о том что и ему тоже хочется, что и он там быть должен. — Совсем сдурел?! Ты из больницы вышел месяца четыре назад! — Так то профилактические лечения были, — протестует Дауге, но уже чувствует свой проигрыш. Нет, Володя его хоть и понимает, но слушать не хочет и никуда не отпустит, он над ним трясется, как над стеклянным, после Венеры. — Не полетишь! — надрывается Юрковский. И Дауге жалеет, что поднял вообще этот вопрос, теперь до самого вечера нормально не поговорят, спорить будут… — Все равно рано или поздно полечу, ты мне не лечащий врач в конце концов… — вздыхает Дауге и, прерывая готового взорваться Юрковского, приобнимает за плечи и уводит в сторону. — Не горячись, Володя, люди странно смотрят. На самом деле люди не смотрят совсем, здесь на улице всем все равно. И поэтому он позволяет себе не убирать руку с чужого плеча максимально долго. Наслаждается. Юрковский действительно замолкает, он итак знает, что Дауге так скоро с Земли не выпустят и поэтому относительно спокоен. Ещё слишком живо видит он полуживое тело на носилках с обгорелыми, наспех перебинтованными, ногами. Теперь Гриша здоров и бодр, радостно начинает что-то ему рассказывать, переключаясь с неудобной темы, и такого Гришу конечно хочется видеть с собой в новом Хиусе, чтобы сесть вместе за очередную карту и долго-долго о чем-нибудь спорить, но время ещё будет. И будут ещё экспедиции… а пока, лучше пусть он здоровый посидит на Земле.***
«…Да, Миша говорил мне, что Дауге окончательно оправился и досаждает Краюхину просьбами направить его сюда. Дело, конечно, благородное, но ты постарайся его отговорить при встрече. Пусть подождет, пока мы не насадим здесь сады. А если говорить серьезно, то я просто опасаюсь рецидивов горячки. Но все-таки чертовски хочется видеть вас, бесы окаянные!» — скребёт Юрковский на бумаге и тяжело вздыхает. Да уж, «Миша говорил», а ведь сам-то Дауге пишет ему лично каждый месяц, да не по разу, и ни в одной строчке не удосужился приписать «собираюсь к вам». Полтора года почти прошло с тех пор как они последний раз виделись. Гриша, хмурый, провожал их тогда на космодроме, и Юрковскому хотелось хватать его за руки чтобы он ненароком не полез в планетолет наплевав на все правила. Но Дауге конечно не маленький, и не настолько безрассудный. Он только сухо кивнул, улыбнувшись экипажу, обнялся с Крутиковым и потянулся к Юрковскому. И в глазах обещание «я тоже прилечу». Может он решил, что этой пантомимы будет Володе достаточно? Что не нужно больше писать никаких «собираюсь»? Конечно собирается, раз так смотрит. Юрковский заканчивает письмо для Быкова и заворачивает в конверт.***
Он влетает в комнату неожиданно, как ураган, хлопает дверью. — Встречай старого друга, Володя! Юрковский отрывает взгляд от документов, с которыми сидит уже битый час и поворачивается на вошедшего. Иоганыч, знакомый и родной, стоит на пороге и сверкает широкой довольной улыбкой. На плече сумка с вещами, сам в новом спецкостюме, таком же, как и у всех геологов, откомандированных на Венеру… — Рано ты, никаких садов еще нет… — протягивает, вставая из-за стола Юрковский, и тоже невольно растягивает губы в улыбке.