Тарелка супа

— Отпусти меня, — бесцветно, давно уже ни на что не надеясь, попросил Тиэр. И верно, ответом ему стал шорох ткани и тихий стук, с которым деревянная миска опустилась на грубый, сколоченный из толстых досок низкий стол. — Поешь, — мягко пропел нежный голосок и по ковру из травы снова прошелестел подол длинной одежды. Сглотнув, Тиэр, не отрывая глаз от земли, неловко приподнялся и потянулся за миской, от которой пахло неизменным мясным бульоном. Хозяин этого подобия дома другой пищи не признавал, а Тиэр уже достаточно изучил его, чтобы услышать в мягком тоне скрытую угрозу. Не поест сам, так накормят. Лодыжку Тиэра охватывала тонкая гибкая плеть, покрытая ярко-зелеными узкими листочками. Только Тиэр, как ни старался, не мог разорвать ее. Два метра. Уже три недели у него было всего два метра свободы. Сначала он не понял, куда и к кому попал, думал, что его, раненого, нашел добрый человек и решил выходить. Перенес и уложил под этот каменный навес на мягкую постель, вымыл покрытое кровью и потом тело, зашил и перебинтовал раны, не забыв смазать их густым лечебным бальзамом. В счастливом неведении Тиэр провел целых три дня. Его спаситель, тонкий мальчишка-подросток — так он тогда думал — показывался только против света, не позволяя разглядеть своего лица. А телосложение у этих тварей почти человеческое — тонкое и нескладно подростковое. Этот еще оказался и полукровкой. Тиэр до сих пор не знал, что твари от него надо, зачем она заботится о нем и почему до сих пор не сожрала. Ниа, как представился звонким, чуть смущенным голоском его спаситель, что-то подсыпал или подливал в еду Тиэра, от чего тот засыпал, не мешая мыть себя, ухаживать за ранами, переодевать. Просыпаясь, Тиэр несколько минут боролся с отвращением к собственному телу, которое трогала тварь с нежным, женским именем Ниа. Эти прикосновения горели на коже и Тиэру хотелось от них отмыться, только ему на день оставляли всего одну плошку воды, которой едва хватало, чтобы напиться. Ниа, переставший прятать свое лицо и тело, нередко молча наблюдал за мучениями Тиэра. Даже маленькие дети знали — эти твари питаются людьми. Иногда, когда подступает голод, они могут сожрать первого попавшегося зверя или даже друг друга, но самая любимая пища дарков — люди. И тем более диким было для Тиэра видеть перед собой полукровку. Предоставленный самому себе, он часто думал о том, кто из родителей Ниа был человеком. Скорее всего, дарком была мать Ниа, переспавшая с его отцом, прежде чем убить его, и зачем-то решившая оставить ребенка-полукровку. Тиэр не мог даже представить, чтобы человеческая женщина жила с дарками или не вытравила ребенка из своего чрева, если ей удалось спастись. В любом случае Ниа был плодом невозможного союза, и Тиэр никак не мог понять, как он умудрился выжить среди дарков. Пока Тиэр давился едой, в которой на этот раз плавало не только мясо, но и кусочки какого-то корня, самая страшная, самая сильная и опасная тварь мира расслабленно сидела в тени возле каменной стены и, уложив предплечье на поднятое колено, не мигая наблюдала за Тиэром вспыхивающими в полумраке глазами. Вечные подростки. Хищники, нередко убивающие просто ради забавы. Такие похожие на людей… Отличить их можно только по сероватому оттенку кожи, уплотняющемуся на губах и вокруг глаз, и светящейся радужке. Все остальные отличия раскрывались, когда становилось слишком поздно. Если не приглядываться и не знать, что искать, кожа Ниа была совершенно нормального цвета, только чуть бледновата. Его выдавали горящие внутренним светом глаза, залегшие вокруг них глубокие тени и серый оттенок губ. Даже проступающий темными линиями рисунок вен на щеках, шее и ключицах Ниа умело прятал за длинными каштановыми волосами. Он до невероятности походил на просто чем-то болеющего подростка. Пока не открывал рот. Тиэр избегал смотреть Ниа в лицо, боялся снова увидеть острые треугольные зубы, которые — он был в этом уверен — рано или поздно слишком близко познакомятся с его плотью. Однажды, на вторую неделю плена, деревянную миску сменила дорогая тарелка — фарфоровая. Тиэр понятия не имел, где Ниа достал ее и почему в этот день у него была перебинтована грудь. Тем же вечером тарелка разлетелась веером осколков, врезавшись в камень над головой успевшего пригнуться дарка. Что-то прошипев на своем языке, тварь подскочила к Тиэру столь стремительно, что его одежды и волосы взвились парусами в воздухе, и замахнулась, собираясь дать оплеуху. Один единственный удар Ниа Тиэр мог и не пережить, просто слетела бы с плеч голова. Умирать одновременно было страшно и сладко — наконец-то все закончится, больше не придется в напряжении и страхе ждать, когда его начнут жрать заживо. Тиэр съежился в ожидании смерти, но Ниа, постояв с поднятой рукой несколько долгих секунд, медленно опустил ее и попятился. А потом за миг исчез, будто его и не было. До осколков Тиэр так и не смог добраться, не пускала привязь на ноге. На следующее утро, когда он проснулся, россыпь белых треугольничков у стены исчезла, а Ниа принес бульон и мясо в уже знакомой Тиэру деревянной миске. Тварь обходилась без столовых приборов и есть Тиэру приходилось руками. Он вообще удивлялся, что Ниа утруждает себя готовкой. Иногда Тиэр пытался расспрашивать своего похитителя, зачем он ему и почему до сих пор жив. Но Ниа говорил только о том, что ему было интересно. Он рассказывал истории из жизни леса, о том, какие цветы распустились на поляне возле пещерки-навеса, а какие завяли, рассказывал, на что походили облака, которые он видел по пути к Тиэру. И ни разу, ни разу не ответил на мучающие пленника вопросы. Спал Ниа где-то в другом месте, где у него хранились бинты и лечебные мази, широкие полосы ткани, которыми он покрывал постель Тиэра, и огромное количество похожей на халаты одежды. Ниа каждый день появлялся в свежей, отличающейся цветом и отделкой. Там же он готовил пищу, и Тиэр был за это даже благодарен, он ведь понимал, чье мясо может плавать у него в миске. Но тот единственный отказ есть врезался в память таким ужасом, что больше Тиэр не рисковал — давился, боролся с рвотными позывами, но ел, чувствуя себя не меньшей тварью, чем дарк. Тиэр слишком хорошо помнил вес гибкого, но будто отлитого из металла тела Ниа на своей груди с едва начавшими срастаться ребрами, помнил, с каким спокойным, даже одухотворенным лицом Ниа пережевывал пищу, как его тонкие пальцы клещами сжимались на щеках Тиэра, заставляя открывать рот, и как к его губам прижимались прохладные и твердые, отчетливо нечеловеческие, а через миг в глотку текла пережеванная мясная кашица, смешанная со слюной дарка. Тиэр тогда от ужаса и отвращения чуть не захлебнулся мерзкой жижей. И если ему предоставлялся выбор, есть самому или… так, то он мог хотя бы сохранить остатки достоинства. Дарки всегда жили рядом с людьми, но даже столичные ученые почти ничего не знали о них. Во всех крупных городах стояли школы охотников на дарков, точнее, это города строились вокруг школ, хотя толку от них, как и самих охотников, особого не было, а злить дарка мог только безумец. Никто не знал, будут сородичи мстить за убитую (с немалым трудом и обязательными потерями) тварь или равнодушно пройдут мимо людей, на чьих руках стынет свежая, но будто присыпанная пеплом кровь. Охотники считали, что даже сотня человеческих жизней в обмен на жизнь одного дарка — хорошая цена. За это их не любили. Хотя в каждой деревеньке, не говоря уже о городках, стояло по Охранному дому. Когда Тиэру исполнилось десять весен, отец отвел его в одну из таких школ, сбежал из которой Тиэр в двенадцать, накануне дня посвящения. И еще тринадцать весен Боги хранили его от встречи с дарками, но, видимо, пришло время платить по старым счетам. Свой плен, как и то, чем он закончится, Тиэр считал справедливым наказанием за то, что отказался стать Охотником. Струсил, сбежал, не захотел посвящать свою жизнь служению людям? Так получи теперь тюремщиком и палачом обманчиво хрупкого Ниа.