"Ненависть"

— Скажите, только честно, вам на меня наплевать?

***

Фил работает в отделении уже достаточно времени, чтобы понять — Быков не человек. Ураган, источник агрессии и сарказма, тиран, гениальнейший врач, но не человек. Признать Ричардс это может со всей своей ненавистью к нему. Американец не переносит эту скривлённую гримасу, когда Андрей Евгеньевич отчитывает Фила и его коллег, терпеть не может едкий полушёпот, когда начальник доволен неудачами своих интернов, как очередным поводом потешиться. А ещё он плеваться хочет, когда видит его без халата. Когда заведующий отделения оставляет Ричардса на очередное дежурство, снимает рабочую форму, оголяет мощные татуированные руки и натягивает чёрную кожанку. Потому что все это заставляет полыхать настоящим пожаром в груди парня. Словно весь кислород выкачивают, а лёгкие начинают гореть, ведь невозможно сделать банальный вдох-выдох. Филу не нравится чувствовать подобное, Фил нисколько не хочет испытывать ничего к такому ХамуАгрессоруАбьюзеруЭгоисту. Ричардс уверяет себя, что он возьмёт и сострит ему, выскажет, что думает, но не будет распинаться в предисловиях. Он просто уколет одной фразой, докажет, что мир не крутится вокруг него одного. Фил настроен решительно, но из раза в раз проваливается, просто увидев начальника на горизонте. Холодные, но одновременно горящие глаза стреляют в него сквозь линзы очков, а у интерна, кажется, дыхание спирает. Он ненавидит свою слабость. Они едут вместе в лифте, от Андрея же веет запахом каких-то таблеток (на то она и профессия врача). Руководитель отчитывает Ричардса за поставленный диагноз, но не удосуживается разъяснить ему, где и в чем ошибки. Он снова стебет, оскорбляет, переходит на личности, кратко говоря, все самое вкусное из репертуара Быкова. Крик заполняет всю тесную кабину лифта, в которой, между прочим, находится и остальной персонал, а это очень даже действует на нервы. — Андрей Евгеньевич, вы можете объяснить, что не так? — недоумевает Фил, уже выходя из лифта вместе с ним. — Могу, кукушонок, — Быков говорит на весь коридор, громко, саркастично, но от того и хуже. От того и хуже для парня, потому что брошенное обращение «кукушонок» заставляет сердце пропустить удар и даже подвиснуть на ровном месте, так и не отрывая взгляда от профиля начальника. Это провал. Полный. Несколько минут Быков брызжет слюной и буквально кричит интерну в лицо, какой он бездарный и что он червь с кока-колой вместо мозгов. Начальник пускает саркастичные комментарии, буквально унижая интерна на весь коридор отделения, машет голубой папкой перед физиономией подчиненного, но это всё настолько пролетает мимо ушей Ричардса, что он даже не вслушивается в слова мужчины. В голове крутится «кукушонок». В следующий раз, когда Филу выпала удача оказаться в ординаторской одному, он расположился около рабочего стола и выдохнул, взъерошив собственные волосы. За окном уже давно стемнело, а сама ординаторская освещалась только благодаря тусклым лампам, которые в какой-то степени даже придавали романтизм обстановке. Но не в случае Фила. Нет, так нельзя. Он не имеет права вот так просто замирать перед этим психически-неуравновешенным, который самоутверждается за счёт унижения других, причём на постоянной основе. Почему его собственные коллеги и подопечные относятся к этому настолько терпимо? Разве это норма? Ричардс даже раздумывает о том, а со всеми ли Андрей Евгеньевич такой? Например, к любимому человеку он бы обратился, наверное, по-иному, да? Можно предположить, что Быков не сможет прожить без своей привычно манеры общения, но так бы хотелось после всех криков и упреков потом почувствовать на себе тёплые и слегка шершавые (как предполагал Фил, иногда глядя на руки руководителя) ладони, что похлопывают по плечу и как бы убеждают, мол, я не со зла, ты же знаешь. Парниша и сам не замечает, как стоит уже минут пять с глупой полуулыбкой, раздумывая над этим, а затем в ужасе мотает головой, отгоняя идею, как назойливую муху. — No, no, no, Phil, you can't… — почти что в панике шепчет себе под нос и вздрагивает от неожиданности, когда двери открываются. В помещение врывается никто иной, как Андрей Евгеньевич, вновь отзывающийся не очень радушно о своём «самоуверенном америкашке». Однозначное дежурство, конечно. Мужчина по кругу отчитывает интерна за мелкие и крупные пробелы в лечении некого Локтева, а Фил уже готов. «Сейчас я вам всё выскажу» — Андре… — Молчать! Ошибка природы! — рявкает так, что Фила передергивает и даже сердце сжимается от страха. — Импортный недоврач Ричардс, объясни мне, как можно было выписать пациенту препараты на десять тысяч? — разъярённый голос заполоняет стены ординаторской, заставляет вздрагивать окна, а вместе с ними и тело молодого интерна. Вся уверенность улетучилась вмиг, стоило Быкову подойти так близко, что Фил почувствовал его одеколон слишком отчётливо. Damn, как же он пахнет. Американец несмело делает выдох, опасаясь совершить лишнее действие рядом с ним. Складывается ощущение, что он не аромат начальства вдохнул, а самый настоящий наркотик, причём вставило его сразу и сильнейшим эффектом. Перед глазами поплыло от представления того, что эта рука (с отчетливо виднеющимися венами), которая яростно сжимает историю болезни прямо перед его носом, сейчас точно также захватит волосы Ричардса. Сожмёт в кулаке копну волос и притянет к себе ещё ближе, отчего интерн болезненно заскулит, но не попытается вырваться. Правда, никто никого за волосы не хватает, напротив, Быков меняется в лице и чуть отходит, успокаиваясь. — Эвона как, Ричардс, не до конца тебя русифицировали, что ты от одного моего крика бледнеешь, — Андрей протягивает парню бумаги. — Выйди подыши, выглядишь так, будто сейчас гадость из тебя полезет, — бросает напоследок и уходит, оставляя Ричардса в одиночестве с бешеным сердцебиением и невыносимыми ощущениями где-то в области груди. Все будто сдавливает, скручивает, прижимает огромным весом, загорается и вместе со всем прочим растекается лавой по венам кровь. Фил был раньше влюблён и имеет хоть какие-то представления об этом светлом чувстве. Но то, что возникает у него к Андрею Евгеньевичу, ничто иное, как смесь страсти, ненависти и привязанности со стороны парня. Попахивает стокгольмским синдромом, но Ричардс даже не допускает такой мысли, потому что он не может думать. Он все ещё осмысливает тот факт, что он так отреагировал на, казалось бы, привычные крики начальника. Фил честно пытается свыкнуться с тем фактом, что он неровно дышит к самому ужасному (он в этом уверен) человеку в этой больнице. Но даже несмотря на то, что он осознает весь провал ситуации, ничего поделать с собой не может. С каждым днём в нем возрастает это горящее желание — подойти и высказать, ударить, в конце концов, добиться справедливости. Вот только он не способен на это. Очередным утром Ричардс выслушивает от Любы порцию очень важной информации об устройстве ЖКХ и, откровенно говоря, прибывает в полнейшем шоке от жизни в России. В разговор невзначай вклинивается тот, кто способен даже из-под земли вырасти только для того, чтобы лишний раз оскорбить. Быков, собственной персоной. — Ну что, подкидыш, как прошло погружение в Русь-матушку? — Андрей смотрит пристально, чуть ли не прожигая взглядом профиль своего интерна. Глаза его даже сквозь линзы сверкают как-то нездорово. А разве у неуравновешенных они выглядят не также? Фил бы усмехнулся про себя этому сравнению, да только замирает на несколько секунд, чувствуя, как ноет сердце от переизбытка чувств. Как это по русски звучало бы? «Какого черта?». Вот, именно так. Ричардсу приходится быстро прийти в себя и ответить хоть что-то. — Как вы тут живёте? — с искренним недоумением спрашивает Фил, вспоминая хотя бы слова Любовь Михайловны о зарплатах бюджетников. Быков оскаливается, как умеет делать только он, заводит руку за спину Ричардса и крепко сжимает его плечо, приобнимая. «Fuck, fuck, fuck» проносится красной строкой в голове американца, а сердце, кажется, ухает куда-то вниз только от одного физического контакта. Это нетактично, это нарушение личного пространства, в конце концов, Фил очень возмущён и просто обязан потребовать, чтобы Андрей Евгеньевич отошёл от него. Но ему, черт возьми, нравится. Это повторный провал. — Широко живём, в больших чувствах себе не отказываем, поэтому от нас по-добру то никто и не уходил. Анализируй это, — Андрей легко отпускает интерна, поправляет оправу собственных очков и уходит, оставляя Ричардса одного хлопать глазами от услышанного. Филу требуется много времени, чтобы наконец принять тот факт, что он стал зависимым от Быкова. Влюбился, никак иначе. И на его крики он уже отвечает искренним смехом, что выводит заведующего отделения из себя и заставляет кричать с удвоенной силой, чтобы не сорваться и не улыбнуться в ответ, потому что такому светлому и искреннему созданию, как Фил Ричардс, сложно не ответить. Почти каждый второй относился хорошо и легко к этому парню, ведь… Ведь он настолько открыт с каждым, его наивная душа, воспитанная в далекой стране с другим менталитетом, доверяется всякому, даже такому человеку, как Быков. Даже с ним смирилась и привыкла. Он всегда живет с верой в лучшее. Разговаривая по скайпу с отцами, Фил ненароком сдаёт себя. Новость о влюблённости сына недолго остаётся радостной для родителей, потому что стоит ему сказать, что причинной неспокойного состояния является мужчина, начальник, да ещё и гомофоб, как сразу же настрой разговора сменяется на более серьёзный. И как бы Ричардс не понимал изначально, что он в жизни никогда не заведёт себе гомосексуальные отношения в России, маленький огонёчек надежды все ещё загорался где-то под рёбрами, стоило лишь подумать об Андрее Евгеньевиче. — Фил, мы с папой очень переживаем за тебя. Ты уверен, что справишься с этим? — Да, все окей, не волнуйтесь за меня. А улыбка натянутая и руки на самом деле дрожат. Потому что он ни в чем не уверен. Ни капли. Не уверен, что его не убьёт сам Быков за наличие чувств к нему, не уверен, что сможет перенести отказ безболезненно и продолжить свою карьеру в России. В Америке ему же лучше будет житься, да? Без него, без Андрея. Никаких криков, унижений, моральной мясорубки. Без вечного напряжения, страха, всей суровости русской жизни. Без него не то. Как говорят тут? От любви до ненависти и от ненависти до любви один шаг? Фил долго анализирует диалог с родителями, совершает кучу ошибок в постановлении диагнозов из-за рассеянности, за что получает уже привычное дежурство. Даже на нем, уже поздним вечером, Ричардс сидит в ординаторской и нервно грызёт ручку. Боится. Чего? Неизвестно, это уже как привычка: бояться его прихода, потому что сердце совершает тройной аксель. Чего он вообще ожидает от Быкова, когда вся больница только и говорит о служебным романе Андрея Евгеньевича и Главврача Кисегач. Где-то в груди кольнуло. Второй час ночи, Ричардс ворочается на маленьком диванчике, укрытый тонким пледом, а сон никак не хочет ему даваться. Он часто просыпается, что начинает откровенно раздражать, а про покой можно и не заикаться. Видимо, уснуть ему сегодня не получится. Интерн решает заняться хоть чем-то, потратить остатки энергии и провалиться в сон от усталости. Но в мыслях его всё неспокойно, что значит одно — сосредоточиться на работе он не сможет. Парниша выходит в коридор и прогуливается до следующих отделений, постепенно забредая в венерологию. Из кабинета Купитмана исходят какие-то звуки, а сквозь полупрозрачную дверь становится ясно, что даже свет горит. Неужели нашёлся хоть один порядочный человек в их больнице, работающий на совесть и до упора? Полусонный Ричардс усмехается сам себе, а в особенности, своей наивности, от которой страдает уже не в первый раз. Иван Натаныч и честность? Надо же было так пошутить. Совсем как тихий лис, Фил подкрадывается к двери, собираясь уже войти, но вдруг различает голоса, только лишь его подушечки пальцев касаются двери. В грудной клетке отдаёт мощным ударом. В кабинете, помимо самого венеролога, находится Андрей Евгеньевич. Большие и доверчивые глаза Ричардса просто пялятся на поверхность двери, но сам парниша вовремя соображает, что не мешало бы отойти и не показывать свою тень. Хватает нескольких секунд, чтобы понять: мужчины пьют, причём что-то очень крепкое. Американец даже слегка поморщил носом только от представления того, сколько они успели поглотить алкоголя. — Андрюша, — завывает Купитман, делая небольшую паузу. Закусывает, видимо. — Ты к Насте не собираешься ехать? Она же тебя к себе на совсем зва-зва, — заикается врач. — Звала. Ричардс навострил уши, резко сосредоточившись и стараясь даже не делать лишние вдохи. Почему-то этот вопрос будто натянул все нервные струны где-то внутри. — К Настюхе? — слышится пьяный смешок Быкова, настолько недобрый, что интерну становится даже больно. — А поехали, — возникает пауза. — Она меня заждалась, зверушка моя. Выдох. И не сделать вдоха. А в грудной клетке разлилось что-то холодное, вязкое, мерзкое, несущее после себя боль. Если б у Фила в руках была хрупкая вещь, то она бы прямиком полетела вниз, разбившись на множество острых осколков, и привлекла бы внимание двух врачей за дверью. Ему нужно уходить отсюда, причём немедленно. Ричардс сначала медленно идёт спиной в обратном направлении, а после, достаточно удалившись от кабинета венерологии, развернулся и сорвался, что есть сил, переходя на бег. — Я щас, за курткой сгоняю, — вполне без происшествий поднимается с кресла Быков, направляясь в ординаторскую. Удар. Ричардс залетает в ординаторскую, загнанно дыша и опираясь влажными ладонями о спинку дивана. Ещё удар. Веки прикрываются, юный медик пытается привести дыхание в норму, а ноги перестать дрожать. Сердцебиение отчасти нормализуется, а сам Фил подходит к зашторенному окну, приоткрывая его. Душно, тесно, неспокойно. Даже проскакивает мысль о том, чтобы начать курить. Может, это действительно помогает? Не зря же многие так «успокаиваются». Парень вдыхает побольше воздуха в грудь, постепенно отходя от мини забега по коридорам. И ураганом, самой настоящей стихией, в ординаторской оказывается посторонний. Но он не влетает с разбега, не открывает дверь с ноги, не бушует. Одно его появление заставляет внутри Ричардса перевернуть всё с ног на голову, а чётко слышимый запах алкоголя отчасти опьяняет самого интерна. Быков не говорит ни слова, а Фил боковым зрением наблюдает за тем, как тот стягивает свой рабочий халат. То ещё зрелище. Хочется обернуться, плюнуть на чувство собственного достоинства и откровенно пялиться на эти руки, темные витиеватые узоры на них. — Андрей Евгеньевич, — интерн отворачивается к окну, а слова вырываются сами собой. — Скажите, только честно, — ему до жути страшно. — Вам на меня наплевать? Огромных усилий стоило держать голос ровным, не дрожащим, Ричардс даже мог бы предположить, что его волнения не просекли. Никто бы не просек, кроме Быкова, который знает все потаённые людские заскоки, читает их, как раскрытую книгу. Фил находит в себе смелости развернуться, но не на большее. Страх теперь овладел им сильнее раз в десять, нежели когда он бежал по коридору, боясь быть замеченным. Больше всего вводило в ступор то, что любитель едких комментариев, человек, всегда знающий, где и как побольнее уколоть, причём во всех смыслах, сейчас молчал. Молчал и подходил ближе, так и не надев куртку. Вид Андрея в одной лишь футболке не просто приносил радость глазу. Американец почувствовал что-то отдаленно похожее на возбуждение. Интерн уже был готов мысленно написать завещание, потому что иного исхода, как собственная смерть, он не предвидел. Мужчина уже совсем близко, перегар слышится настолько чётко, что парню хочется заткнуть себе нос и вдохнуть полной грудью, чтобы опьянеть. — Закрой глаза, — шёпот с хрипотцой до мурашек. — И внимай. Ричардс благодарен всем богам, что опирается поясницей о стол, ведь без опоры он бы сейчас верно свалился с дрожащими коленями. Он боится и в какой-то степени всегда боялся Андрея Евгеньевича. Адреналин заполнил все сознание парня, но он все же прикрывает глаза, хоть и под диким страхом. Последнее, что он ожидал почувствовать — это сухие и горячие губы на своих собственных губах. Фил глаз не раскрывает, ведь разрешения никто не давал, только выдыхает слишком шумно и не сдерживается. Коротко хнычет в поцелуй от переизбытка чувств, что не остаётся без внимания. Андрей подходит ещё ближе, практически вплотную, вжимая своего интерна в стол, а разгоряченные ладони оказываются под халатом, вцепившись в бока парня. Ричардс плавится в этих руках, позволяя их обладателю всё, что только придёт в гениальную голову. Из мыслей улетучиваются и все оскорбления, и ненависть, и даже Кисегач. Только губы и напористый язык, так жадно и умело целующие его, только это сейчас имеет значение.