шрамы затянутся, Таша

      У Наташи вся жизнь — четкое расписание. У нее графики и дедлайны, постоянный аврал и нехватка времени. Жизнь Наташи — механизм. Жизнь — компьютерная программа в миллион строк. Нат почти никогда не смеет нарушать собственные сакральные правила. Ей просто нельзя, абсолютно, совершенно точно нельзя их нарушать. Ведь когда программа сбоит, когда сбоит вся Наташа, то весь ее мир, все ее жалкое, маленькое существо сжимается, сворачивается, распадается на частицы и погибает в томительной агонии.       У агента Романофф «семейный» доктор диагностирует паранойю и паническое расстройство. Ей полагается чертов папирус лекарств, зеленый чай и какой-нибудь высоко комфортабельный пансионат для бывших секретных убийц. У агента Романофф прием нужных таблеток — новая часть расписания. У нее расписание — самая главная таблетка, потому что оставить хотя бы минуту свободного времени — значит проиграть собственному больному разуму. Наташа знает, что она не сумасшедшая. Она просто усталая, просто слегка поломана, перебита, но точно не чокнулась.       Только эта совершенно бесполезная мысль не помогает ей, когда приступ паники обнимает за плечи требовательно и страстно. Никто и ничто не поможет ей избежать проклятого соития длиной в несколько минут. По ощущениям — вечность. По ощущениям — раскаленные прутья втыкаются в легкие, кровь клокочет и булькает прямо в горле, а глаза малодушно слепнут от букета уничтожающих ощущений. Паника по обыкновению настигает тогда, когда Нат остается одна. Хватает буквально одной молекулы неправильной мысли, чтобы рухнуть на пол и начать судорожно хвататься за горло. Картина так себе, Нат понимает. Она думает, что могла бы сняться в малобюджетном фильме ужасов без дублера. Порой выворачивает так, что к утру на меловой коже расцветают нежно-лиловые синяки. Так бывает, если ты бьешься в конвульсиях на кафельном полу ванной. К счастью, больше одного приступа в сутки не случается. У Наташи просто нет времени для повторения: каждую минуту она самозабвенно имитирует деятельность, которая должна называться жизнью. Пить кофе, встречаться с оставшейся частью команды в гостиной, вновь и вновь жевать какие-то зародыши плана. Никто не верит в осуществление этого бреда. Наташа тоже не верит, но не смеет заткнуться: если говоришь вслух, то собственных мыслей не слышишь. Наверное, это правило действует для всех оставшихся Мстителей, потому что ежедневные обсуждения пустых идей не прекращаются.       Это удобно — делать вид, что ты живая, что ты совершенно нормальная, просто слегка не выспалась. Синяки под глазами — сущий пустяк, ведь не давеча как пару недель — месяцев? — назад половина существующих форм жизни во вселенной обратилась в прах, а это проблема посерьезней будет. К слову, выражение «формы жизни» тоже изумительно удобное, будто бы закутанное в легкую дымку наркотического бреда. «Формы жизни» — блохи на загривке пса. «Формы жизни» — крупицы из выживших ледяных великанов в Йотунхейме. «Формы жизни» — торговцы на черном рынке в Знамогде. Женщины, мужчины — слабоватые, хрупкие, но тоже «формы». Наташа проводит ассоциацию с песочными куличиками: причудливые сооружения на бортике песочницы сиюминутно уничтожаются детской сандалией с дурацкими блестками. Прихлопнули. Размазали. Слепили заново. Наташа не знает, в какой песочнице ей удастся снова вылепить друзей.       Она, в общем-то, никогда не была чрезмерно сентиментальной. Ей терять людей порой приходилось чаще, чем высыпаться. Только вот эта самая последняя потеря почему-то сломала все кости разом и воткнула прямо в кровоточащие внутренности. Романофф думает, что биологические метафоры помогают ей сублимировать боль. Говоря вслух, что ты — гнилой, оголенный нерв, ты действительно ощущаешься себе таковым, действительно пульсируешь и дергаешься от жаркой боли, но ты принимаешь ее. Ты точно знаешь, когда снова закоротит и скрутит, ты больше не ждешь предательского выстрела в шейные позвонки.       В моменты, когда метафоры заходят слишком далеко, Наташа перестает держать в голове мысль о том, что она не сошла с ума. Ей мерещится тихий шелест, с которым ее покидает многострадальная крыша. Нат уверенна, что горевать по ней не станет ни она, ни кто-то другой. Горевать, быть может, стоит, когда ты подрываешься среди ночи на холодной постели, сжимая в руке «Тульский Токарев», едва ли держишься, чтобы не всадить всю обойму в холодную пустоту вокруг. Смешно, но никто из команды не может выговорить название ее оружия. Обычно Романофф его и не использует, малодушно храня под подушкой, ведь самые страшные демоны прячутся непременно в твоей собственной черепной коробке. К тому же ТТ — подарок от Барнса в качестве извинений за то ерундовое ранение несколько лет назад. Из подарков не принято стрелять по мнимым противникам.       Доктор говорит, что ночные пробуждения — следствие ее паранойи. Нужно сменить курс седативных препаратов и убрать пистолет куда подальше, ведь это действительно опасно. Наташа послушно пьет новые лекарства и оставляет в магазине один патрон. Она говорит себе: «Ты застрелишь себя, если еще раз проснешься посреди ночи». Романофф держит глаза плотно закрытыми, пытаясь убедить себя саму в том, что действительно не проснулась. Когда становится окончательно паршиво, Наташа обескураженно швыряет подушку на пол и разрешает себе кричать. Громко, до боли и хрипов в горле, пока голос не сорвется на жалкий, лающий скулеж. Нат не знает точно, но подозревает, что в ее части жилого блока базы Мстителей ни черта нет соседей.       Собственно, она почти не ошибается — раньше действительно не было, но буквально пару дней назад они зачем-то отыскали Бартона, который теперь, точно чертов призрак, слоняется по когда-то шумным коридорам и общим комнатам. Романофф больше всего на свете хотела, чтобы Клинт оказался живым. Только, когда Стив передавал ей наводку, Нат не желала его искать, потому что знала — от прежнего остается чертовски мало. В ней самой осталось практически ничего. Наташа привезла на базу не Соколиного глаза, лишь его темную тень с первородной, сухой и яростной болью в глазах.       Когда она перестает кричать и бессильно опадает на взмокшую простынь, тень бесшумно входит в ее незапертую — к чему теперь? — комнату. Романофф дает себе волю сейчас, рыдая и кроша зубы, ведь уже через несколько часов ей придется надеть улыбку и платье из истерических ложных надежд. Тень же двигается медленно, будто бы сомневается в правильности каждого своего шага. Если бы Нат наблюдала, то непременно идентифицировала бы Бартона как безбожно пьяного. Он все-таки приближается и ложится, не проронив ни слова. Истерика сходит, благородно уступая место тихим слезам. Наташа замирает, когда Клинт стирает дурную воду с ее впалых щек подушечкой большого пальца. Она нерешительно тянет руку к его лицу, повторяет нехитрое движение. Внутри — пустота. Прямо под ребрами — черная дыра, затягивающая все тело в один адский болевой спазм.       До запланированного по расписанию подъема еще три часа и двадцать семь минут. В комнате Романофф тихо и все также чертовски холодно. Мужчина и женщина лежат неподвижно и близко, как если бы их мгновенно, одновременно парализовало. Две пары стеклянных глаз пытаются разглядеть хоть что-нибудь в этой кромешной темноте. Дело вовсе не в недостатке освещения, вы ведь знаете. Вы ведь знаете это чувство, когда каждый ушедший от вас забирает с собой по кусочку света. Наташа чувствует себя совершенно слепой. Она смотрит в глаза напротив и не видит ничего, кроме суматошно мечущихся теней его сына, жены, дочери. Клинтон заперт в этой агонии, как в тюрьме, с той лишь разницей, что он сам себя там заточил. Нат думает, что боль Бартона в тысячу раз сильнее, чем ее собственная. Только дышать от этого легче не становится.       Статичное, кажущееся маской лицо искажается чем-то, напоминающим тревогу или отчаяние, когда Романофф начинает дышать глубже и чаще, когда ее взгляд пустеет. Она всего-то не вынесла содержания глаз напротив. Бартон поднимается, укладывает ее на спину, ровняет тонкие руки вдоль чуть дрожащего от подступающей паники тела и укладывает горячую ладонь чуть ниже острых ключиц. Контраст температур отвлекает. Контраст температур — шоковая терапия. Клинт давит на грудь, взывая к сосредоточению. Каждый вдох теперь дается куда тяжелее, выдох — болезненней. Наташа старается дышать реже и глубже, гонит навязчивые образы и страшные картинки. Бартон, нависающий сверху, — ее персональная броня от ночных кошмаров. От него несет пижонскими вишневыми сигаретами и перегаром, он сейчас вряд ли свяжет два слова без серьезных конфликтов с грамматикой, но даже в этом потешно ничтожном состоянии Клинтон Френсис Бартон спасает ее жалкую жизнь.             — Засыпай, Таша.       «Таша» сочится затравленной тоской по времени, в котором не было ни доброго десятка друзей, ни героической службы, ни мертвой семьи. «Таша» не срывалось с его губ лет десять, если не больше. «Таша» сама чувствует то же самое, плавится в разъедающей грусти, но дышит теперь размеренно и легко. Она только чуть-чуть вздрагивает, когда локти у Бартона подгибаются, и он почти падает на нее. Она, не задумываясь, позволяет ему целовать себя, не ощущая совершенно ничего, кроме его физической близости. Будто жевать сладкую бумагу. Отстраняется Клинт с разочарованным выдохом, ведь проклятые надежды не оправдались вновь.       Не забирает. Ни черта не забирает это холодящее кровь чувство пустоты внутри. Бартон думает, что если не помогла Наташа, то ничто в мире не сможет помочь. Он падает рядом обессиленно и благодарит алкогольную интоксикацию за крепкий и долгий сон. Вряд ли кто-то разбудит его утром ради общего собрания или дурацкой затеи с коллективным завтраком, которую все время хотел организовать Вижн. Чудное создание, не нуждающееся в пище, всей душой хотело собрать в столовой всю их тогда еще живую команду. Надо же, наверное, предчувствовал что-то или…

***

            — Просыпайся, боец.       Голова привычно пульсирует легкой болью в висках. Желудок тихонько напоминает о том, что кроме этанола он ничего не видел за последние сутки, но Бартон стоически игнорирует все сигналы организма и чуть хрипловатый, но все же теплый голос. У него ломит затекшее тело, и, кажется, что миллиарды крошечных игл впиваются в позвоночник, когда руки Романофф невесомо треплют его за плечо.             — Стив ждет нас через полчаса, а тебе не помешал бы кофе. Давай-давай, тебе же не девяносто восемь, Бартон, поднимай свою задницу с моей кровати.       Она шутит. Клинт не видит, но чувствует, что она улыбается. Пусть по графику, пусть болезненно и не совсем искренне, но Таша ломает губы в подобии улыбки. Лучник издает какой-то нечленораздельный звук, разлепляет глаза. Из-под припухших век он наблюдает, как Романофф заплетает в косы свои порядком отросшие волосы.             — Эх, и это твоя благодарность за ночь любви?       От брошенной в спину расчески Клинт уворачивается. Он даже смеется, когда Наташа для проформы добавляет скабрезную угрозу с горячими пожеланиями. Бартон, конечно, не чувствует себя живым — вряд ли ему вообще когда-либо это теперь светит, — но тепло в груди ощущается настоящее, пусть и слабое. Тепло в груди как-то очень тихо, почти незаметно касается пустоты, обращая ее в алеющие рубцы шрамов.       И Клинт, и Наташа — бойцы не одной войны — точно знают, что шрамы затягиваются, заживают. Всегда.