Крысы

Мотор гремит и грохочет. Кенни с недоумением глядит на механизм, проверяет провода и шестерёнки, но внимательный взгляд ни за что противоестественное не цепляется. — Ну, чего там? Долго еще? Мистер Прот нетерпеливо постукивает ногой, его огромный живот обвисает снизу, и небольшой участок голого тела с волосами вокруг пупка выглядывает из-под старой обоссаной футболки. Кенни стряхивает отвращение и отвечает: — Я не понимаю, что не так. Подождите мистера Доллтера, он скоро придет и взглянет. — У меня нет времени ждать! — мужчина угрожающе приближается, и Кенни невольно замечает на его густой бороде капли слюны. — За что ты получаешь деньги, молокосос? За рапиздяйство? Маккормик тяжело вздыхает, тщетно пытаясь утихомирить свой нарастающий гнев. — Я получаю деньги за свою работу. — Лучше бы пошел учиться, чем красть работу у нормальных специалистов! Рука Кенни крепко сжимает рукоятку гаечного ключа, силясь не въебать им в лицо этому жирному ублюдку. — Слушай сюда, говнюк! Я тебе не молокосос, можешь раскидываться такими словами со своими ублюдочными друзьями, а ты проваливай-ка отсюда нахер со своим драндулетом, эту старую колошу уже ничего не спасет, кроме помойки! Лицо Прота налилось красным, и он уже было замахнулся рукой, как в дверях гаража появляется грузная фигура мистера Доллтера, хозяина автомастерской. — Что здесь происходит? — тяжелый и низкий бас эхом раздается по помещению, ударяется о стены и потолки, попадая прямо в присутствующих. — Мистер Доллтер, этот мужчина… — Ваш работник меня оскорбил! На морщинистом и загорелом лице Доллтера проскальзывает удивление. — Оскорбил? Это недопустимо. Он кидает колкий взгляд на пристыженного Кенни, гаечный ключ все еще крепко сжат в его кулаке. Доллтер отводит клиента в сторону и о чем-то долго говорит. Кенни с тоской осматривает мастерскую и думает, что снова в пролете. Здесь он провел всего неделю и уже оплошал. Автомастерская Доллтера находится в самом неблагоприятном районе Южного Парка, и где-то в пяти минутах ходьбы от сюда располагается дом Маккормиков. Хорошее место, нормальная зарплата. Как же он мог так ступить! Надо всего лишь улыбаться и соглашаться со всем, что говорит клиент. Но покорность никогда не была сильной чертой Кенни, он не был смирным. И когда учитель математики замахнулся линейкой в бешенстве за дерзость парня, Кенни выхватил ее из рук взрослого, торжественно втащил ею по животу бедного математика и выскочил на улицу, выпрыгнув со второго этажа. За это его выгнали не только из школы, но и из дома, поместив жить в протекающем гараже в качестве наказания. На самом деле, там было даже лучше, чем в его комнате: не было слышно криков родителей и тихого, как дуновение ночного воздуха из раскрытого окна, плача Карен. Затем он снял собственную комнатушку в деревянном, разваливающемся доме у плотной и приземистой тетки сорока лет. Уже которое утро она угрожающе поджимает губы, взглядом намекая на приближающуюся дату — день оплаты аренды. Кенни с горечью сплюнул на пол. Ему стало мерзко от его глупого существования, от этой реальности, в котором ему приходится подстраиваться под чужие потребности, быть сдавленным от бесконечных правил и обязанностей. Он бунтарь! Разве нет? Где те прекрасные моменты юности, когда он, Стэн, Кайл и Картман сбегали из уроков, гуляли всю ночь напролет, стремясь как можно быстрее вкусить жизнь? Они думали, что жизнь на вкус, как теплое пиво, как сок сочного персика, только что сорванного из дерева, как клубничный налет нежной девчачьей помады. Кенни в это верил, и он ожидал этого всем своим свободолюбивым сердцем, но теперь он сидит здесь и ждет, как его с позором вышвырнут из этой помойки, а на плечах плачущая Карен, ослабевшая мать, на руках несмываемая грязь и скверна, что он собрал за последние несколько лет в этой непрестанной нужде за деньгами, опорой, хоть какой-либо стабильностью. В прошлом месяце Кенни исполнилось двадцать пять лет, и он отпраздновал его в вонючем баре. В ладонях он держал стопку прозрачной водки и не мог поверить, что так бездарно потратил половину десятилетия. Кенни глядел на свое отражение в напитке: черные ореолы усталости под глазами, а в самих глазах такая же черная бездна, в которой сгинули все его надежды на лучшее будущее. Двадцать пять лет. Он даже не прошел половину жизненного пути. — Кенни! Подойти сюда. Парень спешно встает и семенит к Доллтеру. Прот ушел и все-таки оставил машину на починку. Мужчина смотрит колючими зелеными глазами, и Кенни не дает себе права унизиться, с достоинством выдерживая взгляд. Доллтер это оценивает и дружелюбно хлопает его по плечу. Обнажая свою широкую грязную улыбку, он говорит: — Работай. Но чтобы такого не было, понял, молодчик? — Понял, — с готовностью кивает Кенни. Все ещё есть земля под ногами и крыша над головой, но Маккормик не сразу выкидывает из головы горькие думы и последние два дня находится в прескверном настроении. Черный кузов отсвечивает на весеннем солнышке солидностью и достатком. Крупная машина подъезжает к автосервису осторожно и с опаской, словно стесняясь убогости окружающей его среды. — Что еще за птичка к нам попала? — изумляется Доллтер. Среди местного районного мусора, в этом жалком гараже с протекающей крышей и валяющимися повсюду инструментами, вымазанными жирным маслом и бурой ржавчиной, эта вылизанная машина, типичный элемент зажиточной и обеспеченной жизни, выглядит так же неестественно, как снег летом. Автомобиль останавливается, и из него выходит водитель. В деликатной фигуре, обтянутой розовой изнеженной кожей Кенни с удивлением узнает Баттерса, бывшего однокашника. — Баттерс? Стотч сначала пугается, но через мгновение лицо его уже просветляется — он рад видеть знакомое лицо в этом страшном месте. Доллтер решительно выступает вперед, напялив на себя самое великодушное, какое он мог себе позволить, выражение лица. Баттерс, заикаясь, показывает на разбитую фару в багажнике. Пока Доллтер осматривает нанесенное увечье, он взволнованно подходит к старому знакомому: — Кенни! Как давно мы не виделись! Они приветствуются. — Лео, извини за вопрос, но зачем ты приехал в этот автосервис? Думаю, в центре есть места и получше... — Это машина моего отца, — он боязливо, непонятно зачем, оглядывается. — Я не знал, в какую мастерскую он обычно обращается, поэтому, чтобы снизить риск решил поехать в тот, в который он точно не ходит. — Ого, да ты хулиган, — Кенни беззлобно ударяет его по плечу. Баттерс в ответ криво улыбается. Нежный голубой свитер удачно сочетается с его морскими глазами, маленький тонкий нос неприязненно вдыхает запах пота и бензина, Лео смотрит робко и с широко распахнутыми глазами, словно в ожидании удара под дых, прыжка из-под угла, и Кенни кажется, что он похож на цыпленка, такой же легкий и взъерошенный. Баттерс все еще живет с родителями, он отучился в местном колледже на экономиста, и по его глазам Маккормик сразу понимает, что он ненавидит свою специальность. Сожаления и страх — самые верные его спутники, ведь он работает с теми, кого он презирает, ему уже двадцать пять, а он все еще опасливо косится на родительскую спальню и спрашивает у них разрешения погулять допоздна. Еще одно дитя, не смогшее вырасти; небольшой росток нежного цветочка, помещенный под плотную банку, отрезанный от свободного воздуха и не сумевший разрастись благородным зрелым цветком с толстым стеблем и красочными лепестками. Кенни читает его, словно открытую книгу. Быстрый темп речи человека, которому приходилось много раз отчитываться, надтреснутая улыбка и эта трогательно дрожащая нижняя губа — он, как будто сам проживает его жизнь, рабскую и унизительную. — У меня скоро обед. Пойдем? Потом быстренько сменим фары, — предлагает Кенни. Баттерс кивает. Вечер широким куполом накрывает Южный парк. Машины, возвращающиеся домой, в огромном потоке железных банок хором гудят, заглушая словно раскаты морского прилива. Кенни уныло плетется к Стэну, призраком скользя в толпе. Марш живет ближе к центру. Он лучше переночует у Стэна, чем пойдет к себе домой. Маккормик не любит свою комнатушку, не любит тетку-хозяйку, которой завтра надо оплатить аренду. Это убежище с одним столом, стулом и кроватью давит на него своим убожеством, и сердце Кенни частенько наливается тошнотворным ужасом при осознании, что лучшие свои годы он проводит в этой выгребной яме. Мысль, что и умереть он может здесь, ничтожный, как таракан, оборванный и грязный, не оставив ничего этому миру, кроме как двоек на полях школьных тетрадей и воспоминаний о нем, как о том веселом, озабоченном неудачнике, отдается в душе воплем отчаяния. Тогда ночи становятся слишком тягучими и длинными, и казалось, мир выбросил его на самую обочину жизни. И он спасается только обжигающим вкусом водки. Он боится своего все крепчающего пристрастия к спирту и частым запоям. Иногда, когда он смотрит на себя в зеркало в одни из таких тяжелых утренних моментов с похмельем в голове, он с невыносимой болью узнает в своих чертах проступающие черты отца: мутные, жесткие глаза и горькая складка у рта, придающее лицу разочарование и грусть. Неужели таким представлял свое будущее маленький отросток жизни в животе матери? И когда он выходил из ее чрева, маленький и беззащитный, чувствовал ли он уже своим крохотным сердцем, что скоро этот мир сожмет его в свои грубые руки, переломает хилые, но невинные косточки и построит на их обломках крепкие, но гниющие трубы? Кенни устало протирает глаза и сквозь надвигающиеся сумерки осматривает город. Да, все меняется, мы меняемся и с нами наше окружение. Южный парк расширился, теперь здесь высятся бизнес офисы, эти огромные холодные муравейники, покрытые стеклом, бездушные, а значит современные. В одном из таких работает Стэн, он бухгалтер. Когда-то он хотел быть архитектором, создавать прекрасное из камня, возвышать души горожан своими величественными домами, словно пришедшие из прошлых десятилетий, замками достойными Средневековья. А сейчас на свое проживание он зарабатывает в посредственной, застывшей коробке. Наши предки оставили огромное наследие архитектуры, поражали воображение людей своими постройками, чтобы в сегодняшние дни люди лепили эти уродливые прямоугольники, пустые и остекленевшие, как наши души. Так пора завязывать с такими мыслями, думает Кенни. Это все Баттерс, его странный выжидающий взгляд просящего помощи, трясущие тонкие пальцы и полы рукавов его рубашки, из которых иногда выглядывает кожа запястий с мутными и слабыми пятнами подозрительно фиолетового цвета. Кенни пригласил его на завтрашний обед. Стэн, уставший и сонный, разогревал пиццу, когда Кенни пришел к нему. — Дорогая, что у нас на ужин? — усмехнулся Кенни, по-хозяйски развалившись на кухонном стуле. — Твое говно, — огрызнулся Марш. Черные засаленные волосы блестят в желтоватом освещении из-за слабой лампы в кухне. Стэн с пустым взглядом, автоматически режет пиццу на неровные куски. Они болтают весь вечер, болтают о своих делах, о делах Кайла в Денвере, о делах Картмана в Нью-Йорке, что с ними, где они, куда занесло их в этом мире, в этой стране, в этом городе, где тысячи и миллионы каждодневно то теряют, то находят себя в бездонной воронке суеты и хлопот, малозначительных трагедий и ничтожных успехов. Где они? Потеряли ли они себя? Нашли ли? Если нет, то, когда и где искать? Вопросы, вопросы…их не произносят вслух, на них не пытаются найти ответы, но они здесь, витают в атмосфере словно кислород, откладывают свою тень на каждой теме беседы, будь то вопрос о кредите или жалоба на плохую погоду. Со Стэном сложно общаться, сложно выуживать ответы из его сутулой, изможденной фигуры, из впавших глаз и из узкого серого лица. Поэтому разговор затухает, и Марш с загадочной улыбкой тонких губ достает из-под стола бутылку водки, жидкий яд прозрачного цвета, в которых и сама жизнь становится какой-то белой, сверкающей, тягучей, что кажется, что она испаряется, затронув ее рукой, попытавшись поймать ее, и все житейские заботы вместе с ней поблескивают с завидной ясностью. Кенни засыпает на тесном диване в гостиной. Ветчина нежно-жирным отсвечивает в дневном солнечном свете, уютный аромат кофе щекочет ноздри, и где-то сверху на чистом небосводе со звонким щебетанием пролетают мимо птицы, эти создания свободы, воли и прекрасного будущего. Легкий ветер раздувает светлые волосы Лео, они колышутся и бьются с друг другом, словно пытаясь вместе с налетающим воздухом взлететь в небо, чтобы предаться долгожданному освобождению от реалий земли. — Вкусно? — Очень! — отвечает Кенни, все еще не отрываясь смотря на его волосы. Баттерс угостил его обедом, и Маккормик не стал строить из себя гордеца, он сказал, что это очень мило с его стороны. Лео только улыбается, почти не прикасается к своей еде и счастливо глядит на то, как искусно сделанная пища быстро разрушается под напором человеческого голода и жажды насытиться. Грубые, сильные пальцы Кенни разламывают хлеб, и в этих красных, грязных пальцах Лео видит всю его жизнь. Каждая мозоль, каждая царапина — отпечаток его прошлого и настоящего, наполненное трудом, гнили и боли. — Ты все? — спрашивает Кенни. Баттерс молча кивает. Маккормик предлагает прогуляться, и Баттерс снова молча кивает. Липкая, протяжная меланхолия проходит через весенний субботний день, и ребята никуда не спешат. Размеренным шагом они осматривают парк, о чем-то разговаривают, и сквозь их вялые слова и фразы им обоим чудится крик о помощи, так уродливо портящий этот безмятежный выходной. Оба они уже давно знают, что их объединяет и что их гложет, но выразив они это словами, это прозвучало бы глупо, слащаво и нелепо, поэтому они молчат, перекидываются взглядами. Они обедают вместе всю неделю, и эти семь дней сблизили их так сильно, как не смогли сделать это одиннадцать лет совместной учебы. Только солнце может сиять ярче, чем улыбка Баттерса. — Разве весна не самое лучшее время года? Кенни улыбается и молча кивает. Лео — дитя и всегда им будет. В пять, шестнадцать, двадцать пять он всегда смотрит на жуков с любовью и восхищением. Он тот самый, что разразится слезами из-за смерти незнакомого человека искренне и без пошлости, он тот самый, что обрадуется твоему миллиону, не имея ни копейки в своем кармане. Он наивен, добр и боязлив, но все-таки нежен как лепестки недозревших цветов. Никогда не меняйся, хочет крикнуть ему Кенни, никогда! — Что самое главное в жизни, Кенни? — спрашивает он, сидя на траве, сливаясь с солнечными лучами. — Свобода. Баттерс бы ответил: «любовь». Шаблонно и клишировано, но зато честно и без фальши. Он верит в любовь и глубоко уважает ее, хотя сам он с ним еще никогда не встречался. Ни в семье, ни в школе — везде только гонения и надругательства, это сделало его скованнее и печальнее, но не бездушнее. — Почему тебя не было на встрече выпускников в прошлом году? — Я работал, — пожимает плечами Кенни. — Да и зачем? Было интересно? — Не-а, совсем нет. Это было больно. Ты знаешь, что Бебе родила? — Не интересовался. — У нее мальчик, отца нет. Она выглядит такой взрослой, она спешила в больницу за прививкой для ребенка...я все еще помню, как ты ухлестывал за ней в седьмом классе, она так ругалась, хотя, кажется, ей даже нравилось... — Времена идут, — говорит Кенни. — Я думал, что у нас не будет тем для разговоров, но их оказалось много: вуз, образование, ипотека, дети, кредит, страховка. Теперь я понимаю. У взрослых всегда будет куча тем для разговора, потому что у них куча проблем. — А ты ожидал, что вы будете вести беседы про мультики? — А почему бы и нет? — восклицает Баттерс. — А что такого? А почему бы не поговорить о мультиках, о музыке, о приближающейся весне, об утреннем закате, о растаявшем снеге? Бедные люди, эти существа, утратившие связь с природой, собственноручно заковывавшиеся себя в тюрьму квартир, гоняющиеся за комфортом, которого никогда не достичь. — «Мы, Господи, бездарнее животных…»* — задумчиво бормочет Кенни. Никогда не меняйся, никогда! — Алле, ну ты выходишь? Кенни нетерпеливо барабанит пальцами о руль автомобили. Эта машина когда-то принадлежала его дедушке, а перед смертью он передал его Кенни. Перед тем, как закрыть свои глаза навсегда, он сказал, что Кенни один из лучших, каких видел род Маккормиков. Тень досады легла на лицо парня, когда он вспомнил дедушку. Как хорошо, что ты мертв и не видишь меня таким, подумал он и сразу же устыдился. Трубка все еще молчала, оттуда слышалось тяжелое дыхание Баттерса. — Сейчас выйду, — наконец отвечает он. Кенни напрягает зрение и видит белую макушку у окна второго этажа, спустя мгновение он прыгает на ветку дерева, а затем ползет по стволу и прыгает на землю. Видно, что проделывал он такое не раз: движения его тверды и уверенны, что совсем не подходит под его характер. Баттерс подбегает к машине, заходит в нее, говорит: — Двигай, — и улыбается. Баттерс смотрит на него с красными щеками от физического напряжения, немного с ошалелой улыбкой от скачка адреналина, и Кенни не может не признать, что в эту минуту он выглядит чертовски неплохо. Они условились пойти в кино. Ветки деревьев бьют по боковым окнам автомобиля, тысячи зеленых лепестков оставляют свои прозрачные следы на стекле, и дорога впереди кажется Кенни не просто асфальтированной дорожкой, а путем в будущее, где за горизонтом раскидались лесные рощи и невероятное голубое небо, а в салоне пахнет ландышами из аэрозоля. Рядом с Баттерсом не так все плохо, и жизнь не кажется мучительным выживанием, и тихий вечер окутывает не тоской и одиночеством, а теплотой и нежностью. — Как тебе фильм? — спрашивает Баттерс. — Да так, неплохо. — А мне очень понравился. Главная героиня такая смелая, что она смогла переступить свои страхи. — Да, это сильно, — равнодушно отвечает Кенни. Ему плевать на кино, весь сеанс он спал, либо думал о узенькой ладони, что практически соприкасалась с его. — Да, это сильно, потому что, — голос его задрожал, — я понимаю, как тяжело бывает посмотреть в глаза своим страхам. Кенни вдруг остановил машину и посмотрел на него. — Расскажи мне, Баттерс. — О чем? — Обо всем. Баттерс откидывается на спинку и возводит взгляд вверх, где над открытым люком машины раскинулся вечерний небосвод, и оранжевый закат солнца тенями падает на него лицо, застывшее и тонкое. Щебечут весенние птички, и Кенни чудится, что голос Лео сливается с их пением, и он уже не просто человек со своими проблемами, а нечто более возвышенное: не человек и не животное, что-то похожее на воздух, легкое дуновение нежности на его губах, гладкая изнеженная кожа под его пальцами, словно шелк. Клубничный аромат шампуня на его плече отбрасывает его назад в детство, и глаза как две маленькие океаны, но такие же глубокие и прекрасные, смотрят на него с надеждой и тоской. Стэн зовет его в воскресный вечер отпраздновать повышение, которое он получил. — Налейте еще! — у Стэна уже заплетается язык, его руки безвольно лежат на стойке. — Этот ублюдок такой: «Когда отчет, когда отчет!?» Я так хотел ему ответить, чтобы он пошел нахуй! Ненавижу. Кенни хрипло смеется, ладонью ощущая прохладное стекло бокала. — Так, что не сказал? — глупый вопрос, они оба знают почему. — Ну, а как же? — Стэн пожимает плечами. — Кушать-то хочется. — Это точно. Марш резко выпрямляется и гордо заявляет: — Но своего-то я все-таки добился! Дальше — больше! — он неуверенно улыбается одними губами, и Маккормик хочет потрясти его за плечи, потому что пора заканчивать с этой глупой комедией. Потому что Стэн ненавидит свою работу, и это повышение вселяет в него страх, ведь это знак, что его всасывает в офисную яму в гонке за стабильной и степенной жизни. Перспектива работать посредственным бухгалтером всю свою жизнь вселяет в нем леденящий ужас, и этот ужас не заставляет как можно быстрее делать ноги, а наоборот, заключает в свои цепкие руки, сковывая все тело и душу, человек замирает и лишь в безмолвном отчаянии наблюдает за происходящей катастрофой. Неон яркими вспышками ослепляет глаза, сзади Кенни ощущает бурление молодой жизни, переплетение тел и судьб, там танцует настоящее, нечто безумное и прекрасное. И все это кажется ему таким далеким и чуждым, словно он выпал из какой-то системы, как ненужный элемент, сломавшийся механизм, который всем только мешает. Он переводит взгляд на Стэна, лежащего лицом вниз к стойке, его стакан пуст. Бедный Стэн, думает Кенни. Бедный Стэн и бедный Баттерс! Разве к этому они стремились? А стремились ли они вообще к чему-либо? Может быть, они тонут в море среди развалившегося судна по своей вине? Кенни не хочет думать об этом, он просто хочет, чтобы все это прекратилось. Он наливает себе еще водки, выпивает, и ему становится лучше. Каждая капля, попавшая в его организм, точно прожигает дыры в его органах, она просачивается в желудок и кислотой разливается по нему, обдувая его стенки горячей волной. Эта жгучая боль убивает червяка внутри, и она такая сильная, что вызывает черные пятна в глазах, и такая чудесная, что Кенни выпивает еще и еще, пока полностью не перестает осознавать реальность. Кенни просыпается от зова мочевого пузыря. Он открывает глаза и мгновенно закрывает их от резкой яркости лампы. Осторожно приподнявшись на локтях, он снова пытается осмотреться и видит вокруг себя туалет, его стены с развалившимися плитками и рыжеватой ржавчиной на трубах, видневшихся из бреши раздробленной стены. Он в туалете Стэна. В нос бьет запах мочи и сырости, он оглядывается и видит унитаз. Сделав свое дело, Кенни, еле передвигая ногами, идет к гостиную, где на диване дрыхнет сам Марш. — Сколько время? — бормочет про себя Кенни. В голове только отрывочные мысли, которые все не могут собраться воедино. Сколько время? Какая сегодня дата? Вчера было…вчера было…воскресенье, а значит сегодня…понедельник. Понедельник! Маккормик ругается от всего сердца. Работа! От зачастившего сердцебиения сложно дышать. Он прекрасно знает это состояние, когда снова стоит угроза лишиться прижитого уголка, какой-то безопасности, и конечно, денег. За ним как всегда следует бесконечная беготня туда-сюда, очередь на бирже труда, нудные и нервные собеседования, звонки знакомым, чтобы спросить знают ли они кого-то, кто мог бы предложить место. Все это сопровождается тягучей пустотой, неврозом и нескончаемой тревогой. Лицо Доллтера было вымазано черным маслом, а от него самого несет бензином, когда запыхавшийся Кенни наконец-то добрался до мастерской. — Ты думаешь, что все это шутки, молодчик? — Нет. — А я тебе не верю, — он неспешно вытирает руки платком, и эта искусственная спокойность говорит о нарастающей раздражительности. — Сначала ты грубишь клиенту, которых, как ты заметил, не так много, а затем ты приходишь с опозданием, да еще и пьяный! — Я..я не пьяный! — Это да, но глянь на себя! Ты выглядишь, как бродяга, к тому же от тебя смердит за километр. Проваливай, ты отпугнешь всех посетителей! — Но, мистер Рошер, этого больше не повторится! — Извини, малой, но я пьянчугам не доверяю. Был у меня такой работник, хлопот не наберешься. Так что я сразу себе сказал, что надо держаться от таких подальше. Кенни ушел, ничего не ответив. Возможно, он не так уж и сильно держался за это место. Да и вообще любая работа всегда кончалась тем же самым. Он везде напортачит, и везде ему нет места. В этом его и отличие от Марша: Стэн может быть смирным, но Кенни притягивает неприятности. Город встречает его холодной оживленностью, и он спешит домой. На пороге его встречает хозяйка, его пробивает пот, потому что он замечает за ее фигурой его чемодан с вещами. — Плати или выметайся, — сразу же заявляет она. — И вам здравствуйте! Как дела? Кенни пытается включить все свое обаяние, которое у него когда-то было навалом, но женщина лишь презрительно поджимает губы на его жалкие потуги. — Плати. — Она приближается к его лицу, обдувая его кисловатым ароматом чеснока. — Или выметайся. И снова он на перепутье. Весь мир открыт перед ним, но большинство дверей закрыто. Юг, Север, Запад, Восток — разные города, миры, люди и климат, но всегда одно то же чувство: разочарование. Бесконечные ряды несчастных, отупевших и растерянных проходят через всю историю человечества, начиная с первым неандертальцем и только что родившимся ребенком, и Кенни стоит среди них, пытается выйти, но везде лишь толкающиеся локти, что бьют его по лицу по животу, они тоже пытаются, тоже ищут и тоже плачут. Остались только они в этом зыбучем песке, что безостановочно тянет их самому страшному — смерти. Среди таких дум проходит свой путь Кенни до автобусной остановки. Там в раннем утреннем тумане стоят фигуры, далекие и неизвестные, живущие своей жизни, в которых нет его, и под этим бледным холодным солнцем он ощущает себя самым одиноким человеком на Земле. Пальцы крепче сжимают лямку чемодана, он весь дрожит, тонкая куртка не спасает от пронизывающего ветра. Он проходит мимо остановки и мысленно собирает в памяти обломки своей ничтожной жизни. Он не смотрит ни на что и ни на кого, и конечно, все-таки в какого-то врезается. Кенни повернулся и увидел женское лицо, передернутое отвращением и брезгливостью, с таким выражением лица обычно смотрят на мертвую крысу. Как ни странно, откровенное презрение в ее глазах отрезвило его, и он, смутившись, промямлил извинения. Она ничего не ответила. Неужели он так плох? Настолько мерзкий? Потеря работы и жилища не так тревожат его, потому что это еще можно уверстать, но потеря человеческого лица — это начало конца, это бездна человеческой личности, от этого надо бежать, этого надо бояться. Он идет дальше, растерянный и обеспокоенный. Рядом с рыночной лавкой каких-то шерстяных шапок стоит маленькое зеркальце. Кенни ловит взглядом свое отражение в нем и даже сквозь значительный сгусток пыли не теряет ни одной детали, видя все ясно, словно в реальной жизни. Тусклые глаза смотрят жалко и потерянно, жесткая щетина колючими волосками раскинулась по крупному подбородку, и его немытые, сальные волосы торчат во все четыре стороны. В общем-то, обычное его описание, но что-то странное было во всем его выражении лица, то, чего не было ранее. Свинцовая тяжесть лежала на его чертах, что делала их какими-то натянутыми, плоскими, утратившими живость молодости. Ему не нравится его лицо, это кривое и вечно грустное лицо. Раньше он выглядел более живым. Раньше все было по-другому. Было ли? Разве не жил он так же по-нищенски и рабски? Разве не работал он так же много и тяжело? Разве не был он отвержен от школьного общества? Но с ним были Стэн, Кайл и даже этот чертов Картман, родные лица родного юношества. С ним были его свежесть, надежды, Американская Мечта, в конце концов! И где все это сейчас? Почему юность не может длиться вечно? Из прекрасных бабочек мы превращаемся в крыс, вечно снующих туда-сюда по улицам, окруженные дешевой рекламой и плохой закуской, погрязшими в неимоверное потребительство, соблазненными деньгами и попавшимся в мышеловку под названием работа. Кенни кажется, что он сходит с ума от таких мыслей. Нужно идти к Баттерсу. Только к Баттерсу. Не к Стэну, и уж точно не к родителям. Баттерс, Баттерс, Баттерс. Морские глаза и улыбка с деснами. Сухие бледные губы и длинный тонкий нос. Трогательная добродетель и трагедия детства. — Кенни! Что случилось? В накрахмаленном рубашке, застегнутой на все пуговицы, с натянутым галстуком на шее он кажется смертником, готовым повеситься. Он хочет унести его от сюда. От этого офиса с шелестящими бумагами, звуков печатающих машинок и раздражающе гудящим кондиционером. От этих бедных крыс, что отринулись от детства, чтобы посвятить себя циферкам и рутине. Конечно, Маккормик понимает, что несправедлив, что он сам такой же, что все мы люди — узники этого мира, и в этом наше проклятье, и в этом наша жизнь. Но пока что он не готов принять это. Не готов. Он бунтарь, не так ли, Кенни? Ты же бунтарь? — Пошли. — Но куда? Кенни! Куда? Что с тобой? Ты в порядке? Почему ты не на работе? — Меня уволили. Лео успокаивающе улыбается: — Ничего, найдешь новую. Я тебе помог… — Нет! — перебивает Кенни. — Больше никакой работы! Я не хочу работать, не хочу пить, не хочу всего этого, я не хочу… Баттерс глядит на него обеспокоенно, позади его коллеги начинают перешептываться. — Выйдем на улицу. В темной утробе матери мы не знаем, что ждет нас снаружи, белые одеяла и стерилизованный запах больницы или деревянная койка с кровью на простыне; счастливые родители и будущее, полное надежд и грез, или слезы боли на щеках матери, ее изможденное лицо, пронизанное мрачными думами о новом спиногрызе. Кенни не родился в нью-йоркской чистой больнице, он родился на заднем сиденье папиной старой машины, в Южном Парке, окруженном снежными горами Колорадо, и когда он впервые увидел мир, то увидел уродливо перекошенное лицо матери, ее рот, раскрывшийся от нестерпимой боли, ее слезы, что своим количеством могли бы омыть всю грязь их вонючего района, он не видел ни солнца, ни света от лампы, а темный потолок крыши автомобили. Он был обречен с рождения. А кто не обречен? Все мы приходим в этот мир со слезами и криками. «Устами младенца глаголет истина» — все мы знали, что нас ждет. Он — бунтарь. Он бунтовал в детстве, раскрашивая стены, он бунтовал в школе, идя против образовательной системы, и тогда он был намного счастливее, потому что был свободнее. Так почему же сейчас он сломался? Как так случилось, что рутина проглотила его, Кенни Маккормика, главного хулигана старшей школы Южного Парка? Он жил, не задумываясь о последствиях, ведь были родители и их деньги, но теперь их нет, и последствия дают о себе знать. Последствия! Последствия! Люди больше не живут в настоящем и не живут в прошлом, они живут в будущем, где есть только последствия и последствия. Кенни надоело думать о последствиях, он хочет жить. Ему не нужны ни слава, ни признание, а лишь достойная жизнь, после которого будет смерть, свободная и легкая. Он хочет умереть человеком, а не крысой. — Баттерс, милый, а может к черту все это? — В смысле? — недоумевает он. — Просто я тут кое-что осознал. Да, к черту это все. Увольняйся, Баттерс, ты больше не приведешь ни дня в офисе. — Ты бредишь, Кенни, успокойся. Но бредишь ли ты, Кенни, или бредишь ты, Баттерс? Кто в большем бреду: тот, кто пытается выпутаться из мышеловки, дышать свободным воздухом в свой короткий век или же тот, кто слишком сильно боится улететь вместе с птицами, хочет навсегда пребывать в изгнании собственной души? — Баттерс, ведь ты же мне доверяешь? Стотч кивает, уже понимая к чему это ведет. Он — Баттерс — тряпка и размазня. За него решали все: родители решили, какие экзамены он будет сдавать и куда же он поступит, учителя решили, что он никто без потенциала, и он поверил в это сам, одноклассники решили, что он не интересный и жалкий лузер, и он никогда не смел доказать им обратное. В этом его сущность — подчиняться кому-то. Он подчинялся родителям, Картману и готов подчиниться Кенни. Но Кенни это уже абсолютно другое. Это не страх и не слепое благоговение, это уважение и любовь. — Кенни, все, чтобы ты не приказал, я готов к этому. Я понял тебя, я верю тебе. Маккормик улыбается. — Я не «приказываю» тебе. Я бы никогда не смел. Лео протягивает к нему свои руки, обнимает и зарывается лицом в его плечо. Нет земли под ногами и нет крыши над головой, Кенни лишился их сегодня, но есть Баттерс, его морские глаза и улыбка с деснами.