«Каким был бы мир без Нутеллы?»

Когда Мирон сказал, что будет «Ва… Рудбой», Леня сразу понял, что это будет за «будет». Мирон смотрел из-за инопланетных своих ресниц прозрачно, пристально. Мирон не прикасался к нему — ни забитыми пальцами, ни краем до пизды широкой джинсовки своей, ничем. Мирон стоял напротив — с чёрными очками, на честном еврейском слове державшимся, на слове и на дужке, в вырезе странной и стремной джинсовки. С чёрными очками, забитыми пальцами, ресницами и всеми Лениными потрохами в кулаке. — Ва… Рудбой тоже будет, — сказал Мирон и сложил губы в мудро-понимающее и только совсем чуть-чуть насмешливое «о», — так что решай, надежда баттл-рэпа. Девятнадцать-то реально исполнилось тебе, не наебешь? Леня замотал головой, но не потому что «девятнадцать», а потому что Ваня Рудбой, он же Охра — розовые кроссовки, оскал нарисованных зубов, а ещё он вихрастый неразговорчивый уебок с камерой, а ещё Ваня Евстигнеев — рубится в дотку и курит смешные тонкие сигареты, и неебет, а ещё… Леня нихуя про него не знал. Ну, кроме этого вот — что фотографии, стримы, какая-то штука на ютубе, бэк Мирона… Мирона. Леня мог и не делать вид, что «решал». Что думал, что просчитывал риски, что сомневался, потому что Мирон. Потому что кроме «Ва… Рудбоя» будет Мирон, и это вот значило, что больше нихуя, ничего у Лёни в голове не осталось. — Я понял, — сказал Леня. — Поехали. — «Он сказал: «Поехали!» и махнул рукой», — наверное, это была цитата, только Леня не понял. Леня ничего бы не понял тогда, потому что Мирон взял его за подбородок забитыми прохладными пальцами. Твердо взял, крепко, и от этого одного у Лени позорно потяжелело в животе и закачалось в глазах, и он укусил себя за щеку — внутри, сильно, до неслышного хруста, чтобы не сделать чего-то ещё глупее. Не высунуть, например, язык, не пройтись по этим пальцам ебучим, не вобрать их мокрым (сразу слюны столько, собака Павлова ты, Лень, правда) ртом до костяшек крупных и чуть-чуть шершавых, мягко принимая до горла, блядь… Мирон его сразу же отпустил, но фантомный отпечаток прикосновения остался, и в такси Леня безостановочно трогал во рту свежую ранку, часто сглатывая сладковатый противный вкус и собственное «блядь-блядь-блядь», а Мирон не обращал на Лёню никакого — вот совсем — внимания, только это было не нужно. Совсем. Мирон сидел рядом и активно переписывался с кем-то, и залипал в экран сосредоточенным и серьёзным лицом, и забитыми пальцами, и даже чуть-чуть коленями, остро и напряжённо торчащими в тёплой темноте салона, а Леня умирал и немножко оживал каждый раз, когда они проезжали мимо фонаря, и от желтого света у Мирона на скулы падала чёрная густая тень ресниц. Фонарей Леня насчитал восемьдесят девять. Мирон терпеливо подождал, пока Леня выберется из тачки (и не то чтобы ноги вдруг отказались Лёню держать, просто, ну…) и только потом развернулся спиной в дурацкой, чересчур широкой джинсовке, оранжевым капюшоном на бритой и большой башке, и пошёл к дому, не сомневаясь вот совсем, что Леня пойдёт следом. Леня начал считать вдохи ещё на лестничной клетке, но это нихуя не помогло, потому что Ва… Рудбой открыл сразу же — «ждал, что ли» и он был высокий. Очень, блядь, высокий, длинный, и Леня упёрся взглядом повыше Мироновского джинсового плеча — прямо в его ключицы, торчащие из растянутого ворота явно домашней футболки. На ключицах у Вани Рудбоя были набиты наручники, а Мирона Ваня Рудбой поприветствовал незаметно и коротко, и молча — кивком, а потом он вперился в Лёню тяжело и серьезно: — Ты Майлз? — спросил Ваня Рудбой, и в этом его «Майлз» было что-то… не прям «угрожающее», нет, просто Лене сделалось очень трудно считать вдохи и он открыл рот, но сказать что «да, вроде как я» — это же было тупо совсем и вообще… — «Леня», — сказал Мирон. — А это Ваня, — сказал Мирон и отодвинул длинную шпалу Рудбоя с прохода так легко и непринуждённо, как будто занимался этим всю сознательную и не очень сознательную жизнь, — Иван Игоревич не будет ли так любезен упиздовать с дороги и дать нам зайти, не? Мирон зашёл к себе домой, и Леня зашёл за ним, потому что в кулаке у Мирона были Ленины потроха и потому что Ваня Рудбой пожал плечами, но протянул ему руку, и Леня её пожал. Приятно познакомиться, хуле. Мирон зашёл домой, и Леня очень постарался не отстать, потому что заблудиться в чужой квартире (если уже заблудился между чужих забитых пальцев) — это было бы неприятно очень. В комнате, где Мирон, разувшийся на ходу и аккуратным пинком отправивший кроссовки в, очевидно, специально отведённый для этого угол, стащил с себя джинсовку, а с бритой большой башки капюшон, было темно. Но Леня все равно замер на пороге, потому что даже в темноте на него бесстыдно и равнодушно пялилась расстеленная кровать — большая, порнушно широкая, Леня замер на пороге, а Мирон не обернулся к нему — он поставил телефон на зарядку и замер над ним в неудобном изгибе, вчитываясь в пришедшее сообщение, но Леню подтолкнули в спину чужие ладони. Мирон не обернулся, а Ваня Рудбой подтолкнул Лёню — вперёд, к темной белизне постели, и, спасаясь от режущей глаза и мысли поверхности, Леня нашарил взглядом… — Кот… — сказал Леня бездумно, — котик. — «Котик», — передразнил его Ваня Рудбой тут же, — может тебе ещё петушка на палочке и «Спокойной ночи, малыши» включить, м? — Ваня, — Мирон заблокировал телефон и повернулся к ним ресницами и всем острым, чуть-чуть усталым лицом, и больше он ничего не сказал. Словами через рот, а в Лёню Мирон вцепился глазами колюче: вот как в первый раз, когда… спрашивал. Первый раз спрашивал: вывезешь, Лень? Не в бирюльки будем играть — нормально тебе, Лень? Рудбой будет, Лень — в два хуя натянем, поедешь? Про все про это Мирон спрашивал, на пальцах нефигурально объясняя, а Леня смотрел на его забитые пальцы и громко очень думал гулкой пустой головой: «пожалуйста, можно?». Ваня Рудбой громко хмыкнул, дёрнул худыми плечами, и наручники в вырезе футболки у него как будто насмешливо звякнули, но он промолчал. Ваня Рудбой наклонился к коту, который сторожко и внимательно смотрел на Лёню из-за ножки кровати, и привычно подхватил его под живот. Ваня Рудбой не посмотрел на Лёню и вынес кота с большими ушами и цепким, внимательным взглядом куда-то от — от большой порнушной кровати и от Лени, а Мирон вдруг оказался близко — очень, очень правильно-невыносимо-пожалуйста близко и усмехнулся Лене в губы: — Ванька его стесняется. Говорит, что как «в мире животных», что… — Он смотрит! — у вернувшегося Рудбоя до смешного обиженное и детское негодование в голосе прорезалось. — Пялится, я тебе отвечаю, я… — Очень ему интересно на жопу твою смотреть, — Мирон притянул Лёню к себе за плечи, и поэтому Леня не понял — на чью жопу кто там смотрел, и причём здесь кот, котик с большими ушами и странным именем Лил Хесус, и причём здесь жопа Вани Рудбоя, и как он — Ленечка Стяжкин, девятнадцать лет, «надежда баттл-рэпа» — как он оказался… Лёня разделся сам. Всё — сам, самостоятельный мальчик, а самостоятельный монстр Ваня Рудбой оказался длинным, без одежды — дрыщавым, жилистым, и в татуировках сплошняком, а на Ваню Рудбоя Леня не смотрел, потому что Мирон умотал сначала в ванную «бля, линзы, погодите…», а потом куда-то ещё. А потом он вернулся — с бело-красной, очень знакомой банкой в руках, и Леня даже не заметил, что Мирон вернулся голым, потому что: — Она же дорогая до пизды, — сказал Леня, только чтобы что-то сказать. — Ну, я богатый еврей, или где — могу себе позволить, — сказал Мирон и громко чмокнул золотой фольгой, протыкая её забитым пальцем. По комнате сразу же заебашило волной густого шоколадного запаха, у этого запаха был вкус, и Леня… О-ху-еть. Леня закрыл глаза, потом снова открыл. Банка в руках Мирона никуда не делась. Ваня Рудбой… Ваня Рудбой ничего не сказал, но он в первый, кажется, раз посмотрел не мимо Лёни, не вскользь, а прямо на него. Прикидывая, как будет смотреться до пизды дорогая, оригинальная шоколадная паста на Лене. Охуеть. — Ты ж не любишь сладкое, — у Лёни затряслись колени, и он остановил это нелепое, детское тем, что подтянул их к груди, закрываясь, прячась на краю широкой постели, сука, ну что за пиздец. — Ваня любит, — сказал Мирон, как будто это все объясняло. Объяснило, — сладкое. Аллергии нет у тебя? На шоколад, орехи… — Латекс? — подхватил Ваня Рудбой и бросил на кровать упаковку с гондонами, и Лене захотелось уйти. Лене захотелось уйти, потому что «Ваня любит сладкое», а то, что Леня оставил в чужом забитом кулаке свои потроха, это никому не интересно. А потом Леня подумал, что «Нутелла» это «тридцать-сорок орехов в каждой банке», реклама давно-давно — в детстве, а ещё он подумал, что его никто на широкой и порнушной кровати не держит — уходи, Лень. Ты вот уйдёшь, а Мирон всунет Ване Рудбою банку «Нутеллы» и ложку и будет сидеть напротив. И палить, как Ваня Рудбой её жрет, и это будет у них круче любой ебли. Аллергии у Лёни не было, и никуда он не ушёл. Потому что Мирон взял его за подбородок прохладными твёрдыми пальцами — и поцеловал. Потому что Мирон толкнул его навзничь, и Леня упал на широкую и белую поверхность кровати, а такое было чувство, что не упал (на кровать), а шагнул в парашютный люк — без парашюта, шагнул лопатками вперёд, Мирон целовал быстро — жгучими полу-касаниями, полу-укусами, а колени разъехались сами собой — некрасиво, широко, а Мирон был везде — всюду. Потому что Мирон. Потому что Мирон, Леня был на широкой и порнушной чужой кровати — руки у изголовья, «держи, маленький, держись здесь», ноги разлетом, спина дугой. Потому что Мирон, Леня дрожал мелко-мелко, короткими болезненными судорогами — от чужих горячих языков. Везде — языков, потому что Мирон, потому что Мирон — Леня был в шоколадной, блядь, пасте «Нутелла», Леня был с разведёнными до боли коленями, Леня был вымазан, вылизан, вы… Ваня Рудбой натянул на пальцы скользкий гондон, сразу на два — натянул и полез ими осторожно, но настойчиво, без лишней (нелишней, пожалуйста, не — лишней) жалости. Ваня Рудбой растягивал его опытно, со знанием дела — у Вани Рудбоя были длинные (музыкальные, блядь) пальцы и перемазанная шоколадом хищная улыбка, некрасивая, внимательная. Леня попытался соскользнуть, уйти от этой непонятной улыбки и пальцев, но в слабой попытке, то ли движении, то ли намерении он повернул слепо голову и наткнулся (наткнулся, по-другому не скажешь) на Мирона. Леня уткнулся лицом Мирону в бедро, кожа горячая, влажная чуть-чуть, Мирон, Мирон вплёл руки Лене в волосы и стало — легче. На чужих длинных пальцах, Леня спрятался весь, весь остался бы в этих руках, и поэтому когда в него толкнулся — не пальцами, совсем не пальцами — снова толкнулся Ваня Рудбой, плавно и невыносимо, медленно, жарко — Леня всхлипнул в чужое бедро. Но Мирон его услышал. — Тише, Вань, — сказал Мирон хрипло, — легче. И Лене сделалось — легче, не от того, что Ваня Рудбой перестал натягивать его на свой хуй, а от этого самого «тише, Вань». От того, что Мирон — для Лени — сказал. Услышал, понял, Леня горячо и заполошно заскрёб пальцами по чужой коже, его затопило (накрыло, заполнило до краев) благодарностью, и эта благодарность требовала немедленного выхода, и… — Давай-ка по-другому, — сказал Мирон, и Ваня Рудбой подхватил Лёню под колено, и навалился длинным, непонятно тяжёлым и горячим телом, и от его толчков внутри стало теплеть и завязываться узлом, сильнее, больше, а потом Лене по лицу торопливо пробежались прохладные забитые пальцы, и Леня весь сосредоточился на том, чтобы поймать их губами. — Перевернём е…го? — спросил Ваня Рудбой, не у Лёни спросил, это ясно, и Леня только понял, что его сняли с хуя и в четыре руки ловко поставили на четвереньки, и Леня бы не стоял, но в губы ему уперлась головка с неровно чуть-чуть сидевшим на ней гондоном, и неярким искусственным запахом стандартной смазки, и это был Мирон. В смысле это был хуй Мирона, и Леня открыл рот широко, в приглашении немом и красноречивом, и Мирон положил ему пальцы на вспотевший затылок, а въехал сразу до половины, уверенно, плотно, и Леня прикрыл глаза, подаваясь назад — туда, где Ваня Рудбой держал его за бёдра и трахал сильными короткими толчками. Он кончил первым, ну, Ваня Рудбой — вжался мокрым животом, пальцами, подбородком больно вдавился в лопатку, и тихо-тихо простонал что-то неразборчивое. А потом вышел из Лёни и полез музыкальной всей ладонью ему под живот — погладил яйца, накрыл пальцами головку, и… И в этот момент Мирон небольно и несильно сжал ему волосы на затылке, в мелкой довольной судороге бёдер, и Леня кончил неожиданно для себя, и Ваня Рудбой вытер испачканную спермой руку о постель, а Мирон стянул с себя резинку и провёл по члену кольцом забитых пальцев раз, другой, третий… Леня прикрыл глаза машинально, зажмурился тесно-тесно, но сперма попала ему на грудь, и только пара капель — на подбородок. Их Мирон стёр губами, мокро и сыто целуя Леню в лицо — подбородок, щека, губы. — Пойдём, маленький, — тормошил его Мирон, — вымою тебя, нельзя так… Под душем Леня ещё умудрялся стоять относительно прямо, а вот обратно в комнату Мирон тащил его буквально — волоком, за собой и в белом большом полотенце, и кровать снова была белой — без следов от «Нутеллы» и спермы, Ваня Рудбой успел перестелить, и Леня упал на чистое и белое как был — в полотенце, без сил, потому что… — Лень, — погладил его Мирон по голым лопаткам, — Лень… — Леня, — сказал Ваня Рудбой, — Леня, — сказал и полез под полотенце длинными музыкальными пальцами. — Не… не надо вдвоём, — сказал Леня, но в противовес своим же словам выгнулся под чужими руками, заметно, сильно. Но Мирон посмотрел на него внимательно, цепко, а Ваня Рудбой погладил чувствительную, натертую дырку кончиками пальцев и полез… сука, полез языком — горячо, мокро. Леня всхлипнул от усталости, и совсем немного от накрывающего опять, душного и плотного возбуждения, но поднял к Мирону лицо — было важно, чтобы Мирон вот все-все про Лёню понял. Что даже если он подыхать будет на этой кровати блядской, что хуй с ним с Ваней Рудбоем (у Вани Рудбоя длинные музыкальные пальцы, осторожные, настойчивые, и язык — горячий, мокрый), что даже если Мирон бровью на кровать это всё «не лейбл, а концертное агентство» телепортирует — это нихуя не изменит, нихуяшеньки. Что Леня всё так же будет, всхлипывая от выламывающей кости и мысли сладкой больной обреченности, будет прогибаться под руки и под язык, будет для Мирона — всё для Мирона. Всегда. — Всё будет хорошо, Леня, — Мирон погладил его по голове, как маленького. Наверное, понял. Наверное, у Мирона много кто — вот так, но про «много кто» Леня запретил себе думать ещё в начале самом, ещё до «камон, ребят, ну какой «Мирон Янович» — Мирон». — Тебе будет хорошо, мы не сразу, мы… — Расслабься, давай, — Ваня Рудбой перекатился на спину и дёрнул Лёню за собой — на себя, опуская, страхуя большими ладонями под рёбрами, — тише, ти… — Тише, хороший мой, маленький, — больно. Когда Мирон поддавал бёдрами сзади, медленно, по миллиметру протискиваясь тоже, он не переставал говорить, — какой ты молодец, Ленечка, какой умница, ничего не делай, мы сами, всё сами сделаем, какой ты внутри горячий, тесный, молодец, ты… Если бы Леня мог видеть, как Мирон говорил все это — про хорошего, про маленького. Если бы, но Мирон шептал ему в загривок, прихватывая губами, соскальзывая по позвонкам, и Леня думал, стараясь дотянутся, вплавиться в Мирона лопатками, что это, наверное, милосердие. Не очень каноничное, но у Лениного рэп-божка — невысокого, лупастого, улыбчивого, у него и так очень многое было не по заветам, не по писаниям всяким. Вот он и не разрешил Ленечке смотреть — видеть — например, как его взгляд соскальзывает мимо Лёни — выше, через Ленино плечо. К Ване Рудбою или остальной пастве. Не позволил этого, уберёг — и был за спиной, тесно, близко — господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви, откуда это, Лень, сдавал историю, ведь сдавал же… Леня не был уверен, кончил ли он во второй раз. Спермы на животе у Вани Рудбоя было много, но второй раз с ним были без гондонов (доверие «мод он»), и сперма текла у Лёни по ногам, и он ничего не мог поделать с этим стыдным и… — Спасибо, Ленечка, — сказал ему Мирон, и Лене резко стало похуй на ноющую поясницу, на то, что из него текло, как из хорошо попользованной шлюхи, на то, что Ваня Рудбой больно укусил его за место, в котором шея переходит в плечо, и там наливался нехилый темный след. Потому что Мирон сказал «Ленечка» и осторожно стёр потеки своей спермы и спермы Вани Рудбоя с Лени. Краем большого белого полотенца. А ещё — утром, поздним и солнечным, Лёню, неловкой перебежкой добравшегося до ванной, встретил кот с большими ушами. Леня протянул ему руку, и кот обнюхал её внимательно, благосклонно. И кот был не против, когда Леня взял его под мохнатое тёплое брюхо. Мирон спал на спине, закинув руки на голову и расслаблено улыбаясь чему-то своему ресницами и морщинкой на переносице. А Ваня Рудбой торчал в потолок лохматым затылком и лопатками; Леня с порога комнаты тихо сказал коту: — Только не пялься, идёт? — и пустил Хесуса на пол.