Принц Лиллехаммерский и Девочка в красном платье

Когда она с надсадным, визгливым криком замолотила коньком в борт, ударила по нему кулаком, Алексей Евгеньевич, кажется, чуть не отпрыгнул от неё прямо на коньках.  — Я не хочу! Я не буду! — крикнула Юля совершенно по-детски. Наверное, ей должно было быть стыдно за своё поведение, но в тот момент она не думала ни о чём, кроме того, что ненавидит и лёд, и каток, ненавидит всё и всех. На неё обернулись и отъехали подальше, как от зачумлённой, но Алексей Евгеньевич остался.  — Если ты не хочешь лёд, можно переключиться на ОФП. Или на хорео. На что хочешь, — тихо сказал он.  — Ничего не хочу! — с остервенением повторила Юля, вцепляясь пальцами в борт до побелевщих костяшек. — Ненавижу всё это.  — Тогда закончим на сегодня, — неожиданно легко сказал Алексей Евгеньевич, и она удивлённо подняла голову.  — Так просто? Так… — «Так было можно?» — хотелось спросить ей.  — Толку всё равно не будет. Ты явно не в духе, ты нервничаешь, и от этого результаты не становятся лучше.  — Результатов нет, — тускло сказала она. — Я недостаточно стараюсь. Я ленивая и растолстевшая. Алексей Евгеньевич подъехал ближе и осторожно тронул её за плечо. Юля вздрогнула и дёрнулась, и он тут же убрал руку, оставшись стоять близко, но на определённой дистанции. «Этери бы не убрала». Она всё ещё не могла думать о бывшей тренерше без обжигающей, сносящей всё ненависти и…боли? Горечи? Она продала всему миру девочку в красном платье и выбросила её, когда она перестала быть трогательным маленьким гением. Ну как — «выбросила». Тянула до последнего с переходом — люди бы стали говорить, люди говорили и сейчас, что забыла Липницкая в забытом даже богом Сочи у какого-то там Урманова… Впрочем, у Этери, говорят, подрастали новые звёздочки. Сколько их будет ещё — девочек в красном платье с чёртовым золотом? С золотом дураков. Она поняла, что плачет. Снова.  — Ты не ленивая. Лентяи не берут золото Олимпиады, Юля. И я вижу, что ты стараешься настолько, насколько можешь. Это обычные трудности, когда растёшь, к тому же у тебя есть проблемы со здоровьем, всё будет хорошо, вот увидишь. Подлечишься, немного придёшь в норму… «А если не приду?» — хочется спросить Юле, но она молча кивает и идёт в раздевалку. Алексей Евгеньевич остаётся на льду. *** Он растерян — Юля это знает, слышала однажды вечером, уходя с тренировки. Алексей Евгеньевич поставил телефон на громкую связь и нервно мерил шагами кабинет, судя по стуку ботинок. Трубка сипела, но слова собеседника можно было слышать достаточно чётко. Как и узнать голос.  — Алексей Николаевич, такие показатели вообще бывают? Несколько секунд на том конце линии царило молчание, прежде чем Мишин отозвался:  — У живых людей — нет. А кто это там у тебя, Лёша?  — Юля Липницкая… — сдавленно ответил Алексей Евгеньевич. — Вы же слышали…  — Так я и думал. Слышал, разумеется. Удивился, что ушла к тебе, но, может, оно и к лучшему.  — Я…я не знаю. Я всегда…  — Ты всегда был у меня под началом. До сих пор. Только решил к сорока вылететь из-под тренерского крыла — и к тебе перешла олимпийская чемпионка. Тяжко, не спорю. Но из этого выйдет толк — больше, чем если бы она вдруг ушла к Буяновой, к примеру.  — Это почему?  — Ты хороший тренер, это да. Но ты ещё и добрый. Может, даже слишком. А ей, мне кажется, именно это и нужно в первую очередь. Ну и, — Мишин усмехнулся, — кто поймёт олимпийскую чемпионку лучше, чем олимпийский чемпион?  — Не перехвалите меня.  — Не перехвалю. Я вон, других перехвалил, до сих пор дурью маются, тебя, пожалуй, и переругал. Ты звони, если что, я подскажу, помогу, чем смогу. У нас тут тоже запарка, сам понимаешь, но постараюсь.  — Спасибо, Алексей Николаевич.  — Пока не за что, Лёша. Всё, удачи. Не пропадай. Хотя ты не пропадёшь… Послышались гудки. Алексей Евгеньевич тяжело вздохнул и с шелестом положил, видимо, какие-то бумаги. *** Он и вправду был удивительно добрым человеком. Почти из сказки — так ей казалось, каким-то нереальным, невозможным. Никогда ни на кого не кричал, не срывался, даже просто голос повышал редко, но никогда — на неё или младших, с которыми она ему иногда помогала на тренировках.  — Покажи ещё раз, если не сложно, — попросил он. — Ребят, смотрите внимательнее. Юля кивнула и повторила вращение. Вышло легче, чем раньше, несмотря на то, что вес так и оставался, как она ни пыталась его сбросить. Кажется, она пухла даже от воды. «Надо просто меньше жрать».  — Это просто чудо, — сказал ей Алексей Евгеньевич. — Твои вращения. Можно писать учебники и поэмы.  — Это не так сложно, как что-то прыгнуть. Особенно сейчас.  — Не сказал бы, — он немного смущённо улыбнулся. — У меня вечно сбивалась ось, особенно поначалу, чуть не на полкатка кидало. А с прыжками всё ничего, я даже квад ничего так прыгал, пока не травмировался…об него же. Иногда Юля забывала, кто из них тренер. Нет, конечно, не на тренировках, там он спокойно, с мягкой уверенностью давал ей указания, успокаивал после неудач, настраивал на нужный лад — с ним было легко работать. Но во всём, что не касалось льда, Алексей Евгеньевич был удивительно простодушен и как-то до странности не приспособлен к жизни. Конечно, он сам знал об этом, даже иронизировал, что всегда жил умом своего тренера, а стоило тому отвернуться — влипал во всякие истории, переправляя дату в визе шариковой ручкой… И это сочетание спокойной уверенности и отеческой заботы с детской наивностью и простотой вызывало у Юли странное чувство…нежности. Ей не хотелось уходить с катка, хотя раньше она готова была бежать куда подальше, лишь бы не видеть лёд, всё внутри сжималось от холода гладкой поверхности — но сейчас всё было иначе. Ей казалось, что с Алексеем Евгеньевичем на льду…тепло. Не как с Этери. Этери пробуждала в ней ярость, до истерик, до матерной ругани, до скандала и ухода — здесь всё было иначе. Ей было совестно ругаться с Алексеем Евгеньевичем, но не только это — ругаться не было смысла. Всегда было можно поговорить с ним, убедить его в чём-то, и он чаще всего действительно соглашался. Ей доверяли, и это было подкупающе. Она хотела больше доверия, больше льда рядом с Алексеем Евгеньевичем, больше говорить с ним, помогать с тренировками детей, да просто…быть рядом и греться. Она даже перестала уворачиваться от прикосновений и сама потянулась его обнять, когда они сидели в кике не так давно. Это была бешка, всего лишь бешка, но она впервые показала результат, и он радовался вместе с ней. Она смотрела, как светится его некрасивое, чуть одутловатое лицо, и в этот момент понимала, почему его когда-то называли принцем — потому что только у принца могут быть такие сияющие глаза и искренняя, простосердечная улыбка. Всё это можно было сформулировать проще, но Юля боялась признаться в этом даже самой себе. *** В Швейцарии вечером холодно, но дрожит она не от этого. От того, что наконец-то поняла. от того, что решила сказать. Стучаться в дверь отчего-то тяжелее всего — потому что после этого уже нельзя будет отступить, Юля чувствует это. Если она постучится сейчас — потом нельзя будет молчать, не будет обратного пути. О, она знала в этом толк…  — Да? Кто там? — Алексей Евгеньевич спрашивает на всякий случай по-английски. У него забавный акцент, да и сам английский не особенно хороший, но даже это в нём трогает её и нравится. Юля заходит в комнату.  — Юля? Что такое? Проходи, присядь, если хочешь. Он отрывается от планшета, на котором то ли читает что-то, то ли смотрит — ей не видно, это и не важно, вообще ничего не важно, только…  — Я… На всякий случай у неё припасена бумажка, где всё написано. подробно. На случай, если она не сможет сказать. Но она уже взрослая, давно взрослая. Пора бы научиться говорить словами через рот, благо её тут никто за это не убьёт.  — Я хотела сказать… — Она сокращает расстояние. Алексей Евгеньевич смотрит удивлённо и встревожено. Горло у неё болит какой день. Она должна быть идеальной, сбросить вес. Она не должна жрать, как корова, но удержаться всё равно нельзя, поэтому приходится блевать в туалете, почти раздирая горло пальцами, доставая из себя проклятую лазанью и ещё что-то там. Она не может его разочаровать, потому что она…  — Я люблю вас! — Слова похожи на выстрел в упор, а за ними кидается вперёд и она, безоглядно, слепо, не зная толком, что хочет сделать — обнять, поцеловать, не уйти из этой комнаты вовсе, что угодно, пожалуйста, пожалуйста… Чужие руки перехватывают её за плечи, не отталкивают, просто осторожно удерживают в шаге от него. Юля дёргается и замирает, как кролик перед удавом, будто очнувшись. Обычно глаза Алексея Евгеньевича кажутся маленькими, над одним нависает веко, но сейчас они широко распахнуты. Он удивлён — слабо сказать, он ошарашен, шокирован и наверняка скажет ей, что она сошла с ума или что-то вроде этого…  — Юля… Господи, бедная Юля… — тихо говорит он совсем неожиданное и как-то сникает. — Как же плохо тебе было, раз из всех людей на этом свете я оказался лучшим объектом для влюблённости…  — Вы лучший, — выдавила она. — Обо мне никто больше так не заботился.  — И я о том же. — Он был до того мрачен, что Юля готова была проклясть себя за свой несдержанный язык.  — Простите меня, — сказала она для того, чтобы сказать хоть что-то, разрезать давящую тишину.  — За что? — Он неподдельно удивился. — В твоих чувствах нет ничего дурного. Это я где-то ошибся… Вы же для меня…ну, как дети. Ты всего на три года старше моих пацанов, и тут вдруг. Да я же старый страшный мужик! — воскликнул он с таким неподдельным изумлением, что она против воли улыбнулась.  — Вы хороший. У вас глаза красивые. — Голос задрожал, и руки на плечах ослабили хватку, как будто он собирался отпустить её, совсем отпустить…бросить… И тут хлынули слёзы, детские, беспомощные слёзы. Она не видела ничего — только почувствовала, как Алексей Евгеньевич осторожно обнимает её. В этом не было ни грамма предосудительного — словно она и правда была его дочерью, и от этого Юля почему-то плакала только сильнее, нет не горше, но сильнее. На самом деле ей не хотелось чего-то больше. Только того, чтобы её не отталкивали.  — Тише, тише, Юля… — бормотал он у неё над ухом, гладя по голове — как ребёнка, действительно как ребёнка. — Всё будет хорошо, Юля. Обещаю, всё будет хорошо, всё образуется, только не плачь. Всё десять раз изменится, подумаешь… Он совершенно не умеет разговаривать с влюблёнными ученицами, но это не так уж и важно — он мог бы говорить таким тёплым, немного растерянным тоном что угодно, ей бы хватило, чтобы почувствовать себя лучше. Чтобы почувствовать себя нужной. Чтобы захотеть оправдать его надежды. И она продолжила худеть — так, как умела. *** Это был конец. Просто — конец. Юля больше не могла, просто не могла сделать даже несколько шагов на льду. Ей казалось — упадёт там же и умрёт, и хорошо бы, но она просто остановила музыку и подъехала к борту.  — Что случилось? — встревожено спросил Алексей Евгеньевич. — Коньки? Сломались?  — Нет. Это я. «Это я сломалась».  — Будешь докатывать? — спросил он, кажется, ещё ничего не понимая.  — Нет, — тускло ответила она. — Я…я больше не могу. «Только бы не расплакаться прямо здесь». Они сидели в кике, хотя никакого смысла в этом не было. Она больше не могла. Потом Аня Погорилая шутила про паузу и твикс — с тех пор Юля долго не могла на него смотреть, но тогда она не думала ни о чём. Иногда в голове вяло пробегало, что журналисты раздуют скандал, что обвинят во всём пирожки и растяпу-тренера, который сейчас обнимал её, прижимал к груди, как будто пытаясь защитить от всего, что навалится на неё за пределами ледовой арены, всех вопросов, слухов и сплетен. Всего мира. А ей хотелось защитить его. Сказать всем, что он лучший тренер, который только мог быть. Он и вправду был хорошим специалистом — поднял ей прыжки, исправил аксель, нашёл хороших хореографов… Но главное — верил в неё и заботился, как только мог. Пытался сделать то, что было ему просто не под силу.  — Простите, — прошептала она. — Я должна была докатать.  — Ты ничего никому не должна, — отозвался он тихо. — Пойдём. Просто пойдём отсюда. Мы начнём всё снова, пока ты будешь этого хотеть, мы справимся!  — Я…я больше не могу. Я ухожу. Алексей Евгеньевич вздрогнул и судорожно выдохнул.  — Если… — начал он, но прервался и просто молчал, молчал, как убитый, как человек, из которого вывернули душу. Или надежду. *** Он постарел за эти годы. Лицо ещё больше опухло, фигура расплылась, подбородок зарос наполовину седой щетиной. Он выглядел плохо, но улыбался всё так же — открыто и простосердечно. Юля чувствовала себя куском льда на весенней проталине. Всё ещё. Все эти годы. Она снова приехала тренироваться — теперь уже перед шоу. Снова помогала с детьми — лица изменились, но они всё так же шумели и втихаря пытались разбежаться по катку, отвлекаясь от объяснений, а Алексей Евгеньевич с переменным успехом пытался призвать их к порядку. Ему всегда не хватало строгости. За это она его и любила. В том числе — за это. Настала пора уезжать. Он пришёл проводить её на поезд — Юля решила не тратиться на самолёт. Ещё налетается на шоу, а в купе можно хорошенько выспаться — сезон предстоял насыщенный.  — Пиши иногда, — сказал он ей. — Если можно. Я слежу за новостями, за твоей школой, но волнуюсь. Не всё можно узнать из новостей. Она задумчиво глянула на табло — до отправления поезда оставалось ещё время на то, чтобы неторопливо попрощаться, и да… Алексей Евгеньевич с удивлением посмотрел, как она протягивает ему палочку твикса.  — А что? Он действительно вкусный. Он отвёл глаза, увидев, как она с наслаждением приканчивает шоколадку. Можно было бы понять это как-то не так, но она поняла верно.  — Я больше не блюю. Я ем достаточно. Правда.  — Я мог тогда тебя остановить, — глухо сказал он. — Если бы я знал…  — Вы не психиатр. Вы не врач, — ответила Юля, возможно, чуть резче, чем было надо. — Как тренер, вы сделали всё. Я всё ещё люблю кататься, потому что вы показали мне, что это не страшно. Что меня никто не убьёт за неверный шаг. Я полюбила лёд благодаря вам. И вместе с вами, — добавила она тише.  — Всё ещё? — спросил он почти шёпотом, быстро вскинув на неё взгляд и тут же снова глядя в землю.  — Всё ещё. «Всегда». Повисло молчание.  — Ты не опоздаешь?  — Нет. Но сейчас пойду. Не обрастите тут мхом без меня. И не пейте много.  — Откуда ты знаешь… — с искренним удивлением начал он, и Юля против воли улыбнулась.  — У вас иногда на фото такое лицо, будто вы закусываете жидкий спирт таблетками сухого! Это никуда не годится. Будете так делать — притащу работать к себе и буду держать под присмотром.  — У тебя получится, — улыбнулся Алексей Евгеньевич. — Ты можешь. «Я и вправду утащила бы вас к себе». Но у него была жена, дети и каток в Сочи. У неё была своя школа, шоу и поездки по всему свету. Между ними лежала четверть века и эпоха, отделяющая золото Лиллехаммера от золота Сочи, улыбчивого принца от девочки в красном платье. Слишком много всего. И то, что он бы отказался. Они обнялись на прощание, крепко и надолго. Он осторожно поцеловал её в лоб, почти как икону, поднял руку, прощаясь. Оставалось только подхватить чемодан и уйти.  — Я вернусь, — сказала она. …Много позже, когда она сидела на нижней полке с ногами, листая новостную ленту в смартфоне, на телефон старомодно упала СМС. «Возвращайся когда угодно. Я всегда буду тебя ждать».