Часть 1
21 апреля 2019 г. в 17:37
Подростки мыслят крайностями. Они категоричны, их бросает из стороны в сторону и никогда не задерживает где-то посередине, не позволяя задуматься над последствиями своих решений. Подростки — это или оптимисты, верящие, что в их жизни обязательно начнётся светлая полоса, что они исполнят свои мечты, станут актёрами в популярных дорамах, съездят в отпуск куда-нибудь в Бразилию или останутся навечно с теми, кто их первым поцеловал в средней школе; или же они пессимисты, не видящие берегов того болота, в котором плещутся и топят себя ещё сильнее.
Сколько Дазай себя помнит, он всегда был реалистом. Не строил иллюзий, не ждал подножек, только надеялся, что умрёт безболезненно. Однажды он видел, как старик, шедший по своим делам, вдруг упал замертво и в одно мгновение покинул этот мир, без мучений и изматывающих болезней. «Что-то с сердцем», — прошептала женщина, стоящая возле двенадцатилетнего Дазая, с интересом рассматривающего слегка кривое лицо мертвеца. И тогда Дазай понял, что хочет так же.
Так же не получается. Проклятое сердце абсолютно здорово, чего нельзя сказать об искромсанных руках от запястий к предплечьям. Их Дазай предусмотрительно прячет.
— Дазай-сенсей, — из учительской выглядывает Хигучи, встревожено смотря на него. — Все ждут только вас.
Дазай только сухо улыбается, перехватывает удобнее папку и шагает внутрь, коротко салютуя присутствующим и опускаясь на свободный стул.
— Прошу прощения за опоздание.
— Почти сорок минут, — Куникида строго смотрит на него сквозь стёкла очков, но не задерживает остальных ещё дольше. Дазай приберегает запасённую отговорку в виде задержавшего его ученика на следующий раз.
Учителем он становится не из-за призвания, не из-за великого желания давать кому-то знания, не потому что это казалось весёлым или интересным. А просто потому что для этого ему не пришлось напрягаться. Дазай не из тех, кто плывёт по течению, но в выборе будущей профессии не проявил ни оригинальности, ни желания. После университета ему предложили место в старшей школе — и он не стал отказываться: всего полчаса на поезде и две остановки на автобусе, кофейня с вкусным кофе рядом и повторение одного и то же из года в год. Сначала он думал, что это работа на первое время, но пошёл уже третий год, а он до сих пор здесь — слушает занудные и наставительные речи Куникиды, отмахивается от надоедливой Хигучи и рассуждает день за днём о японской литературе, которая никому из его учеников не интересна.
— Ты забираешь третьегодок, Дазай, слышишь меня? — Куникида вырывает его из тягучих мыслей, и Дазай, обращая на него взгляд, понимает, что обращаются к нему не в первый раз. Он только пожимает плечами — третьегодки так третьегодки. Кажется, их преподаватель из-за замужества перевелась в Токио. Дазаю плевать, Дазай хочет домой, Дазай хочет сесть на дно фаянсовой ванны и сделать несколько порезов на заживших предплечьях. Куникиде он этого не говорит.
На улице совсем недавно отцвела сакура, ознаменовав начало учебного года, и Дазай неспешно бредёт от школы к автобусной остановке среди учеников, совершенно одинаковых в серо-белых школьных костюмах. Почему-то вспоминается, что в его школе форма была чуть более яркая и всё равно чуть менее уродливая. Мысленно фыркая, он стучит по карманам в поисках сигарет, но перед ним вырастает тень, загораживающая весеннее солнце, и Дазай неторопливо поднимает взгляд.
— Дазай-сенсей, я бы хотел поговорить по поводу заданного сегодня эссе.
Акутагава Рюноске — вот, кто в этой школе нестерпимо выделяется бледным лицом, чахоточным кашлем и старательностью, которой хватит на целый класс. Упрямством — на целых два.
— Мой рабочий день закончился, Акутагава-кун. Подойди ко мне завтра, — Дазай обходит его, наконец вытаскивает сигареты и закуривает прямо по дороге, чувствуя, как затылок буравит разочарованный взгляд. Дазай ничего не может поделать — он ценит своё время и ему плевать на старания учеников. Вряд ли хоть кому-то из них когда-то понадобится японская литература. Может, стоит Акутагаве посоветовать с таким же рвением изучать алгебру у Рампо? Тот рад не будет, зато Дазаю облегчение.
В пустой и тесной квартире на третьем этаже Дазай чувствует себя комфортнее всего. Он неспешно разувается, аккуратно ставит обувь у порога, вешает пальто у двери и проходит внутрь. Пахнет кофе, который он молол с утра, и отчуждённостью. Кофе — из маленькой кухни, отчуждённостью — от него. Нажав на кнопку на проигрывателе, Дазай раздевается и складывает вещи в шкаф под заводной трек западной группы прошлого века, несколько секунд рассматривает себя в отражении большого зеркала, вмонтированного в шкаф, и наливает в бокал вино — тоже западное, из тех, что принято пить на ужин с прожаренным свиным стейком на подушке из овощей. У Дазая свой взгляд на ужин.
Он остаётся обнажённым, подхватывает бокал под пузатый бок и, немного пританцовывая, заходит в ванную. Здесь всё готово с утра: тонкое лезвие, антисептик, ватные диски, бинты и пластырь. Он ждал слишком долго, но сейчас не торопится, медленно переступает бортик ванны, включает воду и напевает под нос следующий трек, звучащий из комнаты.
Лезвие в пальцы ложится привычно, тонкое и прохладное, оно быстро нагревается от его кожи, пока Дазай делает глоток из бокала и выдыхает, поднося металл к коже. До того, чтобы что-то почувствовать, остаётся только мгновение, но в комнате раздаётся трель звонка телефона. Дазай раздражённо хмурится — момент упущен, нужно настраиваться заново, и он бы игнорировал назойливый телефон дольше, но так настойчиво ему могли звонить только по одному поводу.
— Да, — Дазай снимает трубку на четвёртый звонок.
— Дазай-сан, вы сможете приехать? — голос девушки на том конце провода слегка подрагивает. Дазай раздражённо морщится.
— Надеюсь, это важно.
Он хмурится, с тоской смотрит на оставленный в ванной свет и торопливо одевается. До больницы он добирается за час, чтобы дойти до нужной палаты ему необходимо всего несколько минут.
— Он хотел вас видеть. Понимаете… — молодая медсестра — Дазай даже не смотрит на табличку с её именем — выглядит и собранно, и виновато одновременно, и сжимается под уничтожающим взглядом Дазая. Он раздражён и даже зол, но не на неё, а потому что уже который месяц он раз за разом приходит в эти стены, но не может ничем помочь и не в его силах что-то исправить.
— Добрый вечер, Одасаку, — Дазай заходит в палату лениво, словно втекает, и ни одним движением не показывает нервозности. — Ты решил наконец составить завещание, раз позвал меня так поздно?
— Прости, — Ода усмехается и слегка приподнимается на локтях, но Дазай моментально оказывается рядом, заставляет его лечь обратно и поджимает губы:
— Прекрати так делать. Тебе нельзя.
Ода тихо смеётся, но послушно лежит, поддаваясь рукам Дазая, которые сжимают его плечо немного сильнее, чем нужно.
— Что случилось? — он наконец его отпускает и опускается на стул рядом с кроватью. Незаметно сглатывает, рассматривая переплетения трубочек, ведущих от приборов к Оде. Он — одна из причин, почему он хочет умереть быстро, может, прямо во время урока, чтобы поднять панику среди учеников, но вот точно не так — не долго, мучительно, ожидая, когда смерть наконец заберёт в свои лапы и избавит от болезни, вытягивающей все силы.
— Я много сплю, — Ода гладит корешок книги, лежащей у него на груди. Дазай невольно выхватывает на обложке буквы — «Беги, Мелос!». Слегка приподнимает брови и уже открывает рот, чтобы спросить, но Ода успевает первым: — Говорят, перед смертью люди много спят. Вот ведь нелепость.
Дазай молчит. Ему бы успокоить, сказать, что Ода проживёт ещё много счастливых лет, но они оба знают, что это ложь. Они оба ждут, когда все закончится. Ода — открыто, мечтая избавить Дазая от себя, перестать быть обузой. Дазай — тайно, мечтая перерезать вены достаточно глубоко, чтобы безболезненно захлебнуться в ванной полной воды. Умирать раньше Оды он не имеет права.
— С каких пор ты интересуешься японской литературой? — вместо ответа он кивает на книгу. Ода неловко улыбается и слабо пожимает плечами.
— Мне понравилась эта история.
— О пастухе, которого король пощадил из-за выполненного обещания?
— Достаточно… романтично, не находишь?
— Нелепо. Он оставил в живых того, кто угрожал ему.
— О, Дазай, это ведь всё равно что махать кухонным ножом перед вепрем, — Ода смеётся открыто, заливисто. Дазаю хочется сдохнуть от этих звуков, от понимания, что рано или поздно ему придётся воспроизводить их только в памяти. Ему тошно и впервые хочется не полоснуть по коже лезвием, а сунуть голову в верёвку и повиснуть на люстре. Он думает об этом, когда возвращается домой от метро, идёт через тёмные переулки и размышляет, какой из его ремней подойдёт лучше. Он попробует не сегодня — не уверен, что сможет вовремя остановиться и не умереть. Как-нибудь потом, когда Ода, проигравший болезни, уйдёт туда, где лучше. Дазаю вход в эти места заказан, но он и не стремится.
— Эй! Осторожнее! — Дазай слегка вздрагивает, слыша громкие голоса из-за угла. Останавливается рядом, закуривает и прислоняется к стене затылком, запрокинув голову. Даже тут, в богом забытых трущобах, звёзд всё равно не видно. Дазаю обидно, но совсем чуть-чуть.
— Убери зубки, малыш, — с ласковым предупреждением говорит кто-то буквально в полуметре. Дазай не прислушивается к недвусмысленным копошению и звукам, делает ещё одну затяжку и пропускает тот момент, когда его едва не сбивают с ног, повалившись спиной.
— Эй, плати деньги! Ублюдок! — мелкий пацан, упавший к его ботинкам, зло матерится и вытирает разбитые губы тыльной стороной ладони. Дазай наблюдает равнодушно, даже не отодвигается, только слегка смещает обувь — словно не хочет испачкаться об того, кто только что отсасывал кому-то за просто так.
— Хрен старый, — пацан поднимается и наконец замечает, что не один. Щурится несколько мгновений, потом расплывается в улыбке и, склонив голову к плечу, спрашивает:
— Не хочешь повеселиться?
— Нисколько, — Дазай отлипает наконец от стены и окидывает парня взглядом. Тот и правда ещё совсем мальчишка, не больше шестнадцати-семнадцати лет: растрёпанный, возмутительно рыжий и чересчур громкий. Дазай бы тоже ему не заплатил.
— О, да ладно. Я сделаю скидку для такого угрюмого козла вроде тебя.
— Не стоит. Сучки должны быть ласковыми и послушными, чтобы им платили, ты не подходишь ни под один из этих критериев, — Дазай выкидывает окурок, и он меркнет где-то в пустой темноте. Отчуждённо Дазай думает, что это первая и последняя звезда в этом городе сегодня ночью. Больше ему не светит.
— Ублюдок, — пацан взрывается, в одно мгновение оказывается рядом, хватает Дазая за грудки и тормошит его с такой силой, что того на несколько секунд берёт оторопь. — Я тебе сейчас нахрен шею сломаю.
— Плохой день? — Дазай приходит в себя, обхватывает чужие запястья и отталкивает парня от себя. — Так вот что я скажу тебе, малыш, ты будешь вспоминать этот день, когда за отсос вместо денег получил по своей смазливой роже, как лучший день в твоей жизни. Потому что, если ты продолжишь так, то уже в следующем году ты подсядешь на какую-нибудь химическую дрянь и сдохнешь где-нибудь, как помойная крыса, не найдя дозы. Или тебя изнасилуют очередные ублюдки, порвут и оставят, и тогда ты сдохнешь от заражения крови, потому что останешься лежать на грязной заплёванной земле. Или, — Дазай говорит равнодушно, без намёка на усмешку в голосе, просто перебирает причины, словно тысячи раз уже видел нечто подобное, — заразишься ВИЧ-ем, потому что тебя трахнут без резинки, и тогда будешь умирать медленно, но верно. Твой организм будет изнашиваться, ты начнёшь подхватывать все вирусы в городе, потому что твоя иммунная система перестанет работать. И, в конце концов, ты умрёшь всё так же на заплёванном асфальте. Впрочем, — Дазай вновь окидывает его взглядом. Парень стоит, спрятав руки в карманах, смотрит враждебно и с силой кусает губы, наверняка едва сдерживаясь от того, чтобы не броситься на него прямо сейчас. — Какая разница как, если исход один — заплёванный асфальт и смерть хуже собачьей. Потому, малыш, бросай это всё и иди учить уроки. Может, тогда у тебя будет шанс на менее бесславный конец.
— Псих! — выплёвывает пацан, ошарашено глядя на него. — Ты реально псих!
Дазай хмыкает, глядя ему в спину, когда он поспешно удаляется. И не может не согласиться.
Акутагава появляется перед его столом неслышно. Дазай только чувствует на себе привычный внимательный и обнадёженный взгляд, но голову поднимает лишь тогда, когда Акутагава начинает кашлять, и дальше делать вид, что он не замечает его присутствия невозможно.
— Акутагава-кун, тебе бы врачу показаться.
— Это хроническое.
Реплики, словно приветствие — каждый раз они обмениваются именно ими перед тем, как перейти к разговору. Акутагава кладёт на угол стола несколько листков бумаги, расписанными аккуратными иероглифами, и говорит:
— Это то, что я подготовил к эссе на тему «Неполноценный человек», которую вы задали вчера. Я хотел бы спросить вашего совета.
— Акутагава-кун, ты знаешь, что такое эссе?
Акутагава кивает. Дазай пододвигает листы к себе и без интереса скользит взглядом по строчкам.
— Эссе, Акутагава-кун, вовсе не требует такого объёма, который ты принёс мне только на подготовительном этапе, — Дазай со скучающим видом отдаёт листы обратно. — Но если тебе интересно, то я не стану настаивать на установленной норме. Ты любопытно размышляешь. Жду конечного результата.
Этот разговор не имел смысла с самого начала. Акутагава — лучший в классе по японской литературе. Дазай знает, что лучший не из-за увлечения самой литературой, а потому что Акутагава увлечён им самим, но облегчать ему задачу, расставлять всё на свои места и говорить на тему «ты ученик, а я учитель, и к тому же мы оба парни, у нас ничего не выйдет, поэтому не смотри на меня с таким обожанием» не спешит. У них ничего не выйдет и потому что Акутагава задохнётся от кашля где-нибудь в коридорах школы, а Дазай — психопат, не способный проявлять человеческих эмоций. Тот рыжий парень, отсосавший кому-то за бесплатно, оказался на редкость проницательным.
В школьных коридорах на обеденном перерыве царит гул из переговаривающихся учеников. Дазай пьёт сок из автомата и смотрит на спортивную площадку из окна. Двери тихо раздвигаются, слышится звук женских каблуков, и Дазай даже не удивляется, когда видит рядом с собой Хигучи.
— Дазай-семпай, — Хигучи приветственно кланяется и несколько мнётся. Догадка, о чём она хочет поговорить, только одна. И Дазай просто ждёт, когда Хигучи созреет.
Той нужно несколько секунд.
— Дазай-семпай, я бы хотела вас попросить быть внимательнее к Акутагаве Рюноске.
Ну конечно. Как же иначе.
Дазай едва слышно фыркает, но взгляд остаётся прохладным.
— Ему нравится ваш предмет. Это редкость для него. Я его классный руководитель с первого года в старшей школе, и ни один предмет не вызывал в нём столько старания. Вы и сами, наверное, заметили, что он сложный ученик. Я волнуюсь за него, он ни с кем не общается, постоянно один. Я рада, что его заинтересовало хоть что-то.
Дазай приваливается плечом к оконному проёму и отчуждённо замечает, что на улице пошёл дождь, а он не взял с собой зонт. Остаётся надеяться, что внизу будут запасные.
Хигучи распинается ещё пару минут и уходит только после того, как Дазай кивает и смотрит ей прямо в глаза. Это не согласие с её словами, но обещание подумать. Дазай не хочет брать на себя ответственность, с кем-то сближаться и что-то кому-то объяснять дольше, чем позволяет его рабочий день. Но Хигучи слишком настойчива и слишком пылко увлечена социальной стороной работы преподавателя, поэтому Дазай не отказывается сразу. Он придумает причину отказа позже.
Запасных зонтов в холле не оказывается, все уже разобрали, и Дазай стоит на пороге, перекачиваясь с пятки на носок, и смотрит на стену ливня в метре от него. Мокнуть не хочется, а домой — очень. И пока он в замешательстве, на какую сторону чаша весов быстрее склонится.
— Дазай-сенсей?
Наверное, он едва ли не впервые в жизни рад появлению Акутагавы.
— Вы забыли зонт? Я провожу вас до станции.
Акутагава не спрашивает, он утверждает и раскрывает большой чёрный зонт, выходя сразу же под дождь. Оборачивается, вопросительно смотрит и ждёт. Дазай оказывается рядом с ним, перехватывает зонт сам, потому что гораздо выше, и так им двоим будет удобнее.
— Как продвигается работа над эссе? — беспечно спрашивает он.
— Я учёл ваше пожелание и урезал объём.
— Я ведь тебе говорил, что не стоит.
Акутагава смотрит прямо перед собой и идёт шаг в шаг с Дазаем, словно вымуштрованный солдат. Дазаю немного смешно, но он сдерживается и только крепче сжимает ручку зонта.
— Вы сделали замечание — я его исправил. Ничего такого, — Акутагава зябко ведёт плечами под пальто, и Дазай сам замечает, что вместе с ливнем погода принесла ещё и сильный ветер. Его пальто плотнее, не пропускает воздух, а Акутагаве, должно быть, холодно.
— Почему ты считаешь неполноценным человеком того, кто умеет лгать? — Дазай спрашивает уже в автобусе, когда они становятся сразу возле выхода, чтобы потом не протискиваться сквозь других пассажиров.
— Не того, кто умеет лгать, а того, кто не говорит правду.
— Разве это не одно и то же?
— Не совсем. Можно уметь лгать, но говорить правду. А можно говорить неправду, но не уметь лгать.
Дазай смотрит заинтересованно, размышляет над сказанным, и такая философия ему нравится. Акутагава явно не просто семнадцатилетний асоциальный школьник, если в его голове всплывает что-то настолько любопытное и взрослое. А может, именно поэтому и всплывает.
— Расёмон.
Они останавливаются прямо перед входом на станцию, уже под козырьком крыши. Акутагава складывает зонт, но внутрь не спешит заходить.
— Что? — Дазай опускает воротник пальто и стряхивает с плеч попавшие на ткань капли дождя.
— Вы были когда-нибудь возле ворот Расёмон в Киото, Дазай-сенсей?
— Очень давно.
Наверное, им стоит прекратить этот странный разговор. Но Дазай не хочет. Ему интересно, что ещё выдаст Акутагава, потому он стоит и слушает. Может быть, тогда ему не придётся читать эссе, чтобы понять его смысл.
— В эпоху Муромачи возле ворот Расёмон в Киото собирались разбойники и убийцы, там бросали новорождённых детей и убивали беззащитных. Расёмон — это символ того, как сильно погрязли люди во лжи, подлости и жажде удовлетворения, — Акутагава говорит так, словно ему уже несколько сотен лет, и он сам жил в двенадцатом веке. Дазая неожиданно цепляет. — Разве не всё то же самое преследует нас и сейчас?
— Расёмон, значит? — Дазай цокает языком и всё-таки делает шаг к дверям. — Идёшь, Акутагава-кун?
— Мне не нужно. Я возвращаюсь обратно, живу возле школы.
Дазай щурится, когда Акутагава кланяется ему на прощание, и отмечает краем сознания, что проводить его до станции под зонтом было благородным жестом. И что Акутагаве надо дать более сложную тему, чем рассказ о том, какого бы человека он назвал неполноценным.
В поезде немного душно и влажно из-за мокрой одежды у пассажиров. Дазай прижимается щекой к двери и не может перестать думать о Расёмоне. Что-то в этом есть. Он не слишком хорошо помнит историю, но слова Акутагавы настолько уверенные, что хочется немного покопаться.
— Эй, долговязый, не хочешь скрасить вечер? Возьму с тебя вместо ста тысяч йен только восемьдесят.
Дазай недоуменно моргает и переводит взгляд на того же рыжего парня, который на днях называл его психом. Выглядит он не слишком жизнерадостно: в мешковатой куртке с глубоким капюшоном и растоптанных тряпичных кедах. Такого не то что снять не хочется, даже видеть рядом с собой нет желания. Дазай раздражённо отмахивается:
— Иди высохни сначала, а потом раздавай скидки. Даже за бесплатно вечер тобой скрашивать не буду.
— Ублюдок, — парень шипит, его брови изламываются в слишком живой мимике. — Дай хотя бы тысячу.
Дождь уже не такой сильный, просто капает и неприятно холодит кожу лица, но Дазай пока внимательно изучает чужое угрюмое лицо, спрятанное под капюшоном куртки.
— На еду.
— Тогда поешь у меня. Не хочу знать, что моя тысяча йен ушла на какое-нибудь дешёвое пойло или резинки. Впрочем, ты наверняка ими не пользуешься.
— Заткнись, верзила. И к чёрту иди.
Вместо чёрта Дазай приходит домой, за ним тащится пацан с улицы, напряжённый и подозревающий, шарахающийся от каждого движения в свою сторону. Дазай не щадит его и специально вертит ржавым гвоздём в расшатанной нервной системе, нарочно то и дело оказываясь слишком близко.
— Как тебя зовут? — спрашивает он, когда ставит на стол чашку с горячим чаем и тарелку с онигири, оставшимися с утра.
— Чуя.
— И всё?
— Просто Чуя, — отрезает гость и громко хлюпает чаем, запивая большой кусок онигири. В этот раз Дазай не настаивает. При свете лампы Чуя оказывается и правда щуплым и бледным подростком со слегка содранным ртом и пронзительным, насторожённым взглядом, который он не сводит с Дазая, ожидая подвоха.
Дазай протягивает руку к его боку и слегка задирает кофту, Чуя моментально срывается с места, подскакивает и весь сжимается, словно готовясь к прыжку.
— Я же говорил, что с тебя восемьдесят тысяч. Только за минет. Остальное по другому тарифу.
Едва удержавшись от того, чтобы не закатить глаза, Дазай в два шага загоняет Чую в угол тесной кухни и снова поднимает его кофту, рассматривая стёсанный бок, ещё даже не покрывшийся корочкой. Дазай успел его заметить ещё, когда Чуя только стаскивал с себя куртку в прихожей.
— Раздевайся.
— Иди на хрен.
— Успокойся и раздевайся. Дай я посмотрю.
Чуя хмурится, сжимает ладони в кулаки и упрямо смотрит перед собой. Дазаю надоедает ждать на второй минуте и он сам тянет штаны Чуи вниз. Тот пусть и довольно сильный для своего роста и телосложения, но сейчас явно растерянный, потому послушно выступающий из брюк.
Ноги у него худые и такие же бледные, как и лицо, с синяками и сбитыми коленками. Дазай садится на корточки, не обращая внимания на подозрительный взгляд, и заставляет расставить ноги чуть шире, осторожно касаясь свежих ссадин на внутренней стороне бедра, чуть выше видны засохшие пятна крови.
— Тебя изнасиловали?
Чуя дёргается, сдвигает ноги и шипит:
— Не твоё дело. Свали нахрен.
— Стой смирно, — Дазай практически игнорирует его, встаёт, но только для того, чтобы достать из шкафчика антисептик и ватные диски, после возвращается обратно и почти осторожно обрабатывает пораненные места.
Взгляд лениво скользит по коже, по животу, прикрытому одеждой, возвращается вновь к острым тазобедренным косточкам, к ярким синякам сбоку бёдер, оставленных чьими-то пальцами. Дазай не чувствует отторжения, ему не противно и не мерзко, просто никак. Но Чуя так подрагивает от каждого прикосновения и так громко дышит где-то наверху, что Дазай почти усмехается от подобной трогательности, исходящей от уличной шлюхи.
— Иди в душ. Справа в шкафу чистые полотенца, — Дазай моет руки в раковине, выбрасывает вату и прячет антисептик. — Я постелю тебе на диване.
Чуя моментально вылетает из кухни, но только через минут десять из ванной слышны звуки воды. Дазай разбирается с диваном, себе раскладывает футон и сразу же ложится. Сил на то, чтобы самому сходить в душ, у него нет. Там обязательно захочется воспользоваться лезвием или сунуть голову в пояс от юкаты и всё-таки попробовать лишить себя кислорода.
В темноту комнаты Чуя возвращается осторожно, словно украдкой. Дазай смотрит на его силуэт, завёрнутый в ту самую юкату, и размышляет, что ему с этим ребёнком делать. Не оставлять же у себя, как приблудившегося пса.
Утром он просыпается первым, быстро и тихо собирается, периодически бросая взгляд на разметавшиеся по подушке рыжие волосы, и, покидая квартиру, решает, что и приблудившемуся псу можно дать пару дней передышки перед тем, как выкинуть обратно на улицу.
— Что, снова «Беги, Мелос!»? — Дазай с фырканьем опускается на стул возле кровати Оды. — Чем тебя так зацепило?
Книга лежит на тумбочке, так что Дазай просто берёт её и перелистывает. Кажется, он читал её лет десять назад. Ничего примечательного — просто сказка для детей, побуждающая не оставлять друзей в беде и всегда выполнять обещания.
— Ты ведь учитель литературы, Дазай, — Ода улыбается, и в его глазах танцуют смешинки — те самые, о которых Дазай не хочет помнить, когда всё закончится. Будет слишком больно, а он не выносит, когда слишком. — Ты должен понимать, что смысл вовсе не в том, чтобы выполнять обещания.
Ода словно мысли читает. Дазай едва заметно морщится и недовольно смотрит на него. Ему не нравится, когда в нём начинают копаться. Отвык от этого, устал ещё тогда, когда позволял это делать. Потому сейчас лишь раздражённо ведёт плечами и поджимает губы.
— Я звонил тебе вчера домой, трубку взял не ты, — Ода лукаво смотрит, Дазай не выдерживает и закатывает глаза. Эти намёки ему уже не нравятся.
— Это Чуя, он живёт пока у меня. Не знаю, что с ним делать. Позавчера подобрал на улице, когда он предлагал мне отсосать за восемьдесят тысяч.
— У тебя всегда был специфический вкус на выбор партнёров, — Ода смеётся уже в голос, а Дазаю хочется зажать уши, чтобы не запоминать, чтобы не воспроизводить потом в памяти, пытаясь забыться в алкогольном небытии в собственной ванной комнате.
— Он мне не партнёр, Одасаку, — Дазай поднимается со стула, подходит к окну и шире раздвигает шторы. — Он просто шлюха, которой некуда идти.
— И что ты с ним планируешь делать?
Дазай рассматривает зелёные листья на сливовых деревьях прямо за окном, от яркого солнца щекочет в носу. В голове ни одного решения, которое может показаться правильным.
— Не знаю. Отдам Мори, наверное, — наконец сообщает он.
— Не лучший вариант.
— Но лучше, чем я. По крайней мере, Мори даст ему хоть какое-то образование, поможет устроиться на работу и…
— Или устроит в один из борделей, и тогда за минет будут просить не восемьдесят, а восемьсот тысяч.
— И это уже лучше, чем позволять насиловать себя на асфальте в какой-нибудь подворотне, — Дазай раздражённо обжигает Оду взглядом. — На что ты намекаешь, Одасаку? Кажется, я никогда не записывался в няньки.
Ода мягко улыбается, смотрит так добродушно, как может смотреть только он, и негромко говорит:
— Знаешь, а ведь смысл книги не в том, что Мелос выполнил обещание и вернулся в срок, спасая от казни друга, а в том, что Король, никогда никому не доверявший, убивший из-за подозрений собственную семью, простил Мелоса, когда тот оправдал его доверие. Может, Королю стоило начать доверять раньше, чтобы не остаться одиноким и злым тираном, убегающим от любой близости с другими?
— Хочешь сказать, что я — этот Король?
— Пока нет, но можешь им стать.
Дазай вновь отворачивается к окну и рассматривает сливу и ярко-голубое небо, проглядывающееся через её листья.
— Мне незачем сближаться с людьми, они всё равно рано или поздно умирают.
Реплика повисает в тишине. Воздух моментально становится гуще, а Ода мрачнеет и выглядит виноватым. Дазай сильнее сжимает пальцами подоконник и ненавидит себя за эти слова. Он ведь не обвиняет, он просто не хочет, чтобы и потом было так же больно, как и сейчас.
Пока Дазай пытается повернуть в двери замок, он уже слышит какое-то неясное копошение внутри. Замирает на несколько мгновений, прислушиваясь и оправдывая свои догадки, и широко распахивает дверь. Перед ним сразу же предстаёт картина грузного мужчины в дешёвом офисном костюме и Чуи, заглатывающего его член, стоящего на коленях перед диваном.
Дазай зол и взвинчен из-за того, что позволил с Одой больше, чем обычно. Позволил себе вылить на него свои опасения по поводу будущего и настоящего. Даёт понять, что и Ода причастен, пусть и не нарочно, к тому, что Дазай замкнутый психопат без каких-либо способностей к эмпатии.
Чую он оттаскивает одним резким и быстрым движением, схватив за волосы, а над его клиентом возвышается и с неприкрытой угрозой спрашивает:
— Ты заплатил ему?
Дазай не сторонник физических мер в разбирательствах, но всё его тело чешется и свербит от желания сбросить стресс. Ему бы запереться в ванной с бутылкой вина и лезвием, но он такой глупец, что приволок к себе рыжую дворняжку, которую, видимо, не стоит оставлять наедине со своим паршивым характером.
— Ты заплатил ему? — Дазай даже не повышает голос, он говорит негромко, чуть с хрипотцой, но проникновенно. Чуя где-то позади него сосредоточенно и громко дышит, но не возмущается, хотя Дазай готов и к этому.
— Вот, держите, вот, — перепуганный мужчина суёт ему смятые банкноты в руки, но Дазай лишь брезгливо отстраняется.
— Это был не мой рот.
Деньги теперь сжимает Чуя, мужчина торопливо собирает вещи и в незастёгнутых штанах вываливается за порог, пока Дазай срывает с дивана простынь и швыряет её в Чую:
— Смени бельё.
Он подходит к шкафу, достаёт оттуда виски и обжигает им горло, делая глоток прямо из горла. Чуя продолжает сидеть на полу, сведя брови к переносице.
— Ты можешь делать всё, что ты захочешь, но за стенами этой квартиры, тебе ясно? — Дазай не выносит, когда его личные границы кто-то нарушает. Тем более, когда их нарушают похотливые грязные ублюдки, не знающие применения своему члену лучше, чем впихнуть его в рот шлюхи, готовой отсосать почти за бесплатно.
— Это ты приволок меня сюда, а теперь хочешь, чтобы я жил по твоим правилам? — Чуя вскакивает на ноги, отбрасывает злосчастную простыню и сжимает кулаки. Он тоже злится. — Думаешь, я от того, что у меня всё охуенно, занимаюсь этим? Думаешь, мне в кайф?! — он повышает голос, и Дазаю кажется, что он вот-вот затопает ногами. Почему-то становится смешно. — Я могу свалить прямо сейчас.
— И вали, — Дазай жмёт плечами. Ему ведь и правда плевать. — Когда почувствуешь, что не вытягиваешь дальше, приходи. Покончим с собой вместе, умрём в одной ванной, и в газетах будут писать, что мы отчаянная парочка душевнобольных.
— Ты и правда псих, — Чуя качает головой.
— Смени бельё и почисти зубы, — наконец Дазай ставит бутылку с виски на место. Его немного отпускает, и утопиться в заливе, повесив на шею кирпич, найденный на стройке, хочется немного меньше. — И тебе надо сдать анализы на… пожалуй, на всё. Чёрт его знает, что ты успел подхватить.
Чуя замирает посреди комнаты и, кажется, даже не верит в то, что услышал.
— Я не трахаюсь без резинки.
Дазай уничтожает его одним взглядом:
— Ты — нет, тебя — да.
Дальше он не слушает, уходит в ванную, запирается там и долго гипнотизирует взглядом лезвие на полке. Всё естество нестерпимо тянется к нему, но сейчас он недостаточно сосредоточен и слишком разболтан, чтобы контролировать себя. Приходится ограничиться только холодным душем.
На очередном уроке по литературе Дазай зачитывает отрывки из книг, когда его голос тонет в приступе кашля Акутагавы. Никто не обращает внимания — это привычно. Но что-то идёт не так, когда к нему бросается Ацуши, сидящий рядом, и придерживает за плечи.
— У тебя кровь!
Дазай отвлекается от книги и находит взглядом Акутагаву. У него и правда кровь — на пальцах, которыми он прикрывает рот, в уголках губ и на подбородке.
— Отведи его в медблок. Йосано-сенсей позаботится о нём, — Дазай не чувствует волнения, просто не хочет, чтобы ученик умер прямо на его занятиях. Это явно принесёт слишком много шумихи.
Ацуши пытается поднять Акутагаву, но тот отталкивает его и упрямо качает головой:
— Я хочу остаться. Я готов ответить.
— Ты с ума сошёл, — Ацуши хмурится и выглядит сбитым с толку.
Дазай приподнимает брови. Он никогда не видел, чтобы об Акутагаве хоть кто-то заботился. Но этот мальчик, Ацуши, смотрит с искренней тревогой в глазах. Дазай находит это любопытным. Он бы понаблюдал за тем, чем всё закончится, но ему всё ещё не хочется шума из-за смерти ученика.
— Ответишь мне в следующий раз, Акутагава-кун. Отдохни у Йосано-сенсей. Ацуши-кун, проводи его.
Ацуши силой заставляет Акутагаву подняться, тот тяжело опирается на него и вытирает рот краем рукава пиджака. Дазай наблюдает за ними вплоть до того, пока не закрывается дверь.
— Разве вы не должны сами проводить их? — слышится с передней парты. Дазай только усмехается. Нет. Не должен. Он никому ничего не должен.
Вечером квартира его встречает не привычным и спасительным одиночеством и темнотой, а запахом еды и музыкой, которую Дазай до этого никогда не слушал. Из кухни выглядывает Чуя и смотрит слегка насторожённо, но не так враждебно, как до этого.
В просторной футболке и подкатанных из-за длины штанах Дазая, с растрёпанными волосами на затылке и с почти прошедшими следами на лице и шее он выглядит ещё младше. Дазай разувается и с недоумением смотрит на тарелки с едой.
— Я приготовил ужин, — Чуя смотрит внимательно, отслеживая каждую реакцию. Дазай ассоциирует его с собачкой, которая очень хочет выслужиться, чтобы её оставили подольше.
Чуя живёт тут уже почти неделю, после инцидента с клиентом, он больше никого не приводил, где-то в глубине души Дазай хочет думать, что и сам никуда не ходил. В конце концов, свежих следов на Чуе нет, и это приносит непонятное удовлетворение и облегчение. Отчитываться себе в этом у Дазая нет никакого желания.
— Где ты взял еду?
— В магазине. За деньги.
Дазай вспоминает смятые купюры в кулаке Чуи и перепуганный взгляд его клиента. Что ж, он почти готов не думать о том, как заработаны деньги на этот ужин.
Готовит Чуя, кстати, неплохо. Дазай цепляет палочками рис, пережёвывает поджаренные куски свинины и пытается вспомнить, как давно ему в последний раз готовили ужин. Полагает, что это был Ода — ещё до того, как его положили в больницу.
— У тебя есть родители? — спрашивает он. Чуя, молча пивший вино, едва не давится и смотрит снова враждебно, подозрительно. Он всегда меняется, стоит Дазаю заговорить о нём. — Просто ответь «да» или «нет», это несложный вопрос.
— Нет, — выдавливает Чуя.
— С кем ты жил?
Чуя делает вид, что не слышит. Дазай терпеливо ждёт, когда делать вид дальше уже не получится. Соус приятно оседает кисло-сладким привкусом на языке, смягчается и дополняется вином, и это почти самый приятный ужин за последние месяцы, если не считать разговора.
— У родственников, — Чуя сдаётся минуты через четыре. Дазай не считает специально, но проигрыватель как раз заканчивает ту песню, которую начал, когда он только задал вопрос. — Думаю, они были только рады, когда я избавил их от своего общества.
— Почему проституция? Ты не похож на того, кто легко позволит себя иметь и не платить за это. Тебе бы больше подошло… — Дазай пытается представить и у него неплохо получается. — Ну, скажем, разбой и грабежи.
Чуя хмыкает — впервые как-то открыто, искренне и без подозрительного оттенка.
— Возможно. Но ты сам сказал, у меня смазливая рожа. Это лёгкий путь.
— Ты выбираешь лёгкий путь?
— Я выбираю тот способ, который поможет мне выжить.
— Он загонит тебя в могилу раньше шальной пули, которую ты мог бы получить при разбое, — Дазай неопределённо ведёт бокалом.
— Почему преподаватель?
— Что? — недоуменно моргает Дазай.
— Мой черёд задавать вопросы. Почему ты стал преподавателем? Тебе бы больше подошло, — Чуя мастерски передразнивает задумчивость самого Дазая, тот даже фыркает. — Ну, скажем, пытки, убийство и развращение малолетних?
— Я подрабатываю на две ставки, — Дазай наполняет бокалы повторно и сыто облизывается. С Чуей квартира кажется теснее обычного, более наполненной и… живой? Дазай отторгает подобное, но сейчас ему комфортно. Чуя оказывается на редкость болтливым, когда выпьет, Дазай его практически не слушает, пропускает всё мимо ушей, но внимательно наблюдает, как меняются его черты лица — становятся менее насторожёнными, расслабляются и оживают.
Он совсем не похож на него, Дазая. Несмотря на то, что ему явно в жизни повезло не намного больше, он не выгорает, остаётся темпераментным и громким. Дазаю хочется его одновременно придушить и оставить себе, чтобы хоть немного раскачаться самому. Но что он может дать подростку, у которого, быть может, ещё всё впереди, если он вылезет из этой ямы, в которую радостно прыгнул? К тому же он ждёт, когда Ода покинет его, потому что дальше смысла жить — существовать — нет. И что в итоге получит Чуя, если останется? Холодный и обескровленный труп в ванне по возвращению домой однажды вечером, когда Дазай наконец решит, что время пришло?
Дазай пытается представить, как Чуя бы себя повёл. И почему-то ему кажется, что тот не испугается, а будет злиться и кричать, а потом попросту сбежит, чтобы не связываться с неприятностями и полицией. Дазай бы точно так сделал.
В воскресенье погода стоит солнечная и тёплая. С утра Дазай перебирает домашние задания, ест приготовленный и оставленный на столе Чуей завтрак и пьёт кофе. В квартире царит сонная тишина, но ровно до тех пор, пока Чуя не возвращается из магазина. Он швыряет пакеты на стол, упирается ладонями в бока и заявляет, не спрашивая:
— Пошли гулять. Не собираюсь торчать с тобой тут, пока там, — он тычет пальцем за окно, — отличная погода.
Дазай отвлекается от убористых иероглифов в очередном задании, оценивает перспективы и очень хочет остаться дома, но почему-то соглашается, одевается и тащится вслед за Чуей, идущим широким размашистым шагом.
Он ловит себя на мысли, что не гулял просто так уже очень давно. Год, два или целых десять лет? Память даёт сбой, и Дазай отстаёт от неё. В воздухе витает приближение летнего зноя, но пока со стороны залива чувствуется освежающая солёная свежесть. Чуя покупает им в супермаркете по мороженому, и Дазай выгибает брови, с усмешкой спрашивая:
— Это, что, свидание? Как у школьников? Сейчас мороженое, а потом мы пойдём смотреть кино или в парк аттракционов?
— Заткнись и ешь.
Дазай понимает — Чуя не умеет выражать благодарность. У него тоже есть проблемы с эмоциями и их правильностью. Дазай может имитировать каждую, Чуя совершенно не умеет ничего скрывать, но растрачивает себя и свои чувства бестолку. Может быть, Дазай хотел бы так же, но не хочет — над ним висит меч осознания, что после смерти Оды никакого смысла в испытывании хоть каких-то эмоций и собственном существовании в целом не будет никакого толка. Это причиняет боль и вводит разум в смуту. Дазаю не нравится чувствовать себя зависимым.
Видимо, где-то он даёт слабину. Видимо, где-то в его цельнометаллической оболочке находится брешь, иначе по-другому он не может объяснить, почему волочится по разогретым солнцем улицам вслед за Чуей, ест мороженое и соглашается пойти в кино на только что вышедший западный фильм. Это какая-то комедия — чересчур похабная и до глупости смешная, но Дазай не сдерживает улыбки, наблюдая больше не за экраном, а за оглушительно смеющимся Чуей, на которого шикает половина зала.
Наверное, он чуточку ему завидует. Его живости, несмотря ни на что. Чуя живёт с практически незнакомым парнем в его квартире, испытывает его терпение каждый день и вместе с этим наполняет жизнь Дазая чем-то отдалённо знакомым, словно когда-то видимым во сне.
— Отличный был фильм.
— Глупый и бестолковый. Прямо, как ты, — отвечает Дазай и с лёгкостью уворачивается от тычка в бок. Чуя шипит что-то неразборчивое, но быстро успокаивается.
Они прогуливаются по набережной и заходят на пирс. Дазаю неймётся рассказать, как однажды он с него прыгал, желая попробовать утопление, а потом с час откашливал солёную воду из лёгких и дрожал на ветру, сидя прямо на этом же месте.
Где-то за горизонтом уже догорает закат. Последние солнечные лучи путаются в волосах Чуи, и Дазай, не удержавшись, трогает неряшливые локоны, накручивает на палец и ловит слегка удивлённый взгляд. Нестерпимо хочется съязвить, но Чуя успевает первым:
— Если ты меня сейчас поцелуешь, то будет, как в вечерних дорамах, и я проблююсь радугой.
Дазай склоняет голову к плечу и ухмыляется:
— Ты не оставляешь мне выбора.
Он тянет Чую на себя, придерживая ладонью за щёку, а большим пальцем под подбородком. Солнце всё ещё подсвечивает волосы Чуи, делая из них целый костёр, и Дазай с удовольствием обжигает об него руки, а об едва сбившееся чужое дыхание — рот.
Это и правда тянет на какую-нибудь посредственную дораму, но Дазаю плевать. Чуя тёплый и терпкий, целуется удивительно неумело для своих похождений, но Дазай делает скидку на то, что его никто и не учил целоваться, а требовал совсем другое. Второй ладонью он прижимает его за пояс к себе, слегка напирает и заставляет Чую запрокинуть голову, полностью отбирая контроль над поцелуем — влажным, долгим и сбивающим дыхание у обоих.
— Не вижу радуги, — Дазай отстраняется, но Чую не отпускает, не разжимая пальцы у него на боку.
— Полагаю, ты недостаточно отвратителен, — фыркает тот и сам уже тянется наверх, впивается в ворот Дазая и заставляет его склониться. Он явно не из тех, кто способен терпеливо ждать. Дазая это полностью устраивает.
Домой они возвращаются к полуночи, когда на улицах уже тихо и совсем темно. И продолжают целоваться прямо в коридоре. Чуя прижимается всем телом, стаскивает с Дазая одежду, и лишь лёгкой дрожью пальцев выдаёт своё волнение. Дазай сам не знает, зачем он это делает. Он не из тех, кто не способен прожить без секса, не из тех, кому нравятся потасканные малолетние шлюхи или просто смазливые мальчишки, которым не повезло. Не из тех, кто будет поддаваться собственному телу и его потребностям, но внутри всё сводит от желания поиметь и показать, что бывает по-другому.
Чуя нервничает — это заметно. У Чуи вряд ли когда-то было нормально и без брезгливого желания побыстрее отмыться. Вряд ли было бесплатно по обоюдному согласию. Но он держится, язвит и отпускает комментарии, пока Дазай раздевает его — нарочито медленно, выцеловывая шею и плечи. Не затыкается и когда Дазай заставляет его опуститься на диван. И сразу же принимает позу, приподнимаясь на локтях и выставляя вперёд худые поджарые ягодицы.
— Помолчи немного, — Дазай давит на поясницу, и Чуя непонимающе ложится животом на простыни. Дазай прижимается к обнажённой спине грудью, сжимает пальцами бока и ведёт вниз, привыкая к ощущению тела под собой. Губами он скользит сначала по затылку, вдыхая солёный запах от волос, с шеи собирает отчаянные юношеские надежды, а между лопатками горячее желание. Где-то на рёбрах виднеется несколько бледных родинок, и Дазай пробует их на язык, с удовлетворением вслушиваясь в тихий выдох наверху. Он оставляет следы, многие из которых пройдут уже через несколько часов, но уверен, что Чуя забудет о них не скоро.
— Что ты…
— Я попросил тебя помолчать, — Дазай вытягивает руку, хватается за рыжий затылок и впечатывает Чую лицом в подушку. И только после этого спускается ещё ниже. Чуя нервно ёрзает, но болтать перестаёт. Дазай видит, как у него розовеют кончики ушей. И это до такой степени абсурдно в их ситуации, что даже приятно.
Он разводит его ягодицы в стороны, проходится языком между ними, трётся носом и обхватывает губами мошонку, прижатую к простыни. Чуя замирает, издаёт глухой звук и снова дёргается. Дазай щекочет вход в его тело языком, ввинчивается внутрь и слегка приподнимает за бёдра, чтобы обхватить пальцами член. Чуя стонет — хрипло и загнанно, пока Дазаю этого достаточно. Он не торопится, растягивая это удовольствие, состоящее практически из сплошного превосходства. Чуя мелко дрожит под ним и явно теряется от незнакомого удовольствия, Дазай не может отказать себе в том, чтобы не насладиться подобным.
Перевернув его на спину, он несколько секунд рассматривает его розовое от возбуждения лицо и медленно поднимает одну ногу за лодыжку к плечу. Чуя наблюдает за ним широко раскрытыми глазами, зрачки которых почти полностью затопили собой радужку. Дазай улыбается одними уголками рта и касается губами острой щиколотки, обхватывает её, трогает языком, а Чуя задыхается, срывается и шипит:
— Трахни ты меня уже, ублюдок.
— Не торопись. Нам ведь некуда спешить, — Дазай не отрывает от него взгляд и впитывает каждую эмоцию, пока ведёт губами по внутренней стороне ноги, ныряет в ямку под коленкой и останавливается только возле возбуждённого члена и поджавшихся яиц. Чуя впивается пальцами в смятую простынь под ним и дышит уже со свистяще-хриплыми выдохами, когда Дазай принимается за вторую ногу.
Растягивает его Дазай тоже неторопливо. Долго мучает пальцами, пока Чуя не начинает метаться по постели, потом позволяет толкаться себе в рот и лишь после этого входит в тугое тело — всё так же медленно, несколькими толчками, пока Чуя зажмуривается и переводит дыхание. Нарочитая нежность сменяется резкостью. Секс для Дазая всего лишь способ сбросить скопившееся напряжение, позволить телу удовлетвориться низменным и потребительским, и хоть в этот раз он делает чуть больше, чем обычно, играя на своём и чужом терпении, продолжение уже более привычно.
Дазай двигается немного рвано, прижимая Чую всем весом к кровати, удерживая его руки над головой, а ноги на собственных плечах, мимоходом отвешивая комментарий по поводу превосходной растяжки. Чуя сдавленно матерится и пытается сменить позу, опустить хотя бы одну ногу, но Дазай двигается внутри резче, попадает по всем чувствительным точкам, и Чуя заходится громким стоном, оповещая соседей об их времяпрепровождении.
Кончает он первым, Дазай смотрит на его закушенную губу, на складку между бровей и искривлённое оргазмом лицо, вытаскивает член, срывает резинку, небрежно откидывая её в сторону, и быстро двигает рукой по члену, пачкая спермой живот Чуи и бёдра. Тот разлепляет глаза и смотрит затуманено, пока Дазай задумчиво размазывает семя по коже пальцами, ловя себя на слишком уж нетипичном для него удовлетворении от секса.
— Сколько с меня? — вскидывает он брови, видя, что теперь Чуя за ним наблюдает.
Тот не теряется, резко дёргает ногой, и Дазай успевает её поймать прежде, чем ему прилетит пинком в лицо. Удерживая её за лодыжку, как и раньше, он вновь касается ступни губами и отпускает:
— Не кипятись, это просто шутка.
— Хуёвые у тебя шутки. Вали в душ.
— Ты первый. Не мне на живот кончили.
— Ублюдок, — бросает Чуя, пока поднимается. Дазай сам валится на диван, с блаженством растягивается и приходит к выводу, что у него не такое уж и плохое завершение дня. Он поимел того, кто мог бы быть его учеником, но никто не умер. Пока этого достаточно.
Чуя возвращается из ванной через несколько минут. С влажными волосами, завёрнутый в юкату и уже не с таким осоловевшим взглядом. Дазай манит его к себе, ждёт, когда он сядет рядом, и протягивает узкий свёрток.
— Не сочти за оплату, просто подарок. Купил, пока ты ходил за билетами в кино.
Чуя смотрит с подозрением. Но свёрток берёт, раскрывает и вытягивает чёрную ленту.
— Что это?
Дазай хмыкает, отбирает ленту и перебирается Чуе за спину. Одним движением он стягивает с его плеч юкату, обнажая их, следующим — убирает волосы и слегка задерживает пальцы на выпирающих из-под кожи позвонках.
— Чокер. Тебе пойдёт, — он обхватывает лентой его горло, защёлкивает застёжку сзади и проводит по кромке кожи, граничащей с тканью.
Чуя хмурится, тянет юкату обратно, но Дазай не даёт. Кивает на зеркало и ставит подбородок на оголённое плечо:
— Посмотри. Ну точно собачка.
— Хочешь посадить меня на поводок? Пошёл ты, Дазай.
Дазай смеётся, утыкается носом в изгиб шеи и прикрывает глаза, прислушиваясь к мерному дыханию и ощущая тепло рядом с собой. Происходящее кажется чем-то нереальным, словно из сна, потому что Дазай здесь почти самый обыкновенный человек, делающий подарки, смеющийся и чувствующий гораздо больше, чем за многие месяцы до этого. Происходящее отдаётся болью в растрёпанных лёгких, и Дазай сам не знает, насколько сильно хочет, чтобы всё закончилось. И хочет ли.
Но у него ведь никогда ничего не получается нормально. Он это знает наверняка, поэтому нет смысла не хотеть заканчивать. Лучше самому всё оборвать, пока не зашло слишком далеко и не стало чересчур больно.
Он думает об этом, когда рассматривает спящее лицо Чуи в полуметре. Из окна падает свет тусклого фонаря, но Чуя спит спокойно, должно быть, даже без снов, полностью забывший, где ещё жил пару недель назад и чем зарабатывал.
Дазай накручивает его волосы, разметавшиеся по подушке, на пальцы, слегка тянет за них и отпускает. Чую бы отдать Мори, тот точно поможет, но нет никакой гарантии, что Мори не найдёт Чуе применение, за которое ни Дазай, ни сам Чуя его не поблагодарят. Мори — не добрый дядя, опекающий сирот и оказывающий финансовую и социальную помощь. Мори серый кардинал в городе, выращивающий пешек и ферзей на собственное шахматное поле, ставящий такие условия, что отказаться практически невозможно. Дазай смог выпутаться, вступить в нормальную по общепринятым меркам жизнь, но какими жертвами? Ода в больнице ждёт смерти, потому что Мори никогда не выпускает что-то своё из рук безболезненно.
Вздыхая, Дазай падает затылком на подушку и забывается некрепким сном до звонка будильника. Чуи уже рядом нет — он ранняя пташка, потому всегда готовит завтрак и уходит на пробежку, оставляя стол накрытым, а кофе достаточно горячим, чтобы Дазай мог его выпить сразу после пробуждения. Это настолько уже привычно, что мурашки стекают неприятной рябью по позвоночнику. Дазай не хочет привыкать к подобному. Дазай не любит пускать людей в свою жизнь так глубоко, чтобы хоть что-то становилось само собой разумеющимся.
Завтрак на столе по утрам — само собой разумеющееся. Горячий кофе — тоже. Чуя, слегка раскрасневшийся и растрёпанный после бега — тоже. Дазай медленно ест и старается не думать.
Телефон звонит неожиданно громко, врываясь в тишину. Дазай с раздражением смотрит на имя звонящего и поднимает трубку. Девушка на том конце провода нервничает немного больше обычного, и Дазай разом понимает — дело плохо.
Чуя едет в больницу вместе с ним. Они молчат, пока сидят в такси и проносятся мимо мигающих светофоров, молчат, когда заходят в палату и видят бледного и судорожно дышащего через аппарат искусственного дыхания Оду. Дазай замирает, сглатывает и только через несколько долгих секунд подходит ближе. Чуя остаётся у дверей.
— Эй, — Дазай касается руки Оды. Тот смотрит на него затуманенным от боли взглядом и дёргается, кивает куда-то. Дазай присаживается, держит за руку крепче и говорит: — Всё будет… — сказать «хорошо» язык не поворачивается, — как ты хочешь, Одасаку.
Ода судорожно кивает, свободной рукой стягивает маску со рта и хрипло говорит:
— Возьми книгу, Дазай. И… — взгляд перемещается к двери, несколько мгновений упирается в молчаливого Чую и возвращается к Дазаю. — И пойми уже наконец, в чём её смысл.
Он говорит почти неразборчиво, прерываясь на вдохи, пока Дазай силой возвращает маску на место, снова сжимает чужую ладонь и кивает:
— Я постараюсь, Одасаку.
В палату врывается врач, на мгновение она отвлекается на заходящиеся писком приборы, от звука которых Дазай уже сходит с ума, и готовит шприц с очередным лекарством. Дазай в панике оборачивается и одними губами просит:
— Не надо.
Он знает, что Ода хочет умереть. Уже скорее умереть, чтобы не мучиться от боли и не мучить никого вокруг. Беспомощный, оставленный гнить заживо в больнице и быть обузой. Дазай знает его мысли, знает желания и хочет выполнить хотя бы одно из них. Напоследок.
— Я не могу, — врач смотрит на него со злым удивлением. — Это моя обязанность.
— Не надо, — снова шепчет Дазай. — Вы же знаете причину.
Женщина застывает ещё на мгновение, и этого оказывается достаточно, чтобы приборы перестали противно пищать, переходя на сплошную линию на мониторе. Дазаю кажется, что он разом оглох. Кажется, его просят выйти, но он не слышит. Чувствует только, как кто-то тянет его за руку, и он оказывается в коридоре, где обессилено сползает по стене и зарывается пальцами в волосы.
Ода хотел умереть. Дазай хотел исполнить желание Оды и сделал это. Но внутри так пусто и бессмысленно, что даже дышать невозможно. Кажется, воздух отсутствует, а вокруг только вакуум.
Чуя садится рядом. Молчит и смотрит в стену напротив. Дазай опускает голову ему на плечо и закрывает глаза. По крайней мере, сегодня он может попробовать затянуть ремень на шее потуже и проверить, выдержит ли его люстра. Теперь смысла откладывать нет.
Акутагава ждёт, когда в кабинете никого не останется, и подходит к учительскому столу.
— Я закончил эссе.
— Прочитаешь его на следующем занятии, — Дазай не поднимает головы. Со смерти Оды прошло только два дня, и он до сих пор не понимает, почему ещё ходит в школу и ведёт уроки. У него нет ни одной разумной причины жить дальше.
— Я хочу, чтобы вы посмотрели сначала.
— Уверен, ты превосходно справился со своей задачей, Акутагава-кун.
— Дазай-сан…
Дазай всё-таки поднимает взгляд, смотрит и вскидывает брови:
— Дазай-сенсей, Акутагава-кун, — исправляет он. Тот словно не слышит. Делает шаг ещё ближе, оказывается почти вплотную, и Дазаю приходится встать, чтобы Акутагава почувствовал рамки.
— Дазай-сан, вы ведь и так всё знаете, я прав? Вы единственный преподаватель, кого мне интересно слушать, и я бы хотел…
Дазай вздыхает. Конечно. Терпение Акутагавы не выдержало, юношеский максимализм вылился в неловкие и горячие признания в любви. Точнее, того, что он принимает за любовь. А Дазай ведь даже не уделял ему слишком много внимания, не давал повода, держал на расстоянии. Наверное, не стоило тогда пользоваться его предложением и идти вдвоём до станции.
— Дазай-сан, — Акутагава цепляется за его локоть и держит на удивление крепко. — Пожалуйста.
Он смотрит снизу вверх, прижимается и выглядит ещё хуже Чуи в его нелучшие времена. Тот хотя бы скалился и злился, а Акутагава совсем разбитый и запутавшийся. Дазай хочет прямо сейчас написать заявление на увольнение и уехать куда-нибудь подальше. Может быть, туда, где будет достаточно высокое здание, чтобы он смог спрыгнуть с него, и от него бы ничего не осталось, кроме неприятного пятна на асфальте.
— Акутагава-кун, — Дазай гладит его по макушке, словно ещё одного приблудившегося пса, — ты путаешься. К тому же я учитель, а ты ученик. Тебе семнадцать, и это пройдёт.
— Не думаю, — Акутагава заходится кашлем у него на плече, а Дазай продолжает ерошить его короткие волосы.
— Ты рассказывал мне о Расёмоне, помнишь? О том, что Расёмон — это символ людей, которых поработили грехи, сделав их бесчеловечными, жестокими и равнодушными. Так вот, Акутагава-кун, я один из таких людей. Я не жил в те времена в Киото и почти не помню, как выглядят ворота Расёмон, но если бы ты узнал меня получше, то символом бесчеловечности, жестокости и равнодушия ты смог бы назвать меня.
Акутагава поднимает голову, дышит через приоткрытый рот и пытается в холодно-отчуждённом выражении лица Дазая увидеть хоть частичку того преподавателя, который читал отрывки из книг им на уроках. Дазай поджимает губы и смотрит с ледяным спокойствием. Молчание затягивается, и нарушает его только звук отодвигающейся двери.
— Дазай-семпай! — Хигучи замирает на пороге, за её плечом виднеется макушка Ацуши, и они оба сбиты с толку представившееся сценой. Дазай моментально убирает руки, Акутагава шарахается в сторону. — Дазай-семпай, что вы делаете?
— Успокойся, всё не так… — Дазай не хочет оправдываться и послал бы всё к чёрту, но Хигучи говорит таким тоном, словно застала Акутагаву, сидящего верхом на его члене. Это раздражает и злит.
— Вы не должны трогать учеников, — Хигучи делает шаг вперёд, грозно хмурится и упирается руками в ближайшую парту. — Я…
— Заткнись и не делай поспешных выводов, — цедит Дазай. Его тон настолько отличается от обычного, что замирают абсолютно все. В кабинете вновь повисает тишина. Акутагава первым срывается с места, уже в коридоре задыхается кашлем, прижимая руку ко рту. Ацуши испуганно мигает, но в одно мгновение оказывается рядом с ним, пытаясь помочь, несмотря на отталкивающую руку Акутагавы.
— Хорошего вечера, — бросает Дазай, обходит ошеломлённую Хигучи, не обращает внимание на задыхающегося Акутагаву и на пронзительно-недобрый взгляд Ацуши.
Ему плевать. Он хочет, чтобы они все исчезли, или исчез он — без разницы. Он хочет последовать вслед за Одой, хочет перестать испытывать эмоции, хочет, чтобы перестали испытывать эмоции по отношению к нему. Хочет, чтобы его наконец оставили в покое. У него нет ни единой причины жить. Он выполнил своё обещание и не распилил себе руки до того, как умер Ода. Этого достаточно. С Дазая достаточно.
В квартире Чуи нет, и Дазай этому рад. Он включает привычную композицию на проигрывателе, но наливает в бокал не вино, а виски. Залпом выпивает, облизывается и вытаскивает из шкафа ремень. Он давно остановился на нём: крепкий, кожаный, его длины как раз хватит, чтобы затянуться на шее и не дать ногам коснуться пола.
Дазай действует так, словно уже проделывал это неоднократно, хотя никогда ещё не пробовал удушения. Он наливает ещё виски, снова выпивает и лишь тогда подставляет стул к люстре. В конце концов, он уже давно решился. Вены — не выход. Вены — это просто способ почувствовать что-то, кроме бесконечного отчуждения.
Кислорода перестаёт хватать через несколько десятков секунд. Дазай рефлекторно хватается за шею, но тут же заставляет себя опустить руки и просто ждёт, когда красные пятна перед глазами померкнут, и наступит блаженная темнота. Ему кажется — ещё чуть-чуть, совсем немного, и всё закончится. Сознание покидает его, и Дазай с готовностью падает в небытие.
— Мудак! Придурок! Ненавижу тебя! Ты мог сделать это в каком-нибудь парке, а не тут, чёртов эгоист! — Чуя тормошит его за плечи так сильно, что Дазай почти бьётся затылком об пол. Реальность возвращается толчками. Шея сильно болит, но воздух поступает в лёгкие беспрепятственно. Дазай моргает, открывает глаза и пока ничего не может понять. Чуя, сидящий над ним, на мгновение застывает, но уже в следующий момент наотмашь бьёт его по лицу и злобно выплёвывает: — Ненавижу!
Дазай слабо трёт горящую щёку и вспоминает, как когда-то — кажется, что целую вечность назад — думал, как Чуя бы поступил, увидев его труп. Тогда он посчитал, что он сбежал бы. Так бы поступил и сам Дазай. Но, выходит, что Чуя совсем другой: до смерти испугался, что до сих пор крупно дрожит, но не сбежал, а спас, а теперь пытается не показать своего волнения и даже паники.
— Зачем ты это сделал? — Чуя вскакивает на ноги, нервно меряет комнату шагами и то и дело сжимает руки в кулаки. — Какого чёрта, Дазай?!
— Решил проверить, насколько это больно.
Чуя замирает посреди комнаты, оглядывается на него, словно не верит, что сказанное действительно правда, и цедит:
— Псих.
— Уже слышал, — Дазай рассматривает петлю ремня на люстре, и Чуя, заметив это, пинает его в бок.
Ночью он отказывается засыпать. Дазай дурачится, словно не его сегодня вытащили из петли, а Чуя утверждает, что глаз не сомкнёт и проследит, чтобы Дазай ещё что-нибудь не учудил. Но к двум часам выматывается и засыпает прямо за столом. Дазай неторопливо допивает чай и поглаживает кончиками пальцев ладонь Чуи, выглядывающую из-под головы, которую он уронил на подставленные руки.
Решение на поверхности. Дазай хочет умереть, Чуя хочет его спасти, но в этот раз никаких обещаний.
Дазай легко подхватывает Чую на руки, укладывает в постель и накидывает на него плед. Сам возвращается на кухню, делает несколько звонков и курит до утра, медленно наполняя желудок остатками виски. Он знает, как им обоим будет лучше. Что-то внутри отчаянно не хочет с этим мириться, но Дазай давно привык заталкивать ненужные эмоции поглубже. Их никто не спрашивает, их мнение жалкое и никому не нужное.
Завтрак Дазай готовит в кои-то веки сам. Смешивает яйца с молоком, выливает на сковороду и заваривает кофе. Чуя в комнате ещё спит и шевелится только, когда Дазай несильно трясёт его за плечо.
— Чего тебе, суицидник грёбаный? — Чуя недовольно открывает глаза и сонно щурится.
— Я приготовил завтрак, — Дазай беспечно улыбается и кивает в сторону кухни. — Почему бы нам не поесть вместе?
Чуя хмурится и всем нутром явно чувствует подвох, но послушно идёт на кухню и садится на табурет. Тот самый, который нашёл вчера под висящим Дазаем. Его передёргивает, и он прячет лицо за большой кружкой с кофе. Дазай молча наблюдает за ним, наверное, просто любуется, как глаза переливаются в утреннем солнце, а лицо с каждым мгновением расслабляется и перестаёт быть таким угрюмым. Дазай хочет запомнить. В отличие от смеха Оды, это не скребёт наждачкой по рёбрам.
— Ты думал о том, что будешь делать? — спрашивает он.
— В смысле? — Чуя откидывает чёлку и смотрит непонимающе.
— Пойдёшь учиться всё-таки, найдёшь работу.
В двери стучат, и Чуя от неожиданности вздрагивает. Дазай никак не реагирует, он отставляет чашку и смотрит теперь в упор.
— Тебя заберёт один человек. Он поможет тебе.
— Что? Нет! — Чуя подрывается с места, упирается руками в стол и переворачивает тарелку с остатками омлета. — Я останусь тут! Дазай!
— Тебе нельзя со мной жить. Ты сам знаешь, — Дазай тоже встаёт, и Чуя бросается к нему, хватается за плечи и вновь с силой трясёт:
— Ничего я не знаю. Я не хочу никуда уезжать. Это должно быть моё решение.
Дазай молча отцепляет его руки от себя и идёт открывать двери. Стук повторяется. Чуя медленно качает головой, не веря в происходящее.
— Если это из-за вчерашнего…
— Это из-за всего. Тебе нельзя быть со мной, — повторяет Дазай. Он до сих пор считает, что это единственное верное решение. Он может дать Чуе только нервный срыв и очередную психологическую травму. Дазаю по большей части наплевать на людей и их состояние, но Чую он хочет протолкнуть туда, где будет получше, помягче, потеплее. Если повезёт. Но всё лучше, чем в тесной квартире с тем, кто со дня на день покончит с собой и оставит после ворох проблем и неприятностей.
Дверь распахивается, Дазай кивает мужчине и женщине на пороге, отходит в сторону, и две пары глаз упираются в растерянного Чую, стоящего посреди маленького коридора — босой, растрёпанный и преданный. Дазай ведёт плечами и сухо улыбается.
— Пост сдал — пост принял. Это Чуя, это Мори и Коё, — он кивает в сторону гостей. — Надеюсь, вы поладите.
Чуя срывает с вешалки свою куртку, в которой сейчас нет нужды — на улице тепло, засовывает голые ноги в стоптанные кеды и замирает перед Дазаем, буравя его взглядом.
— Думаешь, этого он хотел? Ода. Чтобы ты сдох в одиночестве сразу после него?
Дазай холодный и отстранённый. Как обычно. Теперь без тени сомнения и тех эмоций, которые он позволял Чуе увидеть — только из-за того, что он их и вызывал.
— Этого хочу я, — говорит он ровно. — Его желание я уже выполнил.
Он закрывает дверь и даже не прощается с Мори. Он хочет поскорее от всех избавиться, остаться наедине с собой и своим равнодушием, чтобы как раньше. Чтобы никто не беспокоил больше и не бередил давно уснувшие и, казалось, умершие чувства. Так лучше.
Для всех.
В ванной он запирается на весь вечер. Но ничего не выходит. Руки дрожат, вино разливается, лезвие режет криво и больно. Дазай отбрасывает его, наспех заматывает руки и погружается в воду с головой. Он такой жалкий. Избавившись от всего, он даже сдохнуть нормально не может.
Но завтра, Дазай обещает, у него обязательно получится.
Завтра он снова ведёт занятия по литературе у третьегодок, но Акутагавы в классе нет. Дазай смотрит на его место мимолётно, возвращается к теме, а после урока к нему подходит Ацуши и кладёт лист бумаги на стол.
— Это моё эссе, — в его голосе слышится не враждебность, но острое неприятие. Дазай удивлён, потому что Ацуши — это тот, кто всегда вежлив — даже чересчур. Надо же, он думает, я настолько отвратителен, что даже Ацуши-кун не скрывает этого.
Ацуши выходит из класса, а Дазай переворачивает лист и тут же заходится сухим коротким смехом.
«Неполноценный человек = Дазай Осаму».
Лучшее эссе, которое он видел. Ацуши справедливо получает сто баллов за прозорливость и честность.
Он не может перестать думать об этом, когда едет на поезде домой. Смотрит рекламу, мелькающую в дисплеях на стенах, и пытается понять, что сильнее походит на неполноценность — неправда, о которой говорил Акутагава, или же равнодушие ко всему.
В коридоре Дазай спотыкается о небольшую коробку, не убранную ещё с начала недели, и поднимает вывалившуюся на пол книгу. «Беги, Мелос!».
Ода просил его переосмыслить её. Дазай усмехается. Он перелистывает страницы, садится на пол прямо в коридоре и скользит взглядом по строчкам. В конце концов, он может выполнить ещё одну просьбу перед тем, как осуществить собственное желание.
Когда они говорили с Одой в первый раз, Дазай ассоциировал их обоих с Мелосом, и его другом, а Короля со смертью, которая хотела одного друга, забрав в заложники второго. Но они никакие не Мелос и не Селинунт, они оба не бежали от смерти, а стремились к ней. Дазай откидывается затылком на стену и прикрывает глаза.
Ода считал его Королём. Тем, кто не в силах кому-то довериться, убивает из-за подозрений, вычищает всё близкое вокруг, лишь бы избежать боли и предательства. Что ж, это больше на него похоже, Дазай готов согласиться. И, выходит, он тоже должен кого-то помиловать за оправданное доверие? Это имел в виду Ода? Дазай очень хочет спросить, но и так знает ответ.
Ода говорил не об этом. Ода хотел, чтобы он перестал быть Королём, а не миловал.
Дазай морщится, когда звонок стационарного телефона оглушает его в тишине квартиры. И даже не двигается, чтобы взять трубку.
«Добрый день», — доброжелательный женский голос начитывает сообщение на автоответчик. — «Мы получили результаты анализов Накахары Чуи, перезвоните нам, пожалуйста».
— Накахара, значит, — Дазай усмехается уже вслух. Чуя сказал фамилию врачам, ему — ни разу. Может, не ему одному стоит учиться доверию? Дазай откладывает книгу и закрывает глаза. Он хочет остаться в этом коридоре навечно.
Солнце пригревает плечи слишком активно. Дазай щурится и оглядывается в поисках рыжей макушки. Мори сказал, что Чуя обычно обедает в этом кафе, но сегодня многолюдно, все пытаются охладиться мороженым или напитком, так что Чую он замечает только через несколько минут. Тот сидит за столиком в углу и что-то сосредоточенно пишет в тетрадях. Дазай позволяет себе немного понаблюдать за ним перед тем, как подойти и положить синюю папку на стол.
— Я… — Чуя вскидывает голову и замолкает.
— Твои анализы.
— Исчезни.
— Я надеялся на тёплый приём. Ты не видел меня два месяца.
— А я надеялся, что ты всё-таки сдох, — Чуя притягивает папку к себе, но не раскрывает.
— Можешь не волноваться. Ты чист. Так что зря мы пользовались резинками.
— Дазай, исчезни, — повторяет Чуя и смотрит уже зло. Но на шее у него всё тот же чокер, и Дазая не обмануть напускным гневом. Он опускается напротив и берёт бокал со свежевыжатым соком, отпивает и возвращает обратно.
— Я ведь говорил, что тебе идёт, — он кивает на чокер, и Чуя тут же краснеет, отворачивается и поджимает губы. Дазай откладывает в память ещё и этот фрагмент, чтобы воспроизвести когда-нибудь потом. — Мори сказал, что ты учишься экстерном. Я знал, что он сделает из тебя человека.
Чуя фыркает, резко разворачивается и смотрит теперь уже прямо:
— Чего ты хочешь? Зачем пришёл? Результаты мог прислать и по почте.
Дазаю хочется сказать правду. Сказать, что просто хотел его увидеть, что соскучился, что пытается перестать быть Королём, но был им так долго, что сложно так быстро измениться. Он молчит и только жмёт плечами.
— Я уезжаю.
— Куда? — Чуя хмурится и теперь ещё более напряжён.
— Не знаю. Может, стану звездой японского телевидения. Или поеду покорять Бразилию.
— Я тебя сейчас ударю. Прекрати паясничать.
— Я, правда, не знаю, — Дазай разводит руками, но становится серьёзнее. — Мне просто нужно взять паузу.
Чуя жуёт нижнюю губу, крутит в пальцах ручку и больше никак не выдаёт волнения. Дазай мысленно хвалит Мори и Коё за воспитание. Снова убеждается, что его решение было правильным. Чуя в нужных руках. Пока ему точно ничего не угрожает, а потом… Потом, может быть, и правда Бразилия будет удачным вариантом для них двоих.
— Мори-сан говорит, что ты всегда возвращаешься, — Чуя откладывает ручку и продолжает смотреть прямо, будто бы пытается найти хотя бы единственную зацепку, чтобы уличить Дазая во лжи.
— Мори прав. Я вернусь, — Дазай перегибается через стол, протягивает руку и цепляется пальцами за чокер, притягивая Чую к себе. Дыхание , оседающее на его губах, такое же влажное и тёплое, как и раньше. — А пока не снимай это, ладно? — шепчет он в приоткрытый рот. — Помни, чья ты приблудившаяся собачка.
Щёку обжигает удар, Дазай чувствует, как лопается и кровит на скуле кожа, но ему так легко и хорошо от этого. Чуя стоит напротив разъярённый, почти дымящийся от гнева и держит Дазая за ворот рубашки, приподнимая над стулом.
— Если ты не вернёшься, я тебя сам приволоку сюда и выбью всю дурь из твоей шизанутой головы. Ты понял меня, Дазай?
— Это обещание?
— Это обещание.
Дазай улыбается, подаётся вперёд и всё-таки касается губ Чуи. Обещание его устраивает.