Стагнация

Поляк цокнул языком. По-польски так, сочно, с причмокиванием – только он умел этим простым звуком заставлять Литву нервничать. А Литва нервничал с того самого момента, как парадная дверь открылась перед ним, на пороге возник сверкающий зубами Феликс и уже было хотел выдать дежурное "я, типа, унитаз в розовый покрасил, зацени", но, едва увидев его, стал пугающе хмурым и только буркнул неразборчиво: "А, это ты, инвалид. Шуруй внутрь". И вот сейчас раскалённая чашка жгла руку Ториса, на тарелке перед ним красовался очередной непризнанный кулинарный шедевр, пахнущий яблоками и горелым тестом, а напротив за столом цокало языком чудовище, которому он, теоретически, ещё пятнадцать минут назад собирался поведать все горести своей жизни. Но что-то уже не хотелось. – Ну? – наконец, требовательно спросил Феликс, недобро отбив дробь пальцами по столу. – Ч-Что? – пряча лицо в чашке, Торис вскинул на него робкий взгляд. Что у Ивана с Феликсом было общего, так это то, что в их чайных чашечках можно было ("и нужно", – ясно говорил взгляд Польши) топить людей. – Это я у тебя спросить собираюсь: что?! Что, чёрт возьми, эта жуткая женщина опять с тобой сделала, что ты в двенадцатом часу ночи стоишь у порога моего дома со счастливым лицом Пьеро, которому колпак открутили?! – полоснув его взглядом, Польша старательно – даже слишком – постучал ложечкой о фарфоровый край своей чашки. Звук этот почему-то напомнил Литве звон в набат. Он непроизвольно втянул голову в плечи и осторожно глотнул кипятка. Язык неприятно обожгло. Не дождавшись ответа, Феликс снова стукнул пальцами по столу и посмотрел на друга, точнее куда-то на уровень его солнечного сплетения: – Руку из-под стола убрал. Давай-давай, вынул из кармашка и на стол, хватит сидеть корячиться, сам знаешь, всё равно увижу и осужу. Торис напрягся сильнее, на прощание обмусолил в кармане ключи и неуверенно водрузил на стол левую ладонь. Ему казалось, Феликс сейчас вцепится, ногтями впиваясь в кожу, заставив шипеть от боли, и будет муторно читать мораль в духе Эдуарда, периодически ошпаривая его нравоучительными взглядами. Но Польша, вопреки всем опасениям, лишь выдал своё привычное, кислое до оскомины "нда". Приподнял руку Ториса над столом, брезгливо удерживая за рукав, и сразу отпустил, наблюдая, как та безвольно шмякнулась о столешницу. – Вижу, пани Натали как всегда в полном здравии и хорошем настроении… – так же едко-кисло прокомментировал. Торис в ответ слабо улыбнулся. – У вас было свидание? – деловито спросил Феликс, усмехнувшись. Литва резко втянул носом горячий чайный пар. Жар ударил в мозг, ошпарив все нейроны запахом варёного лимона. Надрывно звякнула так и не вынутая чайная ложка, тут же больно упёршись горячим металлом в скулу. – Нет, – быстро выдохнул Торис, прикрыв глаза. – Не ври, – холодно оборвал его Польша. Литва вздрогнул, зардевшись не то от смущения, не то от стыда. – Правда не было. Я… – Торис засмущался сильнее, обкусывая кожу губ. – Я её поцеловал. При Иване. Феликс разве что глаза не закатил. Поцеловал. Интересно, когда у них до этого снова дойдёт, Наташа его в реанимацию отправит?! А Брагинский голову зубами отгрызёт?! Не зря показалось, что Торис многозначительно шепелявит, да и гематома на скуле уже обрисовывается и грозит заметным синяком. Глянув на сломанные пальцы и вывихнутое запястье, Польша в который раз пришёл к выводу, что его друг – неисправимый идиот, кузен – садист, а кузины… впрочем, не будем о грустном. – А вот их родители такими не были, – вслух продолжая свои мысли, фыркнул Феликс, задумчиво покусывая дольку лимона. Сраный русский приучил макать в чай всякую дрянь, и теперь во рту было кисло и противно. – Рубашку им подарить, что ли… – Рубашку? – брови Ториса метнулись вверх, но он тут же прищурил глаза, заподозрив в словах друга неладное. Не ошибся. – Ага, – широко разинув пасть, Феликс ловко замаскировал зевок попыткой откусить шарлотку. – Смирительную... Наденем на обоих сразу, рукавчики сзади бантиком, авось, пока выпутываться будут, друг другу мозги вправят. Клин клином выбивают, знаешь ли. – Феликс, – без намёка на улыбку оборвал его Литва. – Торис? – невозмутимо передразнил Польша. Литва на это лишь поджал губы, выковыривая ложечкой яблоки из своего куска пирога. – Не смей называть её сумасшедшей. Даже косвенно, – тихо, но твёрдо произнёс он с обидой в голосе. Феликс усмехнулся и театрально вздохнул: – Ах, но она так прекрасна в своей ебанутости… – Феликс! – ложечка истерично звякнула, едва не отколов край блюдца, а сам Литва начал петушиться в той милой манере, от которой Польшу просто распирало ехидством. Но в этот раз он мужественно прикусил язык. – Да-да, за пани Натали и в огонь, и в воду, и об медные трубы пана Брагинского головой, – устало улыбнулся Феликс. – Скажи честно, тебе самому ещё не надоело? Торис не ответил, с преувеличенным интересом ковырясь в тарелке. Шарлотка была холодной и подгоревшей – готовил Польша редко и отвратительно, и чем чернее была корка на его стряпне, тем сложнее он принимал отказ её попробовать. Чай стремительно остывал, уже не источая едкий запах цитрусовых. В гостиной истерила кукушка, старательно отбивая полночь. Молчание затягивалось, наполняя воздух неприятной нервозностью. Желание нырнуть обратно в душный самолёт и сбежать уже в Вильнюс вспыхнуло в сознании точно искра, но Торис тут же безжалостно задавил его. Даже у такого как он ещё оставались растёрзанные клоки былой гордости. – Феликс, что мне делать? – наконец, решился Торис, сразу пожалев. Вопрос звучал жалко. Лимон был давно съеден, но Польша всё равно скривил губы в кислой гримасе. Однако колкости не последовало, его не втоптали в грязь, не прошлись остротами по всем больным местам, – и где-то в глубине души Торис понял, что это пугает его ещё больше. Феликс редко был серьёзным и ещё реже откровенным. – Оставь её. Просто оставь, – совсем тихо произнёс он, смотря куда-то в сторону. – Она уже была твоей женой однажды, и ты сам прекрасно помнишь, чем это кончилось. Литва закусил губу, разглядывая свою изуродованную руку. Польша был прав, до невозможности прав. Никакие цветы и конфеты не излечат старых ран. Все устали, он устал. – Мне кроме Наташи никто не нужен, – почти безнадёжно выдохнул он. Разговор принял совсем неприятный оборот. В груди мучительно тянуло и скулило отчаяние, усталостью разливаясь по организму. Хотелось заесть, но за всеми страстями Торис не заметил, как тарелка опустела, только подсохшая патока блестела на кончике чайной ложки. Польша молчал, тягостно долго подбирая слова. – А когда мы в Бресте по пабам надирались и курв мацали, ты об этом не думал, – наконец, произнёс он, и в голосе его почти не скрыто звучала тоска по старым, буйным временам Речи Посполитой. – Я был глупцом, – ответил Торис, скривив губы в той мрачной гримасе, что обычно появлялась на его лице только перед кровавым боем. – Глупым зарвавшимся мальчишкой, не знающим толк в любви. Сколько ночей он мечтал повернуть время вспять и переписать их с Наташей брак с первого момента и до последней минуты. Вытрясти всю дурь из воинственного дурака, который женился лишь за тем, чтобы позлить "ордынского выродка", упиваясь собственной властью над его сестрой. – Ну-ну, – хмыкнул Польша с неожиданной желчью, поднявшись и начав собирать тарелки. – Сладкие трели поёшь, Лит, а я всё не верю. Брагинский – дурак, если думает, что пару лет в костюме крепостной чернавки тебя сломали. – Иван здесь ни при чём! – пылко воскликнул Литва. Румянец вспыхнул на его щеках и шее, окрасил уши Ториса в пурпурно-розовый. Феликс знал куда бить, так же как и Иван, и ни один из них не забыл самую позорную страницу в прошлом Ториса. Десять лет в женском платье, с тряпкой в руке вместо меча или ружья, выполняя прихоти мальчишки, на которого сам когда-то смотрел с презрением. Ордынский выродок на проверку оказался тем ещё мстительным сучёнышем, и глаза Брагинского всегда сверкали плохо скрытым триумфом, когда он говорил о тех годах, втирая соль в рану всё глубже и глубже, пока Торис не давился собственной ненавистью, молча выслушивая. Феликс, напротив, вспоминал об эпизоде с пассивно-агрессивной усмешкой, а пару лет назад и вовсе однажды вырядился в мини-юбку и на все вопросы лишь ответил: "Я остаюсь мужиком в любой тряпке. Так же как и ты." – Да неужели? – вот и сейчас усмешка, так похожая на оскал, вновь окрасила лицо Польши. С угрожающим треньканьем чайный сервиз упал в мойку, тут же утонув в напоре воды, когда Феликс резко крутанул оба вентиля крана. – Что-то не припомню, чтобы бы ты бабам позволял себя бить, пока Брагинский до тебя не добрался. Торис сделал глубокий вдох и так же громко выдохнул. – Я был неправ, – сказал он твёрдо, смотря на свою изуродованную ладонь. – Если бы не я, она никогда руку ни на кого не подняла бы. Подумаешь сломанный палец, да за то, что я с ней сделал, она мне шею свернуть может и будет права… – Чепуху не мели, – резко оборвал его Феликс, игнорируя шум воды. На Ториса он даже не глянул, предпочитая буравить взглядом грязные чашки. Литва стыдливо закусил губу, промолчав. Это, казалось, лишь разозлило Польшу ещё больше. – Ты от меня-то клыки не прячь, я тебя другим помню, – сморщил нос Феликс, старательно отмывая остатки пирога от одного из блюдец. – А Наташа твоя тебе все кости переломает, пока под Брагинского как шлюха стелиться будешь. Так что бросай эту… – Феликс, – собственный голос прозвучал испуганно и сдавленно, точно кто-то туго затянул ему на шее верёвку, стремясь придушить. Польша взглянул на него от раковины недовольно, с какой-то обречённой злостью, и уже открыл было рот, дабы разразиться очередным потоком колкостей, но тут присмотрелся к своему удручённому другу повнимательней. Литва упорно смотрел на столешницу. Ладони Ториса едва заметно дрожали. Взор Польши смягчился и вместо всех тирад он лишь произнёс с вымученной полуулыбкой: – Иди спать. Спать Литве не хотелось, но он всё же поднялся с места, глянув на своего друга. – Забудь, что я тебе сказал, – отрывисто произнёс Феликс, складывая чуть влажную посуду в шкаф. – Потом. Может, никогда. А пока забудь. – Я… – начал было Торис, но оборвал себя на полуслове. – Как рука? – демонстративно спросил Феликс, переведя разговор в другое русло. Он закрыл дверцы посудного шкафа и проскользнул мимо Ториса в тёмный и тесный коридор, направившись в спальню. Торис пошёл было за ним, но в саму комнату заходить не стал, остановившись у прохода. Щёлкнул выключатель. – Пару дней и заживёт, – буркнул Торис, потерянно и с какой-то странной безнадёгой наблюдая, как Феликс достал запасную подушку из ящика и, быстро натянув наволочку, кинул её на свою большую двуспальную кровать. – Располагайся, – махнул он в сторону кровати, никак не прокомментировав реплику Литвы. – Я позже подойду. Буду во сне пинаться – пинай в ответ, ибо нехрен. Торис только и мог, что рассеянно кивнуть на это. Прошагав мимо него, Польша даже не пытался скрыть раздражение. Резкий толчок между лопаток в сторону кровати едва не заставил Ториса запнуться и распластаться по полу, но он спешно восстановил равновесие, обернувшись. В оранжевых отсветах лампы и бликах теней у Феликса был хмурый, цепкий взгляд, и, если присмотреться, можно было отчётливо увидеть на его лице тонкие полоски шрамов, похожих на морщины. Их взгляды встретились на миг, откинув Ториса на два столетия назад, но Феликс сморгнул, и белые крылья за его спиной¹ рассыпались прахом, растворившись во мраке коридора. – Спать, – скомандовал Польша. С тихим щелчком дверь закрылась, оставив Литву стоять посреди жёлтой в электрическом свете комнаты. Неожиданная тишина, казалось, звенела, прерываясь лишь жужжанием редких машин за окном, когда они проносились мимо многоквартирного дома. Вжух, вжух, вжух. Торис вслушивался в шум древнего города, где когда-то давно прошла весомая часть его юности. За стенкой Феликс копошился на кухне. Ныл и покалывал синяк на скуле. Сломанные пальцы пульсировали привычной болью. Столетия спустя, холодная ярость по-прежнему клокотала в глотке, словно горький кисель, а сердце щемило любовью по Наташе. Только Наташа давно уже не была кроткой испуганной девчушкой, терпящей свой супружеский долг сквозь слёзы, а он века как сменил кольчугу и меч на хлопковую рубашку и перо. Со вздохом Торис стянул с себя одежду, оставив лишь нижнее бельё, погасил свет и плюхнулся на кровать, зарывшись носом в подушку, пахнущую стиральным порошком и затхлым гусиным пером. Три минуты спустя боль в руке окончательно отошла на задний план, а ленивые мысли Литвы наполнились грёзами о былых временах. *** Когда Торис засыпает, свернувшись под тяжёлым, но тёплым одеялом, Феликс на цыпочках проходит в гостиную и звонит в Москву, стуча тапком по полу в такт гудкам. – Брагинский, – без всякого приветствия цедит он в трубку минутой позже. – Ну-ка пиздуй сюда. Разговор есть. Иван, явно выдранный из сна про тепло и подсолнухи, хрипит удивлённое "Чё?", но после прочищает горло и разум, возвращаясь на грешную землю. Голос его становится ехидным, подначивающим, а в интонации уже сквозит "всегда готов!". – По одной? – явно лукаво прищурившись, мурчит он в микрофон. – По три! – рявкает Феликс в ответ, машинально намотав кудрявый провод так, что палец становится синим. – Твоя бешеная мне мозг высосала. Если сейчас же не объяснишься, я тебе костюм гнилыми нитками сошью, чтоб разошёлся на твоей жирной жопе посреди заседания Совбеза! – Не стыдно двоюродную сестру бешеной называть, а? – лениво зевает Брагинский, не обратив внимания на угрозу и оскорбление. – Белка, между прочим, нам всю соду извела, пока рот полоскала. – Это не мои проблемы, что она людей ненавидит, – гневно отвечает Феликс. – Мне что, опять этого гэдээровского… ф-фашиста просить, чтобы он Торису пальцы вправил?! – Я и сам могу, – весело фырчит Брагинский. – И не только пальцы, но ещё и зубы, если он Наташку домогаться не прекратит. Сказала же, не даст, что он лезет постоянно? – Дурак потому что, – прежде чем прикусить язык выдыхает Польша. – Вот дураку мозги и вправляй, – зевает Иван. – А я – спать. – Если ты сейчас положишь трубку, пиндосские джинсы можешь не ждать, – тихо грозит Феликс. – Ну что ты как Ольга, чесслово, – голос Ивана моментально меняется с пренебрежительного на ноющий. – Ладно, от меня-то тебе чего надо? Польша молчит, задумчиво пожевав губами. Не то чтобы он не мог найти ответ: в мире была тысяча вещей, которые Брагинский был ему должен, начиная с московского трона и кончая спизженной на заседании ОВД ручкой, – но конкретно сейчас Вукашевич просто хотел его позлить. – Поговори с ней, – наконец, находится он. На том конце провода, Феликс готов поклясться, Иван вздрагивает, окончательно просыпаясь. – Братец, ты что, головой ёбнулся?! – истерично шипит он в трубку, прикрыв микрофон рукой. – Она после сегодняшнего "спасения" с меня еле слезла. Ты хоть представляешь, что будет, если я к ней сейчас подойду?! – Меня это волнует? – холодно спрашивает Феликс. – Имей милосердие! – Знаешь, у меня чувство, будто завтра товарный вагон Варшава-Москва перевернётся и кому-то не доедет новый гарнитур. Брагинский становится непривычно тихим, и Феликс едва сдерживается, чтобы не передразнить его заикание. Фразу "в колхоз отправлю!" Россия давно уже произносит чисто, без запинок и заиканий, но нет ничего приятней лишний раз протоптаться по старой, очень больной мозоли двоюродного братца. – Это шантаж, Феликс. – Именно, – не отрицает Вукашевич, перебирая провод в руках и отсчитывая завитки. – Я не люблю шантажистов, – голос Ивана звучит чуть хрипло ото сна и очень угрожающе. Феликс бы испугался, может быть, не будь он так зол. – Серьёзно?! Ты слишком самокритичен, Брагинский, – фраза сочится ядом, прожигая телефонную линию сквозь километры, и неожиданно имеет эффект. Иван устало вздыхает, явно улыбнувшись. И уступает под натиском Феликса и собственной лени. – …хорошо, я поговорю с Наташей, – неохотно и тихо произносит Россия. – И? – … И передай Торису мои извинения за выбитый зуб. – То-то же, – победно хмыкает Вукашевич, выпутывая руку из провода и сбрасывая. Раздражающие гудки стучат в такт ударам сердца долгие тридцать секунд, прежде чем он опускает трубку на рычаг. Часы бьют три ночи. Социалистический блок медленно погружается в привычную, порочно-приятную стагнацию.