Absinthium

Artemísia absínthium*

Глава 1: Ежевика Дождь прекратился. Последние минут десять единственным собеседником Черноклюва был лишь тихий стук мелких капель о стекло. Шкрябая раму когтями и клювом, ворон медленно приоткрывает верхнее окошко башни. Он ненадолго застывает на подоконнике, чтобы передохнуть и пригладить назад перья. Черное оперенье всё ещё топорщится в некоторых местах – там, где совсем недавно его довольно грубо схватил Седрик. Ворон вдыхает тяжёлый воздух последних летних деньков, наполненный запахом мокрой травы и земли после дождя, и резко, глубоко выдыхает, словно пытаясь вместе с пылью, припорошившей его чёрные перья, стряхнуть с себя снедающее его раздражение. В мастерскую влетает сырой сквозняк, швыряя в птицу первые опавшие листья. Черноклюв чуть наклоняет голову и с прикрытыми глазами вслушивается в отдалённые звуки и голоса, долетающие до него снизу. Он слышит животных: трёп лебедей в фонтане, переливы глупых певчих пташек в свинцовом небе, и далёкие крики луней, парящих где-то очень высоко, намного выше, чем пролегают границы его территории. Следом слышатся звуки рощи: как носятся туда-сюда деловитые белки, и неосторожный олень преодолевает речку вброд. До него доносятся топот копыт и хлопанье крыльев пегасов в стойлах. Он слышит людей, намного ближе: привычная суета кухарок, полная жалоб и сплетен; затем дальше: до самых садов и огородов, где работают слуги, собирают и подметают сырые листья, вычищая двор перед Пиром Равноденствия. Он слышит их бесконечные жалобы: «Дождливое нынче лето, верно? Вся жатва погнила-… ещё и весь палисадник!» и «Ах, мажордом ушёл и пропустил целый день подготовки! И что нам в этом году делать с праздником?» Черноклюв лишь закатывает глаза. Ему до этой ерунды нет и малейшего дела (хоть он никогда не упускает возможности потешиться над тем, как кто-то отнюдь не лестно отзывается о Бейлевике за спиной самого церемониймейстера). Это всё заботы людей, не его. Что куда более важно, он не улавливает карканья других воронов, смеющих посягать на его территорию, как и воплей пролетающих мимо чаек. Перевалившее за свой зенит солнце безмятежно тонет за горизонтом его «личного удела», и всё, похоже, мирно. Чувствуя себя чуточку спокойнее, удовлетворённый Черноклюв раскидывает в стороны чёрные крылья и ныряет вниз. Птица позволяет себе несколько мгновений свободного падения, дабы ощутить, как воздух обтекает контуры его тела. Когда земля возникает почти перед самым клювом, он переворачивается, скользит вперёд, едва касаясь мокрого булыжника, и отталкивается одним резким мощным взмахом крыльев, взмывая вверх с ликующим карканьем. Он делает широкий круг, облетая дважды всю свою территорию, после чего пускается на поиски еды. Вечер нынче спокойный, кажется, дождь идёт на убыль – впервые за неделю – и теперь надутый от обиды ворон чувствует, что проголодался. Будучи домашним любимцем (или птицей-компаньоном, как он сам предпочитает), Черноклюв знает, что он вырос избалованным. Он волен сам добывать себе пищу, когда ему вздумается, и всё же привык, что еду ему приносят на блюдечке. Уже скоро ужин, а единственное, чем удалось с утра подкрепиться ворону – это лёгкий завтрак Седрика, который он разделил с хозяином, и теперь его желудок начал возмущаться многочасовой голодовке – почти весь день Черноклюв срывал своё раздражение на мастерской волшебника. Седрика нет дома. Он, вместе с Принцессой Софией и с пол-десятком других мелких спиногрызов, свалил куда-то в «Волшебные Луга» - элитный пансионат для престарелых магов. Когда-то Черноклюв при упоминании этого места воображал себе всамоделещные луга, но быстро потерял всякий интерес и желание возвращаться туда, увидев на их месте обычное человеческое поселение. Там было многолюдно, Седрик без умолку ныл и канючил из-за этой своей Семейной Палочки, а какая-то старая карга-ведьма попыталась перекрасить его перья… одно лишь только воспоминание об этом жутком месте уже высасывало из него все силы. «Если Седрик планирует убраться на покой туда, он может сделать это в одиночку,» - каркнул ворон. – «Никогда»*. Впрочем, облетая скалистый отвесный берег острова, он несколько пересмотрел своё мнение. Если дни гордого одиночества, с которым ему придётся столкнуться, он ещё сможет вынести, то помимо этого его ждёт боль. Спазмы, воспалённые суставы, влажная одубелость в старых крыльях. И вновь это – напоминание ему о том, что его часики тикают, что Седрик не собирается уходить на покой ещё как минимум ближайшие несколько десятков лет, а сам Черноклюв столько не протянет. Взвесив вышеперечисленное, ворон ещё раз всё как следует обдумал и пришёл к выводу, что если он каким-либо чудесным образом доживёт до отставки Седрика, он с радостью отправится с ним куда угодно. На этот раз Седрик даже не стал спрашивать, хочет ли Черноклюв слетать на «Луга» вместе с ним. Он знает, с какой гордостью и трепетом Черноклюв относится к тем малым крохам независимости, что ему перепадают, и что его переносимость одиночества и лень за последние годы только возросли. А ещё Черноклюв был зол на него за грубость и улетел прочь. В молодые годы он обманывал себя: желал верить, что такое понятие, как «одомашнивание» существует лишь для жалких дворняжек, что сажают на поводок, покорных лошадок, что не позволят себе лягнуть человека, и пушистых маленьких совят, что дарят на Здравицу в качестве очаровательных, но бесполезных магических безделушек, с которыми можно немножко поиграть. Черноклюву даже любопытно, есть ли среди домашнего зверья другие такие же счастливчики, кто, как он, научился читать, денно и нощно находясь подле своего хозяина, пока тот практиковался и практиковался изо дня в день в надежде, что когда-нибудь он перестанет заикаться, произнося заклинания. Черноклюв задаётся вопросом, попался ли кому-то ещё человек, в чьи привычки входило рыскать повсюду в поисках всевозможных книг о сородичах Черноклюва, до которых только могли дотянуться руки мага, и читать их вслух. Вороны так не учатся, это точно. Те вороны, о которых они читали, во всех рассказах были свободными и дикими. Им не удалось отыскать ни одной истории, где бы фигурировал воронёнок-подкидыш, чьи первые и самые ранние воспоминания остались в маленьком кольце детских рук. Рук, которые чистили его, кормили, защищали и держали так трепетно и осторожно; рук, которые крепко прижимали его к громко и медленно бьющемуся сердцу, наполнявшему первые ночи его жизни теплом; рук, которые так напоминали гнездо, которое, он, должно быть, когда-то знал, и пуховую грудь матери, которую он никогда не встретит, даже в своих воспоминаниях. К тому времени, как он созрел для того, чтобы читать о запечатлении*, Седрик уже научил его летать с помощью немного видоизменённой им метлы – «Гроза ворон»*, как их называют ведьмы, как бы иронично это ни звучало – и охваченного волнением сердечка Черноклюва, которое бы просто разорвалось на кусочки, если бы он навсегда остался прикованным к земле. Седрик научил его играть в шахматы и шашки, ещё в карты, и он так и не утратил привычки кормить его с рук. Седрик ни разу не обмолвился дурным словом в его адрес, даже когда Черноклюв крушил комнаты, стоило ему хоть на пять минут остаться предоставленным самому себе. Теперь же Черноклюв порой находит некоторое утешение в уединении время от времени, довольствуясь чтением, покуда хватает его терпения и концентрации. Перед уходом Седрик обычно запирает окна, чтобы звуки извне не тревожили его ворона, но если тому захочется выбраться на улицу и размять крылья, защёлки на окнах немного развлекут его, как незатейливая головоломка. Не взирая на воронье возмущение очередной попыткой поэкспериментировать над ним, уже спустя пару часов молчания Черноклюв более не мог сносить этой убийственной тишины. Этого оказалось достаточно, чтобы старые страхи вонзили в его душонку свои ледяные когти. И в какой-то момент он обнаружил, что уже что-то бездумно бормочет и пытается клевать первое, что попалось ему на глаза. В течение дня он порвал несколько подушек, распотрошил нижние напольные полки книжных шкафов – ворон наконец приспособился выкручивать клювом винты – и добавил новую резьбу собственного авторства на всё ещё магически увеличенный деревянный стол. Ущерб такого рода легко убирается магией, а тем более его это сегодня ни капельки не волнует. Если Седрику что-то и не понравится, когда он вернётся – так это его вина. Сам нарвался. Зачем ему вообще сдался гигантский ворон? Где он будет его держать? В конюшне? Что он, собрался летать на нём в воображаемые битвы? Черноклюв задумчиво и ворчливо вздыхает, качая головой. «Всё тот же старый Седрик», - произносит он вслух, подражая голосу Короля. Будь волшебник рядом, он бы подскочил в кресле… если бы только он мог понять хоть единое слово из пронзительных воплей Черноклюва, разумеется. Голод уже начинает доканывать ворона. Он перебирает имеющиеся у него варианты и вдруг понимает, что очень уж ему сейчас хочется тернистой ежевики: такой маленькой и дикой, расползшейся развесистыми кустами по всей задней части сада. Краткая разведка быстро дала знать, что все его любимые места кормёжки уже пусты и подчистую обглоданы. Должно быть, их уже обобрали… наверняка на дворцовой кухне из его чудесных вкусных ягод уже готовят какую-нибудь отвратительную погребённую под тонной сахарного песка гадость. «Ну и ладно», - думает он. Они всё равно не такие уж и вкусные, когда он ест их в одиночестве. Ворча себе под клюв, он парит над лабиринтом в поисках фруктовых деревьев, которые там растут, в надежде найти что-нибудь ещё, чем бы можно было полакомиться. Чем дальше от дворца, тем более запущена растительность, так что ещё остаётся надежда, что эта часть сада осталась не тронутой. Его воспоминания весьма смутны, но вроде бы он припоминает, что в эту местность никто не совался уже более десятка лет, потому что где-то здесь их первая Королева обрела вечный покой. За сим, по воле Короля, это место долгое время считалось запретным. Черноклюв не часто суётся в эту часть сада ввиду отсутствия особого интереса к ботанике, а также к поиску скрытых от чужих глаз в сердце сада захоронений. И всё же запущенные разросшиеся живые изгороди внизу начинают казаться ему… до странного знакомыми. Прежде, чем он успевает это до конца осознать, ворон вылетает к круглой прогалине, окружённой высокими лаврами и старым каштаном. Едва заметная с высоты его полёта протоптанная дорожка, ведущая к этому месту, упирается в маленькие ворота с тремя ржавыми замками, которые перекрывают путь всем, кому не подвластен воздух. Черноклюв просто перелетает незатейливую преграду, следуя блеску золота в центре, ловящему убывающий солнечный свет. Он позволяет себе отвлечься от поисков пропитания и подлететь ближе. Черноклюв уже был тут раньше. Он уже видел этот старый колодец, сокрытый от чужих глаз в этой забытой части сада. Ни лебёдки, ни ведра. Одна только белая скамейка. Заинтригованный, Черноклюв подлетает ближе, чтобы осмотреться. Он точно помнит - впервые он увидел этот колодец в тот день, когда надоедливая Принцесска умудрилась превратиться в кошку. Черноклюв сделал всё, что было в его силах, чтобы стащить у нее амулет, пока Принцесса была в таком уязвимом состоянии – он уже воображал себе восторженные похвалы, которыми его осыплет Седрик, нотки чистой радости в его голосе, от мысли, что они, наконец, воплотят в жизнь свои планы по захвату престола. Черноклюв всем своим злобным существом жаждал стать именно тем, кто преподнесёт ему эту мощь и силу на блюдечке. О, это было бы так славно! Однако в тот злосчастный день ему достались лишь бесчисленные удары в морду, вынудившие его капитулировать - с ужасной болью в клюве и без амулета. Он полетел прямо в руки Седрика - вместо того, чтобы опуститься ему на плечо, как обычно, - и какое-то время просто напрочь отказывался слезать с его коленей, как бы там волшебник ни ныл, что из-за него он не может встать. Черноклюв излил ему всю душу, жалуясь на свой отвратительный день, хоть и понимал, что всё, что доносится до уха Седрика – это бессмысленное карканье и птичьи вопли. Но, по крайней мере, из мага получилась идеальная плакательная жилетка. Ворон сидел, зарывшись отбитыми лапками и животом в мягкие складки мантии Седрика, и, крепко жмурясь, тесно прижимался лбом к узлу на поясе. Бедная птица с горечью думала о том, что если бы только ему удалось наложить лапы на этот Амулет, тогда они хотя бы смогли поговорить. Но в итоге Седрик всё же уловил по жалобным ноткам в его голосе, что что-то пошло не так и омрачило день его любимца. Руки волшебника, так привыкшие к чётким и выверенным до мелочей филигранным жестам, могли быть такими нежными, когда он ласково гладил поредевшие изломанные перья, унимая боль от синяков и ушибов, заботливо оправлял оперение, и успокаивающе ворковал над ним, совсем как в их совместной юности. Он даже извинился за то, что ранее прогнал его из башни, даря Черноклюву всё своё безраздельное внимание. Черноклюв даже помнит проскочившую в его чуть поддернутом дымкой разуме мысль: «Мне стоит просить об этом почаще». Он утопал в неге и сладостной дремоте, и даже боль в его крохотном тельце начала понемногу утихать. Черноклюв удручённо подмечает, что с тех пор прошло уже порядком времени. Он опускается на крутую скатную крышу колодца, который выглядит настолько заброшенным, что кажется, будто она держится на одном только честном слове и плюще, туго оплетающем небольшую постройку. Сейчас же всё внимание, которым удосуживается наградить его Седрик – это попытки протестировать на нём заклинание изменения роста или раздвоения, и ещё многое тому подобное. Черноклюв гордится своей собранностью, но необходимость постоянно быть начеку даже в своём собственном доме уже начинает порядком его нервировать. Деревянные доски на крыше колодца скрипят под его когтями, когда он спрыгивает на каменный край и наклоняет голову вбок, чтобы как следует рассмотреть широкую золотую плиту-крышку, которой запечатано отверстие колодца. С небольшим интересом он разглядывает крышку, выполненную в форме человеческого лица – или же чего-то близкого к нему. Черноклюв мельком подмечает, что лучи, изображённые вокруг краёв, смутно напоминают ему золотое солнце, изображённое на стене мастерской Седрика, прямо над его рабочим столом. Вдруг металлические глазницы на крышке распахиваются, как у жуткой механической куклы. Бездушные золотые глаза следят за каждым его движением, когда ворон в панике отскакивает в сторону. - Ну что за глупый дешёвый фокус, - укоризненно каркает он, прижимая к груди оба крыла, в попытке унять бешено колотящееся сердце. «Должно быть, в этой странной штуке содержится какая-то осадочная магия, заставляющая колодец оживать и двигаться при чьём-нибудь появлении», - отмечает про себя Черноклюв. - Это вовсе не фокус, - раздаётся голос, от чего птица снова отскакивает назад. Голос тихий, монотонный и, без всяких сомнений, исходит из глубин самого колодца. – Меня богатством одари и три желанья назови.* У Черноклюва перья становятся дыбом от жуткого эха и до приторности вежливого голоса. Ему требуется несколько мгновений, чтобы расставить всё на свои места. Так, значит, вот как Принцесса стала кошкой. Выходит, тут и впрямь присутствует какая-то магия… вот только насколько она мощная? «Сейчас проверим», - решает заинтригованный ворон. - И снова здравствуй, Колодец Желаний, - с опаской наклоняет голову Черноклюв. - Я предпочитаю термин «Гидрографический объект, дарующий мечты», - голос Колодца всё так же услужлив, но теперь в нём едва слышатся нотки раздражения. Черноклюв наблюдает за ним сквозь прищур, слушая, как Колодец повторяет свою мантру. - Я услышал тебя с первого раза, - бурчит он. Ворон раскидывает крылья в совершенно человеческом беспомощном жесте и, парадируя Седрика, когда тот всячески пытается оправдаться или откреститься от нежелательной работы, запричитал: - Увы! Я всего лишь бедный старый ворон, я обделён любыми богатствами. - Что угодно может являться богатством, если эта вещь представляет ценность для владельца. «А тебя не так-то сложно провести, да?» - мысленно подмечает Черноклюв, давя надменную усмешку. – «Я только что заставил тебя разжевать для меня одно из своих правил». Несколько заинтригованный, он вытягивает крыло, пытаясь отыскать почти выпавшее перо, которое ощущал ещё совсем недавно, и с лёгкостью выдёргивает его, наблюдая за тем, как оно плавно опускается в пасть Колодца и исчезает в неизведанной черноте внизу – частица самого Черноклюва, которую он никогда больше не увидит. Ворон смахивает с себя внезапное беспокойство, пробравшее его до самых костей, и решает проверить, работает ли вообще эта штука. Небольшой перекус в качестве желания выглядит как довольно безобидная идея. Ещё и весьма практичная. Впрочем, раз уж он здесь, почему бы не пойти дальше и не решить проблему в корне и не создать неиссякаемый источник пропитания? - Я желаю, чтобы прямо на этом месте вырос куст тернистой ежевики, - равнодушно бросает Черноклюв, указывая кончиком крыла в сторону живой изгороди, окружающей Колодец, прямо на участок возле каштана. – Это должен быть куст с самой вкусной ежевикой во всём королевстве, который будет плодоносить круглый год до скончания времён. За его просьбой следует золотая вспышка, столь яркая, что ворону приходится заслониться крыльями. - Твоё желание, - объявляет колодец всё тем же монотонным механическим голосом, - исполнено. В вихре искр и разноцветных точек из сияющего света, взрывая почву, на том самом месте возникают великолепные тёмно-зелёные лозы, крепко оплетающие старый каштан. Вьюн цепляется за кору дерева и кусок изгороди, прорывая себе путь наверх. Спустя пару мгновений под внимательным взглядом ворона гибкие извивающиеся стебли принимаются дрожать и трястись, а затем с хлопками, с какими обычно лопаются зёрна, на них гроздьями появляются сотни чёрных ягод. Они такие крупные и тяжёлые, что ветви ежевики сгибаются под их весом. Живот Черноклюва заходится одобрительным бурчанием. Охваченной чистым животным радостным возбуждением, ворон кидается к кусту и набрасывается на ягоды, глотая их до тех пор, пока из ушей обратно не полезут. Ежевика всегда была его любимой ягодой, но это… эти ягоды – просто что-то с чем-то: сладкие, сочные, до одури вкусные – то, что нужно. «Седрику тоже понравится», - молчаливо решает про себя Черноклюв. Набив живот и значительно подняв себе настроение, он начинает скучать по своему уютному дому и хозяйской ласке. Последнюю проще всего завоевать, прихватив с собой с разведки подарочек или угощение. К тому же, не смотря на свой обидчивый характер… Черноклюв никогда не мог по-настоящему злиться на Седрика, да ещё так долго. Он быстро отщипывает пять или шесть самых щедро усыпанных ягодами веток, хватает ещё одну – уже пустую – обрывает с неё листья и шипы и обматывает ею остальные, стягивая в импровизированный пучок. В конце концов, Седрик очень любит сладкое и гостинцы. Не говоря уж о том, что он вернётся абсолютно подавленный и несчастный после целого дня общения с отцом. А ещё после того, как его в Мерлин-знает-дцать который раз отправят восвояси без Семейной Палочки. Черноклюв качает головой, представляя себе эту картину, и срывается в прохладную ночь, пропитанную запахом грозящего возобновиться вскоре дождя, осторожно сжимая в когтистых лапках свою добычу, чтобы не дай небо не уронить. Как и каждый год, он вновь игнорирует смутный внутренний зов миграции и уже с нетерпением ждёт возвращения домой, к небольшому очагу, в который Седрик подбрасывает дрова, чтобы держать башню в тепле. ____________________________________ Взгляд Седрика, не задерживаясь, рассеянно блуждает по всему небосводу. Поддернутое завесой ночи, оно настолько чёрное, что сливается с лесом внизу под их летающей повозкой, смазывая далеко впереди полосу горизонта. Он сидит, подперев подбородок рукой так, чтобы мелкая армия спиногрызов в юбчонках не заметила, как он безудержно улыбается. Хотя они всё равно не обращают на него внимания, слишком занятые болтовнёй о своих приключениях и впечатлениях за день. Дети взбудоражены и перевозбуждены, трындят наперебой, пытаясь успеть одновременно рассказать всё-превсё, пока экипаж не прибыл в деревню. Он сидит по левую руку, с краю, зажатый между одной из близняшек и дверью повозки. И впервые он вовсе не возражает. В просторном нагрудном кармане его мантии, среди ключей и клочков пергамента, которые он постоянно забывает разобрать, покоится Семейная Палочка. Небольшой изгиб упирается в грудь, грубое покрытие, напоминающее древесную кору, болезненно впивается в кожу сквозь жилет и рубашку. И против этого Седрик тоже ничего не имеет. Остаётся лишь привыкнуть, тем более, что возможность наконец-то владеть семейной реликвией более, чем стоит любых неудобств. Волшебник всё ещё вспоминает ощущение потрясающей по своей силе чистой необузданной мощи, разрядом пробежавшее по его руке, когда он зажёг в небе фейерверки. Ему казалось, палочка должна ощущаться тяжелее в ладони: напоенная памятью предков и напитанная благоговейным трепетом своих носителей, бесценная реликвия, которой касались руки шести его предшественников, прежде, чем она наконец, наконец перешла к нему. Весь его разум затуманен одним лишь только сплошным «наконец-то». Волшебник блаженно вздыхает, в сердце поселилась небывалая лёгкость, его всего распирает от не покидающего его голоса отца, снова и снова зовущего его «Мой сын, Седрик Великолепный». В груди разливается непривычное и незнакомое доселе тепло отцовских объятий. Оно настолько жгучее и распирающее, что он боится расплакаться прямо там, при всех. Едва колёса повозки касаются земли, отряд Лютиков гурьбой вываливается из кареты прежде, чем Бейвелик успевает подняться, чтобы им помочь. Они все кричат и машут на прощание, и мажордом добродушно качает головой, вскарабкиваясь обратно на место кучера. Принцесса София же, оставшись в повозке единственным пассажиром помимо Седрика, в мгновение ока перескакивает на другое место, ближе к магу, плюхается рядышком, к нему под бок, весело болтая ногами, и широко улыбается. - Итак, - она изображает восторженный жест, - мы справились, Мистер Седрик! Как ощущения? - Я-… - силится начать он, чувствуя, как дрожит и трепещет от восторга его голос. Рука сама собой тянется к палочке, покоящейся возле сердца. – Я так счастлив, Принцесса. Я и не знаю, как Вас благодарить. София радостно ему улыбается и тянет ручки для победных объятий. А затем её яркая улыбка превращается в совершенно неизящный широкий зевок. - Что, уже пора баиньки? – почти умиляется Седрик, которого вся ситуация даже немного забавляет. - Мм, слишком много приключений за один день, - хихикает София, прикрывая рот ладошкой. У неё уже вовсю слипаются глазки. – Можно я просто-..? Пока летающий экипаж преодолевает остатки пути через море и лес, отделяющий деревню от замка, София подтягивает к себе ноги, полностью перебираясь на сиденье, и удобно укладывает головку, всё ещё прижимаясь к боку Седрика, зарываясь носиком в складки его мантии. Седрик сидит смирно и боится пошевелиться. Какое необычное чувство: крохотный крепкий детский череп упирается ему в рёбра, а пушистые волосы каскадом спадают на его колени. Она такая тёплая: ласковые объятия детских ручек опаляют как жар от кипящего котла. Седрик нерешительно опускает правую руку, невесомо касаясь запястьем плечика девочки. София счастливо вздыхает во сне. Волшебник не может удержаться от соблазна опустить взгляд на Амулет Авалора, так соблазнительно и маняще лежащий без всякой защиты у него на коленях. Он вдруг осознаёт, что сегодня он так увлёкся Палочкой, что за весь день ни разу не вспомнил об Амулете. Пожалуй, это первый раз за… два года, не меньше. Седрик даже изумлён. Он пристально смотрит на амулет, ожидая ощутить как внутри поднимается знакомое чувство искушения. Но его всё нет. Все амбиции и решимость, что составляли ему компанию долгие тридцать лет… просто исчезли. Тепло отцовских рук вытеснило клубок злобы и тоски в груди – и теперь все его честолюбивые замыслы куда-то улетучились. Сегодня он заполучил столь желанную Семейную Палочку и от одного факта, что она прямо сейчас находится в сохранности в его нагрудном кармане, его сердце переполняется распирающей пугающей полнотой. Ощущение такое, будто его душа воспаряет, и он смотрит на совершенного незнакомца в собственном теле, уносящемся прочь. Кто он такой, если ему больше не нужен Амулет Авалора, если ему больше не нужно королевство, чтобы почувствовать себя счастливым..? К концу поездки Седрик чувствует себя настолько потерянным, что мягкие объятия Софии, умостившейся у него под боком как пушистый птенчик, - это всё, что ещё удерживает его на бренной земле. Если бы не помощь Софии, он бы так и оставался ничтожеством в глазах окружающих: она осыпала его похвалами перед его собственным отцом, столько раз помогала ему не упасть в грязь лицом… она буквально подняла его на ноги, когда единственным, чего он хотел, было валяться ничком до тех пор, пока его не проглотит кушетка. По каким-то абсолютно неизвестным и непонятным ему причинам, она всегда была на его стороне, всегда убеждала людей вокруг в том, как ценен его труд, даже если этими людьми были его собственные родители. Он всегда был одиноким ребёнком, чьими единственными друзьями были птицы, море и его собственные мысли. Изгой среди сверстников, чужак даже в глазах родной сестры. Годы шли, и подобно закалённой стали, которая остывает и твердеет, его тоска переросла в презрение. А сейчас… так вот какого это, когда рядом есть кто-то, кто займёт твою сторону, кто-то, кто выслушает, когда у тебя проблема, кто-то, кто предложит помочь её решить? Какого это, иметь… иметь друга..? Седрику хочется разбудить Софию, но он даже не знает, как. Он мешкает, чувствуя себя до жути неловко, пока девочка практически растекается по нему во сне. Бейливику приходится подойти и скинуть его руку за край рукава, чтобы забрать Софию. - Ночи… - сонно бормочет София на руках у мажордома, вяло махнув Седрику через его плечо. - Доброй ночи, Принцесса, - отвечает Седрик так тихо, что она этого не слышит. Он выбирается из повозки, стискивая пальцы вокруг Семейной палочки в нагрудном кармане, дабы успокоить себя и убедиться, что она всё ещё у него. Волшебник провожает взглядом Бейливика, удаляющегося с принцессой на руках в сторону дворца. Высокие башни выглядят сюрреалистично на фоне тёмного ночного неба, точно свечи во тьме, горят проёмы окон. Седрик всегда считал это место своим вторым домом, но как-то, в какой-то момент… он, возможно, стал его единственным домом. «Моя будущая крепость и мои владения», - твердит он себе, с отрепетированной уверенностью – его ежедневный ритуал. – «Да, именно. Потому что так и должно быть. Всё это предназначено мне. Мне предназначено править.» Но сейчас даже его внутренний голос дрожит и заикается, звуча также слабо и неуверенно, как и в жизни. Он крепче сжимает Палочку. Кучер уезжает к конюшням, чтобы накормить лошадей и загнать на ночь в стойла. Седрик остаётся один в темноте, на пустой посадочной площадке. Откуда-то издалека до него долетают тихие раскаты грома, с неба вновь начинает срываться прерывистая изморось последних дней. Чувствуя, что начинает мёрзнуть, Седрик прячет озябшие ладони в рукава мантии и прибавляет шага, торопясь вернуться в свою башню. ________________________________________ Черноклюв сидит высоко на своём насесте и с чувством выполненного долга чистит перья, совершенно не обращая и малейшего внимания на хаос и обломки вокруг себя. Он оставил ягоды на прикроватной тумбочке Седрика, где он должен легко их найти. Пытаясь дотянуться до больного места на спине, ворон только начал подумывать о том, когда же наконец вернётся его хозяин, как вдруг до него доносятся шаги с лестницы. Это точно Седрик, вне всяких сомнений. Седрик никогда не шумит при движении, если он никуда не торопится или не слишком чем-то поглощён,. Впрочем, когда он бежит – а Черноклюв слышит, как он на ходу перескакивает разом через две ступеньки – каблуки его туфель отбивают отчётливый стук, почти как изящный цокот копыт по мостовой прямо под окнами их башни. Последние три шага звучат быстро и скомкано, Седрик едва не сносит дверь с петель, врываясь в мастерскую. От оглушительного хлопка две колбы и мензурка на верхней полке подскакивают к краю и со звоном падают на пол. Ни волшебник, ни ворон этого даже не замечают, ввиду того бардака, что царит в мастерской, периодически создаваемого привычной рассеянностью Седрика вкупе с периодичными вспышками вредительства Черноклюва. - Узри, Черныш! – Взволнованно восклицает Седрик, срываясь на тонко-высокий фальцет, как жаворонки по-утрам. Он торжественно поднимает над головой короткую белую палку. Черноклюву требуется пара секунд, чтобы опознать предмет, и его крылья сами собой раскидываются в недоверии, а сам он не в силах подавить громкий вздох. - Семейная Палочка! Наконец, наконец-то она у меня! Черноклюв бросает любопытный взгляд на портрет над секретером, мысленно задаваясь вопросом, а не вырвал ли Седрик наконец эту палку из хладных мёртвых рук Гудвина. Впрочем, ворон быстро осознаёт, что эта теория столь же нереальна, сколь и забавна. Седрик пересказывает ему события дня, отмываясь и готовясь ко сну, пока Черноклюв лениво цепляется за край таза. Как ворон и предполагал, началось всё просто ужасно. И тем не менее, каким-то образом – через участие в конкурсе – история достигла неожиданной кульминации: со снеговиками, аплодисментами и всеобщим признанием. - Так, погоди, погоди! Вы с отцом чуть не убили мать и кучку зевак? – спрашивает Черноклюв, но остаётся неуслышанным. «Я начинаю жалеть, что не пошёл с ними, и всё веселье досталось Принцессе». – А вот на это я бы посмотрел. - А потом, когда мы уже уезжали, Отец подошёл ко мне и обнял, - Седрик едва не задыхается от эмоций и одним махом опрокидывает в себя стакан воды, осушая его залпом. Его глаза прямо блестят. – Ты можешь поверить в это, Черныш?! Черноклюв, воспринимая свою роль благодарного слушателя очень серьёзно, соглашается с ним благоговейным карканьем. - Вот именно! Мне… и самому не верится. – От счастья по щекам Седрика расползается едва заметный румянец. – Мне вообще в весь сегодняшний день не верится. С осторожностью, граничащей с благоговейным трепетом, Седрик относит Палочку в спальню. Интерьер покоев Придворного Волшебника не менялся уже многие поколения, но своего апогея обстановка достигла в аляповатой безвкусице, привнесённой Гудвином. Буквально всё – начиная с платяных шкафов и занавесов и заканчивая стеллажами и прочной кроватью из ореха, которой на вид меньше сотни лет не дашь – уже было здесь, когда они с Черноклювом заселили башню. От себя Седрик добавил лишь пару примерных набросков-эскизов и заметок по дизайну, да несколько своих незаконченных приспособлений, заныканных по разным углам – в остальном это место осталось нетронутым. Седрик оставляет Палочку на тумбочке, возле ягод, принесённых Черноклювом. Она застывает в идеально ровном вертикальном положении, зависая в воздухе, в сантиметре от поверхности. От палочки исходит приглушённый свет, придающий роскошным покоям тяжесть монашеской кельи. Утомлённый событиями дня, Седрик склоняет голову к одной из Соломоновых колонн, подпирающих балдахин, надолго замолкает и просто смотрит на Палочку так, как старик-Фламель, вероятно, смотрел на первый когда-либо созданный философский камень. Зрелище очень торжественное. А затем, всё ещё погружённый в созерцание, Седрик нашаривает оставленные для него на тумбочке ягоды, даже не задаваясь вопросом, откуда они взялись. Он никак не комментирует их вкус или размер, рассеянно пережёвывая небольшую горсть, пока Черноклюв в негодовании не щиплет его за другую руку. Седрик коротко вскрикивает. - Ай! Черныш… ой, это ты принёс? Для меня? В его голосе слышится такое удивление, что Черноклюву хочется закатить глаза. Потому что, нет, ну, правда, кто ещё это мог быть? Но вместо этого он просто кивает и вспархивает на каминную полку с самым удовлетворённым и самодовольным видом. - Что бы я делал без тебя, Черныш? - Скорее всего, расслабился бы ещё больше, - всё ещё немного обиженно огрызается ворон. Волшебник же, разумеется, никак на это не реагирует, и возвращается к своему рассказу, добавляя что-то ещё о том, что приключилось с ним за день. Всё ещё что-то говоря, Седрик забирается в кровать и подтягивает к себе колени под одеялом. Слова тонут в подушке, а язык от ягод стал по цвету как его мантия. Последнее предложение вообще повисает в воздухе неоконченным обрывком. Ворон тяжело вздыхает. Седрик проваливается в глубокий сон, время от времени всхрапывает и что-то бормочет. Черноклюв спрыгивает на кровать и подбирается ближе, чтобы ущипнуть его за ухо, требуя к себе хоть какого-то внимания. Но бледное лицо волшебника тускло подсвечивается в серебряном сиянии Палочки, на его ресницах, как капельки росы на травинках, подрагивают слёзы счастья-… и вообще, Черноклюв ещё успеет поклевать его завтра. Должен же кто-то разбудить Седрика с утра пораньше. В ночном небе застыл гул грома – далёкое эхо увядающего лета – и комната в считанные секунды наполняется звуками ливня. Осаждённые водой со всех сторон, они остаются в одиночестве, вдвоём, отрезанные от всего остального замка. Но они вместе, под защитой их башни. Чувствуя приятную дрожь в старых костях, ворон зевает с гортанным свистом. Он пушит перья от досады и нежности и взбирается на изголовье кровати, которое использует по ночам как насест. По привычке он ещё какое-то время ворочается, пока его лапки не находят знакомую ложбинку, оставленную за многие годы цепкой хваткой его острых когтей. Им обоим стоит как следует отдохнуть: завтра начнётся их завоевание.