sunflowers

Волосы у Хинаты такие мягкие и пахнут апельсином. И сам он такой солнечный-солнечный, светится изнутри каким-то невозможным светом. Лучится улыбками и искрами в глазах, греет искренностью. Кагеяма не верил, что такие люди существуют. Он думал, что все эти сказки про замирающее сердце, нехватку кислорода и сердце по ребрам. Но сейчас в душе расцветают цветы и… Он выплевывает первый лепесток подсолнуха. Такой одинокий, но, черт, даже это было неприятно. Кагеяма предпочитает просто забыть о цветах, сконцентрироваться на волейболе, как делал это всегда. Он ведь король, холод — его второе имя. Если от Хинаты веет теплом и счастьем, то сам Кагеяма не дает этому миру ничего кроме леденящего мрака. Рядом с ним мурашки по коже, и все какое-то серое и безжизненное, и не хочется ничего. Разве что умереть прямо на месте. «Удивительно, — думает Кагеяма, — что эта моя темная аура не трогает единственный яркий лучик света. Хината будто и не замечает, что рядом со мной все холодеет». От этой мысли на его ладонь падают ещё несколько лепестков подсолнечника, измазанные кровью. Вскоре игнорировать кашель и цветы становится просто невозможно. Он заходится сильными приступами везде, стоит только в памяти всплыть имени Шое. Невозможно много выплевывает в школьные унитазы, особенно во время тренировок. Но ничего не говорит, потому что, а что он может сказать? Он сторонится Хинаты, каждый день придумывает новые и новые причины не идти на тренировки, остаётся дома, прогуливая школу. А лепестки все сыпятся и сыпятся, падают на холодные ладони, на кафель ванной, тонут в сливе канализации. Во рту мерзкий металлический привкус крови и семечек. От него тянет блевать только больше. Но он все ещё молчит, врёт матери в глаза и не краснеет, а потом выплевывает только больше. Бутоны, листья, семечки, лепестки — его горло раздирается на части, становится уже совсем плохо. А он все еще не знает, что сказать. Игнорирует звонки Хинаты, СМСки команды. Но игнорировать гостя… — Привет, — как-то неуверенно говорит Хината, мнется в дверях его, Кагеямы, комнаты. И от этого голоса снова тянет выплюнуть целую гору желтых лепестков, но парень силой воли проглатывает их. — Зачем пришел? — получается резче, чем хотелось, но уж извините, он тут пытается не блевануть, ему не до нежностей. Хотя от этих слов блевануть тянет только больше: Кагеяма прямо чувствует, как цветы внутри мерзко царапают глотку, вырываясь наружу. И он не выдерживает — заходится в приступе жуткого-для-посторонних-привычного-для-себя кашля. Хината сразу же подлетает к нему — черт бы побрал его скорость — и на его подставленную ладонь падает бутон подсолнуха и еще с десяток лепестков. — Идиот, — грубо выплевывает эту фразу вслед за цветами Кагеяма, вытирая рукавом стекающую по подбородку струйку крови. — Просто, блин, забудь. Хината молчит, удивлённо глядя на лепестки на своих ладонях. Они не такие желтые, как у обычных подсолнухов, эти отдают рыженцой. А если промыть их под проточной водой, смывая кровь, то от лепестков исходит стойкий аромат апельсина — Кагеяма пробовал, знает. — И как давно? — спрашивает Хината, не поднимая глаз. Теребит в пальцах лепестки, стирает с них капельки алой крови. — Выкинь эту дрянь, — Кагеяма кивает в сторону мусорки, и Хината послушно сбрасывает лепестки, мысленно ужасаясь почти доверху забитой такими же цветами мусорке. — Несколько месяцев, кстати. Доволен? — Нет, — морщится Хината. Он вообще не доволен, совсем. Да и кто на его месте будет доволен? Он ведь не идиот, и понимает, что происходит. И надо бы взять себя в руки, чтобы осмыслить увиденное, но перед глазами только россыпь подсолнухов, пахнущих апельсинами. — И? — спрашивает Кагеяма. Он особо ни на что не надеется, он вроде уже смирился умереть самой глупой смертью из возможных. И признаваться он все еще не собирается. Если Шое сейчас пошлет его, то так и надо, значит, умрет чуть-чуть скорее, чем планировалось — меньше страдать. — Почему ты не сказал? Молчание. — Почему? — срывается на крик Хината. — Почему? Идиот, ты, блин, Кагеяма. Мы могли бы все давно решить, и ты бы не мучался. Хочется вмазать этому дураку-королю с разворота в челюсть. А за его пожимания плечами хочется врезать ногой. А потом обнять, прижать к себе и целовать, потому что «черт, а сказать раньше? столько времени бы сэкономили». Но Хината предпочитает стоять на месте, выжидая чего-то. Например, ответа Кагеямы. — Ну, а смысл? — Хината чуть не давится слюной. Смысл? — Ты же все равно меня не любишь, да и как бы я это сказал? Шое всё-таки давится слюной и чуть-чуть воздухом. Ну офигеть, блин. И откуда столько уверенности, что он ничего не чувствует? — Просто бы сказал, как и все остальное. А я бы сказал «да, и я тебя люблю» и поцеловал, — серьезно говорит Хината, смотрит прямо в глаза, как будто пытается заглянуть в самую душу. Впервые он действительно серьезен, и это пугает. Но еще страшнее становится, когда Кагеяма не успевает отреагировать на сверхскорость этого парня и оказывается заключен в крепкие объятия. В голове путаются мысли, а цветы в горле как будто чуть-чуть отпускают. Его любят? Он бы ответил «да»? Или это ему все мерещится от боли и на самом деле он просто лежит, скрутившись, блюет ненавистными цветами, и перед ним уже целая куча этих лепестков, а крови в организме почти не осталось? Все становится понятно только тогда, когда ощущение чужих губ на своих собственных оказывается уж слишком реальным для глюка. И возможность снова вздохнуть без боли возвращается спустя столько времени. Это все-таки не сон, всё-таки не галлюцинация. Это и правда происходит. Тьма и свет нашли друг друга. — Не верю, — шепчет Кагеяма, на секунду разрывая поцелуй. — Не верю, все слишком идеально, чтобы быть правдой. — Поверь, — шепчет Хината, вовлекая парня в новый поцелуй. Теперь в душе Кагеямы расцветают миллионы подсолнухов, только эти уже не дерут глотку и легкие. Эти подсолнухи дарят свет и тепло, как настоящие маленькие солнышки.