25 непрочитанных сообщений

20:17 Привет, Омори! Как поживаешь? Тётя сказала, что сейчас ты на курсах в Мельбурне? Поздравляю, это здорово! Я рад, что у тебя получилось. По-хорошему, нужно было дождаться твоего приезда, а не использовать голосовые сообщения. Ты вернёшься через месяц где-то, да? Наверно, к тому времени я пожалею… но я не знаю, что делать со всем этим. В голове столько всего, и я даже думал выпить, чтобы излить душу по классике, только проблема в том, что я не пью, хах. Я мог бы выпить немного, но мне не хочется, чтобы воспоминания померкли или расплылись и… чёрт, со стороны, похоже, звучит совсем уж странно… Да, прости, что я вот так вываливаю на тебя. Я просто подумал… ну, ты единственная, кто поймёт… правильно. Нет, на кафедре у меня много хороших приятелей, есть двое близких друзей, да только вряд ли они… ох, вот что я хочу сказать: сейчас я полагаюсь только на твоё тонко устроенное понимание важных вещей и… 20:29 И отчасти – на твои увлечения той странной мангой... 20:31 Я сейчас на улице, поэтому запись может быть нечёткой, извини. Ну и мороз, пальцев не чувствую, ещё и сел зачем-то на ледяную скамейку. Вроде вечер, но в парке никого – через несколько дней Рождество, люди, должно быть, готовятся к праздникам… Точно, с наступающим, Омори. Я выслал кое-что для тебя вместе с более-менее достойными поздравлениями, а то сейчас я ни на что не гожусь, хах. Надеюсь, ты не чувствуешь грусть вдали от семьи… Сейчас я поймал себя на мысли, что идея выговориться родилась из-за внезапного ощущения одиночества… я не хочу, чтобы ты восприняла это как нытьё! Я имею в виду, меня никогда не тяготило одиночество – ты знаешь – я не воспринимал его, но произошло то, из-за чего я впервые пожалел о… о некоторых моментах своей жизни, может даже, пожалел сам себя? Да, я расклеился и требую от тебя многого, прости. Мелю всё подряд. А что было бы, будь я нетрезвым, представь себе. Сказал бы сразу: «Омори, я влюбился в нашего математика из старшей шко…» 20:54 Чуть телефон не разбил… нет, Омори, я не гей! Послушай, правда, я не гей. Чёрт, я уже вижу твоё лицо, и в сотый раз – это не так, я просто... я... фух… это бесполезно. Я без понятия, что говорить. 21:02 Мне двадцать семь, и я способен… нет, я обязан доложить о проблеме в структурированном виде. 21:03 Час назад я зашёл в супермаркет и увидел… нет, не так. 21:06 Помнишь, ты спросила меня на выпускном, почему я передумал насчёт юридического? Родители были шокированы моим решением изучать ядерную физику… всё ещё не то. С чего бы начать… 21:12 Это случилось сразу же – точно, с первого урока. Сам урок почти не помню. Помню, что наш одноклассник Тоичи вернулся с путешествия, и я посмеивался с приукрашенных рассказов о его любовных похождениях. Помню, что у Тоичи из кармана вывалились игральные карты и он полез их поднимать. И тогда я впервые услышал голос учителя. Он сказал, видимо, что-то ироничное, потому что класс смеялся – не помню. Я помню, как он это сказал. 21: 38 Я долго думал, подбирал слова, чтобы ты смогла… чтобы тебе легче было… оказаться там и, главное, на месте меня, шестнадцатилетнего пацана, который встречался с одной из самых красивых девушек школы и считал себя влюблённым счастливчиком. И который не знал, что произошло с ним в тот момент. А тогда изменилось многое. Случилось что-то кардинальное… я был сбит с толку, если уж совсем упрощать. Когда я возвращаюсь к тому жаркому летнему дню, я будто снова сижу за второй партой у окна и пропускаю сквозь себя непонятное, но уже ощутимое чувство. Оцепеневший я сидел, навострив уши, и пытался понять, откуда и как, и, самое главное, почему. Я вслушивался – не могу сказать даже сейчас, какой его голос, но для меня он представлял собой скорее не звук, а ощущение. Размеренный, льющийся, жёсткий, металли… нет, не безжизненный, в нём было много сменяющих друг друга, но одинаково тёмных… с языком беда, слышала бы меня сейчас учительница японского… Помнишь, мы ездили в деревню, где ловили ужей в лесу? Закроешь глаза, проведёшь по тельцу пальцем – звук сухой, но на ощупь упругий и неуловимо ребристый… да. Его голос – как чешуя на ощупь… Прости за этот бред. Я компенсирую потраченное тобою время любым твоим капризом. Но сейчас мне нужно говорить, как бы плохо это ни звучало. 21: 45 Первые уроки математики я тратил на то, что проектировал звучащий голос на спину учителя. Неизменно серое пятно на зелёном фоне не вязалось с ним. Потом я всматривался в лицо, буравил тёмный затылок и ничего не мог понять. Мужик и мужик. Я как-то спросил у тебя, что ты думаешь о новом учителе. Ты сказала, что он красив. Я этого не видел и не понимал. Для меня красота – в том самом смысле, пробуждающая и волнительная – это женское лицо, женская фигура. Мужик и мужик, думал я, но перед каждым уроком чувствовал зачатки неправильного и, как уверял я себя, беспочвенного. 21:49 Я переписывал с доски пример. Будущему юристу, внушали мне родители, нужен высокий средний балл, и я усердствовал. Пример был трудным. Я почти его решил, но что-то не сходилось. Учитель, чтобы помочь, сказал отвлечься от решения и обратить внимание на важный момент. Я обратил внимание. И всё понял. Пример тогда я так и не решил. 21:53 Окончательно замёрз. Нужно купить кофе. 22:12 Кофейня была пустой, но оставаться там было бы рискованной идеей. Хах, мужик, шепчущий в телефон, – странное зрелище. И к скамейке я привык. Она уже заледенела по новой в моё отсутствие. Пока не хочу возвращаться домой. 22:15 Да, я понял, что это было. Он опирался руками на свой стол, смотрел в окно на листву деревьев и говорил о математике, самой науке, не как о преподаваемом предмете, а как… так люди говорят об искусстве, о пейзажах, о пассиях, о воспоминаниях… с трепетом, даже с восторгом, не скрывай он его. Он говорил о чёткости, выверенности, и вслед за словами его рука чеканила плавные жесты. Он говорил, чтобы мы не боялись цифр, не боялись плести решения из выученных алгоритмов. Что у нас изначально неправильное представление и он приложит усилия, чтобы это исправить. Все решили этот пример, кроме меня, но на его вопрос я кивал вместе со всеми, как заворожённый. Он повернулся к доске, чтобы стереть с неё мел, и я готов был поклясться, что видел тонкую улыбку. Но в тот день мой мир перевернулся, и теперь не знаю, выдумал ли я такую улыбку, будучи в состоянии аффекта, или же на самом деле усмотрел её. 22:22 Я понял, но не хотел к этому возвращаться. Я очень боялся. Как так – мне нравились исключительно девушки и… эм, волновали меня только девушки. Но не мог игнорировать очевидное – я рвался на урок. И продолжал наблюдать. Но главным было условие слушать и слышать, ведь то, что он говорит, неотделимо от него самого. С его слов я влюбился в то, что он сам безоговорочно любил. Я выводил правильный ответ на доске, и не знаю, от чего больше задыхался: от полученного тяжёлым трудом результата или от шершавого голоса за спиной: «Беспрекословный успех, Танака». Я цеплялся за математику и тонул в ней, я сидел за книгами столько, сколько позволяли часы в сутках. Формулы обретали новый смысл, когда накладывались на воспоминания о нём… 22:28 Я пролил кофе… хорошо, что он давно остыл. Зато в чувство пришёл, а то начал… ладно. На втором году старшей школы я, кстати, тоже сделался неловким. Причину вспоминать – позор, но, чёрт, разве не для этого всё затевалось, да, хах? Вся история позорна, если подумать… Да, серьёзные проблемы начались во втором классе. До этого я сваливал всё на восторг, уважение, да на что угодно. На перемене с одноклассниками гоготали со всякой пошлятины, но, стоило войти в класс учителю, я млел как девчонка. Не млел, думал я, а предвкушал очередной урок. Иногда я, скажем так, позволял себе некоторые вещи. Пока кто-то силился выудить из себя правильный ответ, я поднимал взгляд с конспекта и заносил в память уже не математику, а математика. Я понимал, что движения знаю наизусть, но в голове, как и всякая мысль, они теряли чёткость – самое важное, – и я возобновлял, возобновлял. Чем больше смотрел, тем больше видел, мне нравилось находить новые детали и дополнять ими решаемые задачи. Должно быть, это и сыграло в итоге злую шутку... На одной из контрольных он ходил вдоль рядов. Я приволок себя больного в школу и вяло дописывал последнее задание. Тоичи всё ворочался, пытаясь списать, и учитель это заметил, останавливаясь рядом с его партой. Опираясь на мою одной рукой. Он в строгой манере журил бледного Тоичи, в то время как я сидел красный, наверно, полностью, до самой макушки. Потому что я, не дописав последнюю цифру в ответе, покосился на широкую ладонь на краю парты и… выпал. Да, выпал из адекватности. Пальцы были выбелены мелом, им были усыпаны костяшки – рука выглядела холодной, покрытой инеем. Аспирин совсем не помогал. Мне стало паршивей, чем утром. Было чертовски жарко, пульс ускорялся, хотя я пытался размеренно дышать. Я шумно втягивал воздух и смотрел на выпуклую вену, которая не извивалась, а пересекала кисть как по линейке. Тонкая, синяя – в ней точно текла прохладная кровь. Покрыта прохладной грубоватой кожей. И я дурел, представляя, как утыкаюсь пылающим лбом в его руку. Он бы наверняка дёрнулся от этого прикосновения, но, если бы только он ничего не предпринял, я бы прижался приоткрытым ртом… Я очнулся от звонкого хлопка и с ужасом понял, что всё это время наклонялся к его руке. Я молился, чтобы никто этого не заметил. Хлопнуло ещё раз – это учитель перепугавшегося Тоичи журналом по голове. 22:39 С того момента я стал замечать за собой подобные мысли. Трясло меня знатно. Задумавшись, я мог ненароком влететь в кого-то, вещи валились из рук. Я боялся. В первую очередь, себя и перемен, которые творились во мне. Вдруг это станет очевидным для постороннего наблюдателя? Уж тем более, я боялся, что он что-то заподозрит. Я, конечно, не был сталкером, но что если он мог правильно расценить моё внимание на своих уроках. Тогда я потерял бы покровительственное отношение с его стороны, которым очень дорожил. Как-то староста попросил меня отнести ему тетради, и в учительской на его столе я заметил затасканную книгу по ядерной физике. Я медленно раскладывал тетради по стопкам, чтобы лучше запомнить автора и украсть ещё одну страсть учителя. На обложке отпечатался мел, и я почувствовал стыд. Мне хотелось собрать эту меловую крошку и растереть её пальцами, но вдруг я услышал: «Решил покорить и физику, Танака?» Он рассказывал о ней сдержанно, проверяя попутно тетрадки, размашисто чёркая красной ручкой, а я сидел напротив с открытым ртом и силился запомнить не только слова, но и всё, что чувствовал и видел, загребая с жадностью в отдельную папку с именем учителя на обложке. Потому что, несмотря на деланное равнодушие, он говорил о ядерной физике как о несбывшейся мечте. Он скрывал это, не подозревая, что вся его сущность разложена по полочкам в моём подсознании, и я, наверно, был единственным, кто мог по наклону головы или жесту определять его истинные мысли и настроение. Он сказал, что эта наука подразумевает под собой вселенную человеческих возможностей, и я верил. Он сказал, что для него она уже непостижима, и я запомнил его усмешку как горькую и неубедительную. «Не срослось. Но мне говорили, что учитель из меня тоже неплохой», – сказал он тогда, погружаясь в очередную работу. Я смотрел на него, на его линейные летящие жесты, на параллельные складки рубашки между лопаток и думал, что значит для остальных слово «неплохой». В моём понимании получалось так, что «неплохой» – это тот, кто открыл передо мной насыщенный мир с его бесконечными загадками и тайнами. Он научил не просто математике. Никогда я не был предан чему-то с таким неистовством. Он заложил свою любовь к науке целому одному человеку, или этого достаточно только для «неплохого» учителя? «Бери учебник, если заинтересовался», – сказал он и закинул висящий галстук на плечо. Я поблагодарил, но не двинулся с места. Я размышлял. Я просчитывал. Я думал, если он снова усмехнётся этой своей усмешкой, я встану, сделаю два шага, наклонюсь на сорок пять градусов и поцелую его. Помню, что он не поднимал взгляда с тетрадей двенадцать минут. Четырежды провёл рукой по волосам. И ни разу не усмехнулся. 22:56 Меня не покидал страх перед переменой. Я боялся признаваться себе, что стал… только девушки привлекали меня, и я не мог понять. Тогда я попробовал… ну, посетить одно место… найти его было непросто, но я должен был понять. Я впервые так сильно напился. И ушёл оттуда через пятнадцать минут. Меня сильно тошнило. Я пробовал ещё раз во время учёбы в университете. И только сильнее убедился в том, что не интересует. Меня не привлекают мужчины. Совсем. Но с ним… почему сбой системы происходил из-за него? Для меня это до сих пор нерешённая задача. Я даже пробовал однажды представить… нет, в этом нет необходимости. 22:59 Я мог представить поцелуй. В моей голове… чаще это было касание к руке или плечу. Мне не хотелось… Знаешь, самым ярким была воображаемая сцена, как после окончания университета он увидит меня, улыбнётся, как улыбался тогда, и, возможно, приобнимет за плечи. Звучит его голос в этот момент... Иногда я действительно хотел поцеловать его. Для того чтобы он смог расслабить плечи и выдохнуть, забыть о чём-то своём тяжёлом. Но, сделай я это, получил бы обратный эффект. Поэтому я делил его любовь единственным возможным способом – жил той же мечтой, что и он. 23:02 Когда непоколебимая уверенность в понимании собственного тела и сознания стала давать слабину, я начал курить. Не много, сигареты две-три в день. Мне даже не нравилось. Но внушал себе, что от этого легче. Курил обычно с нашими за школой, около полуразваленного сарая, но в тот раз пошёл один. И именно тогда встретился с ним. Он был зол. А я рад. Правда, недолго. Он сказал непривычное для него, что-то короткое и сухое, вроде про глупую смерть и трату потенциала. Мы шли нога в ногу. Он молчал, но я всё видел. Он казался разочарованным, но я углядел в его осанке и шагах удар не по самолюбию, а глубже. Обрадовался по новой и жил этим долгое время. Больше я, конечно же, не курил. Но думал, что это лицемерно с его стороны, потому что знал о неуловимом запахе сигарет, который можно было почувствовать только по пятницам после занятий, если наклониться над ним сидящим и приблизиться к волосам. 23:07 В это время я обычно сплю. Загружаю себя так, что еле успеваю перешагнуть порог квартиры. Но сегодня разошёлся на эпопею. После выпуска я переехал в Токио и больше не видел его. Сначала я не мог привыкнуть. Да, совсем как ребёнок. Но меня окружала математика и физика, остался целый ворох воспоминаний. Всё это время он был для меня мотивацией и опорой, пускай и не такой яркой, как во время школы. Каждый день появлялись всё новые причины любить своё дело, и… могу ли я всё-таки признаться себе, что это было любовью… ну, влюблённость, остановимся на ней – она теряла свои очертания и громогласность. Теперь я ясно ощущал только благодарность. Я мог бы выговориться и на этом попрощаться, только… только всё оказалось сложнее. Я люблю сложности – как-никак, это моя работа, – но с этой, наверно, я не справлюсь. Я сейчас дома. Приехал к родителям на праздники. Давно я тут не был, но ничего не изменилось, кроме меня самого. Так я думал. 23:10 Я оставил машину – о чём сейчас жалею – и пошёл в супермаркет. За апельсинами. Родители меня не поняли, но праздники теряют смысл без апельсинов, как я им сказал, и попёрся пешком в морозный вечер. Гений, бесспорно, хах. Апельсины лежат сейчас рядом, околевшие. Терпко пахнут, ярко. Набрал их зачем-то целую гору, но да ладно. Я шёл с двумя килограммами апельсинов по парковке, когда встретил его. Сразу же узнал. Как езда на велосипеде… в смысле, весь он вбит в подкорку, и его походку я знаю лучше, чем… Он был с женой. Шли закупаться, наверно. 23:33 Иду домой. Семья на взводе. Отпустили взрослого сына за апельсинами и потеряли... Я думал, что был подростком. Винил гормоны. Винил его превосходство, его ум. Много чего. Отлегло и ладно. Да только… Мне двадцать семь, я стоял с пакетом апельсинов на вечерней парковке и не мог сдвинуться с места, потому что старое и давно забытое тряслось и выло, когда… Его жена ушла вперёд. Я был благодарен, очень… я почему-то был уверен, что она обо всём догадается. Он не изменился. Чёрт, ничего не изменилось. «А ты вырос, Танака», – сказал он. Голос… голос его… он… я, мне пришлось перехватить пакет в руках, чтобы не выпадали хотя бы апельсины. Мы говорили сразу обо всём, но я не помню, о чём именно. Кажется, он приглашал навестить его в школе. «Уж не знаю, вправе ли я хвастаться тобой как собственным успехом», – улыбнулся он. Я плохо контролировал… что-либо, но отвести взгляд… я бы не позволил себе пропустить… Теперь я был с него ростом. Мог смотреть ему прямо в глаза. И я смотрел. Смотрел и чувствовал, как надувается и растёт в геометрической прогрессии то, что вызывал во мне только один человек. Я читал его жесты, как оставленную на полке в прежнем доме, но всё такую же любимую книгу, которую мог цитировать с любой страницы. На морозе особенно ярко чувствуются запахи. Пахло сигаретой, дымящейся между его холодными пальцами, и апельсинами. Я не курю. Но я выудил сигарету из протянутой пачки и склонился над сложенными ладонями, удерживающими зажигалку, чтобы насладиться присутствием дольше дозволенного. Кончики его пальцев почти касались моего носа. На секунду я поднял глаза на подсвеченное огнём лицо учителя, который должен был выглядеть недовольным. Я знаю его мимику наизусть. И, улыбаясь, я впервые затянулся с удовольствием, потому что ничего не заметил. Разговор таял, мы больше молчали. Иногда он прерывался на одно предложение и замолкал, прикуривая. Прежде я не видел его курящим и по-настоящему наслаждался. Сердце гудело и перед глазами плыло, но спихнуть на болезнь уже не получится. Я ловил изменения в его лице, заострившиеся при затяжке скулы, тёмные, не седеющие волосы и отсчитывал секунды до момента, когда сделаю два шага, наклоню голову вбок на сорок пять градусов и поцелую его. Я ухвачусь за ворот его пальто, чтобы никто из нас не отстранился. Я дополню картотеку папкой со вкусом. Я, наконец, смогу отблагодарить его. И сказать… Я сделал шаг. Сделал второй. Он выдохнул дым в сторону. Я сказал: «Учитель», и ему позвонила жена. 23:50 Два процента зарядки. Сейчас уже нужно прощаться. Я напишу тебе утром. 23:59 Я знаю об учителе всё. Сегодня я видел его лицо ближе, чем когда-либо. Оказывается, он тоже много чего знает.