Oxygen

      Джексон бьет кулаком в стену, и еще. Бесполезно. Боль не утихает. Было бы слишком просто, если бы душевную боль можно было заглушить физической.       Джексон вздыхает. Это просто невыносимо. Невыносимо терпеть, невыносимо держать в себе, невыносимо хранить молчание, когда так хочется закричать. Когда хочется расплакаться, но нельзя — ведь если начнешь, то уже не сможешь остановиться.       Но смогут другие. Те, кому Джинен был дорог. А были ли такие вообще? «Да», — без сомнения ответил бы Джексон. Как минимум он сам. Люди часто не понимают, насколько дорог им кто-то, пока не потеряют его. И Джексон тоже не понимал. Просто не замечал, как много в его жизни было этого человека. Не замечал сам за собой, что, проходя сквозь привычную толпу школьного коридора, всегда выискивал взглядом макушку черных, всегда аккуратно уложенных волос. Всегда выстиранную и идеально выглаженную школьную форму, и черные квадратные очки. Никому так не идут очки, как ему. «Шли», — поправляет себя Джексон каждый раз.       Джексон мечтает. Мечтает закончить это все. Или же вернуться на месяц назад во времени и исправить все. На месяц назад — туда, где был жив Джинен. И туда, где была мертва душа Джексона. Мертва, потому что только тварь без души могла жить так, как жил Ван, могла делать то, что творил Ван. Он хотел бы забыть обо всем, хотел бы сбежать, притвориться кем-то другим и начать жизнь заново где-то вдали от его родного дома. Но может ли быть хоть какая-то жизнь у убийцы? «Нет», — говорит сам себе Джексон и прислоняется к холодному кафелю стены.       Он сидит там, где когда-то нашел Джинена. В том же школьном туалете, где принял решение сломать ему жизнь. Нет, даже не жизнь — сломать самого Джинена, целиком и полностью. А потом втоптать в пыль все, что от него осталось.       — Какая же я мразь, — шипит парень и хватает себя за горло. Держит и сдавливает, пока в легких совсем не остается кислорода. Отпускает и жадно хватает ртом воздух. Это все, что он может. «В отличие от Джинена», — думает он. Что может быть страшнее, чем умереть, задыхаясь? Пытаться вдохнуть, но вместо этого лишь глухо хрипеть, тратя последний оставшийся воздух. Беззвучно кричать от боли, когда углекислый газ разъедает тебя изнутри, создавая пожар в груди. Не этого он хотел для Джинена, совсем не этого.       А чего же он хотел? Оказаться рядом и сказать то, что должен был сказать. Всего три слова, самых искренних в жизни Джексона и самых желанных в жизни Джинена. «Я тебя люблю».       Почему же он молчал? Он сам бы хотел знать ответ. Потому ли, что боялся реакции друзей? Потому ли, что не мог принять сам себя? Потому ли, что просто не нашел времени тогда, когда это было нужно?       Зато сейчас времени куча. Времени на самобичевание. Ведь кто он теперь? Никто, определенно. Он никому не нужен. Он забыт обществом и опущен на самое дно. Ведь хватило же ума сказать Бэму — главному сплетнику школы — что Джинен влюблен в него. Теперь все вокруг знают, какой он подонок. Теперь все вокруг видят пустоту в том месте, где должно быть сердце.       Но почему же в том самом месте так больно? Почему в том самом месте до сих пор что-то пульсирует, изо всех сил перекачивая кровь? Да потому, что это всего лишь глупый насос, а вовсе не сердце. И Джексон был бы рад, если бы тот остановился. — Ты так и будешь тут сидеть? — раздается громкий оклик. И раньше Джексон мигом бы ответил, ибо как кто-то может позволить себе указывать, где ему сидеть? Но сейчас уже все равно. Пусть говорят, что хотят — хуже ему уже все равно не будет.       — Ты слышишь меня или нет? — не унимается голос, и Джексон поднимает голову, чтобы хоты бы узнать, кто вмешивается в его тихое существование на холодном кафельном полу. И видит перед собой того, кого видеть хотел бы меньше всего. Югем был, наверное, единственным, кого Джинен мог назвать своим другом. Тот смотрит на Вана с такой ненавистью и отвращением, что хочется исчезнуть, убежать. Хотелось бы кому угодно, но не Джексону. Он уже привык, ведь когда на тебя так смотрят все — даже ты сам в отражении зеркала — невольно привыкаешь.       — Думаешь, сможешь спрятаться от проблем здесь? Не выйдет, тварь, — выплевывает Югем. — Знаешь, ты даже здесь сидеть не достоин. У таких, как ты, не должно быть нихуя. Особенно жизни!       Джексон видит слезы, стекающие по щекам парня перед ним. И ему правда жаль, искренне жаль. Но что он может сделать? Только молчать.       — Как же я тебя ненавижу! Почему ты вообще существуешь? Зачем? Почему из-за тебя должны страдать другие?       Джексон молчит.       — Да ответь же хоть что-нибудь!       — Ты прав. Я не достоин жить, — холодно отвечает он. А затем встает и уходит, даже не глядя на шипящего от ярости Югема. Уходит прочь от этого злосчастного туалета. Прочь от школьных коридоров. Бежит туда, откуда его вряд ли кто-то вернет. Бежит, задыхаясь до боли в легких, но наслаждаясь этим чувством. Ведь это правильно. Ведь он заслужил.       Перед ним мост. Широкий мост через реку. Он идет, медленно. Доходит до середины и смотрит вниз. «Это ведь совсем не страшно. Всего лишь сделать шаг», — убеждает он сам себя. И переступает через перила. Где-то сзади несутся с бешеной скоростью машины. Люди куда-то спешат, не замечая его даже. А для Джексона время как будто замирает. Точнее, оно ползет жутко медленно, и кажется, что можно столько всего успеть сделать.       Секунда — и Джексон поднимает ногу над пропастью.       Вторая — отпускает перила.       Третья — и он уже в воздухе.       Лететь приятно. Ветер треплет его волосы, а сумасшедший поток воздуха не дает закричать.       А потом кричать уже не получается. Ведь весь кислород выбит из груди, а его место занимает вода. Джексон пытается вдохнуть, но на глубине воздуха нет, а мокрая одежда тянет вниз, не давая шанса выбраться на поверхность.       Джексон закрывает глаза и слышит голос, такой знакомый и желанный.       — Я не могу простить тебя. Извини.       И Джексон улыбается слегка. В последний раз вдыхая и заполняя легкие водой.