yolo

Улица она тоже разная бывает: один сторчался, и никогда не узнал, что, оказывается, за грязными подворотнями города ангелов ангелами могут быть не только размалеванные проститутки, которые отдадутся за десятку и таблетку, из тех, которые в разноцветном окрасе по несколько штук складывают на донышко zip-пакетика; другой, вроде бы, даже выкарабкался, и приручил этот город и теперь меж панельных многоэтажек ходит с видом вальяжным и важным, будто он — есть центр этого города, хотя на деле и сам понимает, что от обшарпанных стен отошел только на пару метров, сменив second hand на Zara, и дешевые понты на понты подороже — в этом вся разница; третьи и не выкарабкались, и не сторчались, и город не приручили, но сбежали так далеко, что в этом многообразии улиц иные и не вспомнят, с кем когда-то распивали паленую водку под треки какого-то черного парня из дешевых колонок, а те, в свою очередь, держа в памяти эти дни, уже никогда больше в город ангелов не возвращаются, и уже не мечтают покорить сцену, но уживаются с обыденностью, скорее, назло окружающим, которые под копирку кричат: «наркоманы бывшими не бывают», даже, если наркоманом и не был, и в какой-то момент вдруг начинают находить забавной традицию жить «вопреки» и «назло», чтобы не идти в юридический, а выучить литературу, потому что родители против, и курить те, что подешевле, чтобы каждый первый с умной мордой полной превосходства сказал, что они курят говно, не особенно вдаваясь в суть того, что состав у всех примерно один, но кто-то тратит втрое больше, предпочитая Chesterfield’у пресловутый понтовый Parlament. Оно ведь тоже забавно, смотреть на то, как кто-то мнит себя выше других, в то время как сам остается ведомым теми ребятами, что в башне Рокфеллера перекладывают с места на место бумажки с мелким шрифтом, и все их PR-отделы направлены на исключительную дрессировку таких же болванов. Лесли Далтон из третьих. Он, правда, жизненной философией не обзавелся, хотя, однажды, лет эдак в двенадцать, разглядел у кого-то футболку с красноречивым «yolo», сиречь «живем один раз», и так ему оно въелось в подкорку, что он быстро вписал это себе в программный код, сделав основной установкой на все дальнейшее будущее. Он решил, не попробовал — значит не прожил, поэтому пробовал все, что предлагали: сбегать из дома пробовал, (почти) чистый спирт пробовал, пробовал ЛСД, мефидрон, мешать Джека с дешевым яблочным соком в пакете, и вина в коробках пробовал. Пробовал стать музыкантом со своим недо-Гибсоном подавшись в Лос-Анджелес покорять Голливуд и все к нему близлежащее, и пробовал потом выжить в условиях тотального пиздеца, когда, вроде, и жить не то чтобы шибко хочется, но никто же не верит, что выживешь, поэтому и выживаешь назло. Потому что жизнь одна, а из списка в собственном to do листе не выполнено и половины. Благо, что с возрастом, пожалуй, большая часть приоритетов сместилась в другую сторону — на руках почти есть кандидатская степень, которой, конечно же, в to do листе нет, но в голове голубой мечтой засела, и квартира есть — маленькая и на окраине, зато своя, обставленная и засранная, как угодно душе, только машины нет, но оно и не надо было никогда, потому что четыре колеса весело только если это разноцветные таблетки экстази. Было даже подобие любви. Подобие, потому что страшно называть это любовью — слишком громко и слишком пафосно, а Лесли, к своим двадцати восьми стал по-стариковски чванлив, и каждое слово, как профессионал своего дела (и, без малого, кандидат в ученые) пускал через жесткий фильтр проверки на вшивость. Слово «любовь» у него, почему-то, эту проверку исправно не проходило, и он страдальчески вздыхал, пряча глаза за черными очками, чтобы не стыдно было смотреть на того, с кем у него было «почти». Да и с ним, собственно, все было по тому же принципу — yolo: понравился — притрись, и никаких больше заебов, потому что в чем, собственно проблема. Оно еще проще, когда на патлы на эти нечёсаные смотришь, и не понимаешь, а что вообще нашел в нем: не сказать, что красавец, акцент поганый, и язык не лучше — смотришь и думаешь, что в ЛА, в тех самых закутках, где мальчики и девочки чуть за двадцать пытаются отличить кокаин от пищевой соды или порошка гипса своими глазами мутными от дешевого алкоголя, среди которых и сам Лесли протусовался почти год, и научился бланты крутить не хуже, чем пудрить мозги малолетним дурочкам в клубах, — ему самое место. Сторчаться или жизни выучиться сполна, а потом двигаться дальше: вверх или к погосту — как повезет. Еще проще, когда он пьяного Лесли оттаскивает от одной из этих сучек, которых проще обозвать сифилисом в человеческой форме, и забыть, и когда на утро, страдая от головой боли, Далтон прячет лицо от солнечного света в изгибах его шеи. Но все ведь нужно попробовать — жизнь коротка. Нет, у них не любовь. Лесли не всегда может выговорить его имя, потому что их языки также полярны, как восток и запад, а он далеко не лингвист, чтобы заморачиваться с произношением. Проще ведь просто с видом похуиста, но протяжно и ласково протянуть «детка», и потом, пока не начнет тошнить от помеси запахов какого-то гаденького парфюма и пота, тереться носом о чужую шею, где-нибудь в районе сонной артерии. А тошнить начнет, потому что «завязка» длится недолго — утром двойной эспрессо из Starbucks’а, вечером виски-кола из ближайшего к дому бара, где не раз приходилось собирать аншлаг в попытках уделать кого-то больше и опытнее, и огребать за все свои беспонтовые выебоны не на тех людей, потому что пьяные и тупые себя контролировать не могут. У него философия такая — получить пиздюлей даже тогда, когда оно объективно невозможно, потому что они бывают разные, и их, почему-то, не предлагают. А попробовать хочется все. Он вот тебе и весь педагог — морда в крови, руки тоже, даже сигарета — и та сплошь заляпана, зато теперь в цвет упаковки — красные Chesterfield раскрашены кровью — символично. Одна из завсегдатаях бара — миловидная проститутка в короткой юбчонке, что уже битый час держит для Лесли пачку салфеток из бара и ждет, когда ее уже все-таки снимут (главное, чтобы не Лесли: они оба знают, он тот еще пидор, а она та еще конченная), говорит, что он ничего не чувствует, потому что у него болевой шок и отсутствие мозгов и вызванивает то ли скорую помощь, то ли его недолюбовь, но правда, пожалуй, в том, что из Лесли до сих пор не уехал Лос Анджелес, а еще он пьян настолько, что едва ли может стоять на своих двоих и его медленно начинает крыть от экстази — проститутка уже не сборище разношёрстной венеры, а чуть сбившаяся с пути принцесса. Правда, такая принцесса не цепляет. На нее откровенно похуй, хотя за салфетки ей, может быть, и отдельное спасибо. Лесли, правда, на слова не хватает. Или настолько похуй, но под экстази он слишком добрый, он тянет ее присесть к нему на колени за ее короткую юбчонку, а она, вроде как, не против, даже когда Далтон, кровавым носом тыкается ей куда-то между сисек, и смеется, что между ними только обнимашки. Не гоже ведь магистру снимать проституток, особенно, если можно снимать собственных студенток или студентов, и выбирать среди всего потока самых симпатичненьких и самых отбитых, прикрываясь тем, что это даже не измена, потому что между ним и его «деткой» нелюбовь, а если это нелюбовь, то и измены быть не может. Но, сказать по правде, оно, может, и к лучшему. Потому что тут, не дай Бог, привяжешься, а потом отдирать от себя человека с кожей больно — болевой шок может убить, или сожрать депрессия, или… какая, впрочем, разница, когда проститутка, оттягивая голову за спутанные кудрявые волосы, сует в его рот прикуренную и испачканную помадой сигарету — какой-то непростительно легкий тонкий Kent и продолжает зажимать нос бумажной салфеткой — заботливая девица. Хочется верить, что тут все тоже без лишнего пафоса все, даже тогда, когда в глазах окончательно плывет, и упасть не дают только чьи-то руки — явно не женские, но Лесли уже в бессознанке охотно им подается, и весело хохочет, притягивая он-сам-не-знает-кого к себе, и, словно сквозь вакуум слышит, что, вроде бы, его сильно приложили, а сам он перебрал с колесами и вискарем, потому что поехавший и тупой. Лесли даже не спорит. Лесли смеется, потому что такое дерьмо про него спиздануть можно только одному человеку, и это совсем не мама, и потому ластится еще охотнее. Вроде как, любит, потому что под экстази он любит всех, и все, кто под этим же экстази непременно любят его, потому что они на одной волне. Он чувствует себя ебаным хиппи. Но без особой координации доплывает до проститутки-курьера, в попытках обнять ее без намека на секс, и висит на ней непозволительно долго, его нужно оттянуть, его нужно тащить домой, чтобы там окунуть лицом в ледяную воду — и раз, и два, и три, пока мир не перестанет быть расплывчатым и непозволительно добрым, пока лицо не начнет саднить об боли, и рот не скривится в возмущении. «Какого хуя ты творишь?», — зеленые патлы, и неизменный вид торчка, почти дошедшего до своего логического финала. Лесли, правда, так и не понял, кто из них это сказал. Но ведь действительно, какого хуя он творит? Тут ведь все гораздо проще — казалось бы, брось и уйди — если мозгов нет, так и спасать утопающего смысла нет, а если есть — спасет себя сам, потому что утопающие сами себя и должны спасать. Но yolo, наверное, вещь слишком заразительная, а у кого-то в wish или to do листе есть пункт про пострадать хуйней. «Я могу перестать», — Лесли не слышит свой голос — голос Лиходеева, и ему, почему-то, в своей привычной манере, присущей, разве что, юристам и педагогам, хочется обратиться к нему по фамилии, но он не сможет выговорить — слишком сложно, он слишком пьян, мозги слишком затуманены, и он не понимает что он и зачем, разве что держится молодцом, асинхронно моргая и улыбаясь угашено. «Хули ты так нажрался?» — говорит в точности, как мама. Улыбка на лице Лесли еще шире, потому что теперь от этого парнишки веет домом, и не хочется совсем ничего — только может быть, тупо обнять, но подольше, и чтобы от привычного микса запахов и опьянения тошнить начало вдвое быстрее, а еще, чтобы выразить всю нелюбовь, потому что так оно гораздо проще — это тебе не проститутка, тут купюры не прокатят, но на бесплатной (бесценной) искренности выезжать сложнее, потому что один слишком школьник, чтобы можно ему было доказывать что-то, кроме пифагоровой теоремы, а второй вообще нихуя не понимает в этой жизни, даже если делает вид, что это не так. «Я диссер дописал», — не без гордости сообщает он, и мокрым лбом падает на футболку мальчишки, снова заливаясь веселым смехом, — «Прикинь. В конце месяца будет защита. Вот все охуеют, да?», — слова — пьяный бред, но звучат как правда, потому что врать с разбитой мордой смешно и глупо. Еще смешнее и глупее, что без пяти минут кандидат в доктора филологических наук вообще пьян и с разбитой мордой. «А как же шуточки?» «А в жопу шуточки». Семен усмехается, трется щекой о кудрявую макушку. Шуточки, может, и в жопу, но уходит эпоха — Далтон и его недописанная диссертация больше не главный пейринг ВУЗа, а кандидатская в двадцать восемь — отличная штука, особенно для хвастливых мамаш, которые потом побегут верещать, что с самого начала отправляли ребенка именно на эту специальность. Правда, в какой-то момент вдруг пришлось задуматься, была бы его мамаша в этом списке хвастливых, и растрепала бы всей Уфе, что ее чадо не только не сдохло где-нибудь в подворотне, но еще и вывезло эту жизнь где-то на границы медиума, потому что максимум простым смертным вообще очень нечасто светит. Казалось, скорее да, если бы ей вообще не было похуй на своего собственного выблядка, но тут дело десятое. Оно, может, и к лучшему, что было похуй, потому что тут тебе не только взаимность — Лиходееву ведь тоже стало заметно похуй, но еще и какая-никакая стабильность — никаких заскоков при похуизме, как оказалось, не наблюдается. Правда, потом оказалось, что они наблюдаются в его отсутствии, но обратилось это не столько к матери, сколько к пьяному телу. Тут же понятно, одно дело благодарность — мол, спасибо, что не бросили в клоповнике, другое дело вот это — вроде, противно, но все равно не уходишь, и даже за волосы держишь, когда его башка болтается из стороны в сторону, а нужно понять, что с этим обдолбанным телом делать. «Дотащи до кровати и брось», — советует Далтон. «А потом ты заблюешь всю хату, пытаясь добраться до туалета, и сдохнешь с ним в обнимку, оставив меня без научника? А может тебе нахуй сходить?» «Не, детка, нахуй ходишь ты. Но не сегодня», — Лесли даже глаза показательно прикрывает, мол, видишь, я устал и обдолбан. Мол, под экстази кончить нереально, и пытаться мне тоже не очень хочется — зато хочется быть брошенным на кровать — можно даже в одежде, и заснуть. И смеется. Противно смеется — почти скрипит, словно мелом по доске. Правда, недолго. Тут намеки все равно бессильны, да и он не то чтобы гений намеков, — «Тогда дотащи до кровати и останься», — и пожимает плечами беспечно и весело, почти буднично, но так нелепо. Зато говорит на полном серьезе, даже если с улыбкой все хуево — улыбку эту можно простить, потому что у всех, кто держит в друзьях проституток такая улыбка. Он же ведь тянется поцеловать. Аккуратно, но по-взрослому. Так же, как жену свою бывшую целовал, правда, после свадьбы, но до развода. Впрочем, не также. С той и настолько обдолбанным быть не приходилось, и определенность в чувствах какая-то была: сначала любовь, потом ненависть. Тут все сложнее: непонятно что, непонятно кто, непонятного кого и непонятно как. Одна прелесть — не залетит, и в том уже своя прелесть — не расставаться с мыслью о холостячестве в законе (потому что с официальным штампом в паспорте). А в девятнадцать оно же все прикольно — и угашенный препод по культуре речи (без культуры речи да и культуры вообще), и вот так вот по-взрослому целоваться в ванной. Еще и влажно, потому что угашенный препод никогда не был простужен экстази, и его кроет по-страшному, поэтому он не контролирует своих действий от слова «совсем», да и ему, в конце концов, страшно хочется пить, поэтому он так надрывно и истерично целуется, даже не пытаясь остановиться. В to do листе же есть третий или пятый пункт, что нужно довести кого-нибудь до асфиксии, без уточнения как именно — удушением или поцелуями: перед сексом (даже если его не будет) или во время секса (даже если его нет) все одинаково приятно. «Я, кажется, тебя люблю», — Далтон за языком не следит. Да и любит все еще всех, правда, в разных количествах и порционно. Что, впрочем, почти смешно, потому что трезвым он не любит, наверное, даже себя самого, как бы не пытался доказать обратное. «Ты пьян, тебя приложили башкой, а потом ты угасился экстази — тебе кажется», — и это самое обидное, наверное, потому что лучше бы не казалось, и можно было бы без тени раздумий как-то совсем по-детски воодушевившись ответить, что он тоже, но так оно не работает. Не сейчас и не с этим человеком. А в перспективе — не факт. «А до кровати дотащишь?». «Дотащу». Там уже только на простынях попроще становится — когда голова на подушках, и свежее постельное белье без особых зазрений пачкается любимыми, но грязными оранжевыми Джорданами, которые Лесли таскает без спуска, и когда он тянет к себе мальчишку, мол, только не уходи. Там, почему-то, yolo работать перестает, потому что Далтон с разбегу прыгает на старые грабли, а Семен, почему-то, даже не пытается его остановить, зато почти удобно устраивает голову на его плече, и жмуриться, когда в лицо ударяет дыханием из помеси никотина и алкоголя — Лесли поворачивает голову, чтобы запечатлеть короткий поцелуй на лбу Лиходеева прежде, чем заснуть. Проще становится потому что приходит осознание — тут не любовь, но что-то на порядок выше, значит и это надо попробовать.