И что теперь?

Какое-то странное выходит прощание. Нет комка в горле, только нереалистичная досада, словно еще не дошло, что происходит. Разъезжаются. Уже и отсняли все, и отпоздравляли друг друга и персонально Палма, а во рту все еще горько, а уходить все еще не хочется. Чччерт. Виталя до этого момента и не подозревал, что он такой, нахрен, сентиментальный. – Ну давайте, – Летай переступает с ноги на ногу. – Кто-то должен сказать это, как на выпускном, типа: «не теряем связь» и «надо как-нибудь собраться всем вместе». Все смеются. Джон поправляет кепку. – А кто-то реально встречался со школьными друзьями после выпускного? – Неа. – Нет. Джон смотрит на Династа. Виталя пожимает плечами. – В душе не ебу, что с ними стало. И это правда, это гребанная правда, он бы даже запанчил сейчас про это, но явно кто-то уже написал на эту тему стэндап, так что неактуально. Снова смех, только теперь невеселый какой-то. Потом тишина минуты на три, и Кир не выдерживает, ржет, пихая их всех по очереди в плечо. Рядом с Палмом Летай какой-то необычайно помятый, слева Джон, зевающий казах, Династ и Майлз. Майлз. На нем почему-то лица нет, и, каждый раз поднимая взгляд, он тут же опускает его, хмурится. Всегда жизнерадостный, сейчас как будто тонну чужого бремени на свои плечи уложил, еле стоит, вот-вот грохнется. – Ай, короче, идите нахуй, у меня поезд, – Джон отворачивается, но видно, что уходить он не хочет. Виталя – тот человек, который не привязывается к людям, только если не идет с ними по жизни годами, но эти вот пацаны какого-то фига стали слишком родными. Может, это временные эмоции, но сейчас только так и кажется. Джон уходит с Летаем. Они машут, пока за поворотом не скрываются. За ними уходит казах, а потом неохотно Кирилл. Становится будто темнее. Это самовнушение, не иначе, но несколько секунд Династ ждет, что на них обрушится ливень. Ливня нет, есть только чувства, которыми сшибает, как трехметровой волной. Виталя вздыхает. Это не должно было стать настолько большой частью его жизни. Не так. Он смотрит в небо, оно становится густо-синим. У него нет планов на будущее. Ни-ка-ких. Он бы сейчас даже на завод пошел работать, лишь бы голову разгрузить, а о музыке, баттлах и чем-то таком и думать не может. Надо сначала осмыслить и переболеть. Он слышит тихий выдох напротив себя, а потом сдавленное: – Я щас расплачусь, нахуй. Майлз трет лицо, а Виталя смотрит на него и впервые за вечер понимает, что улыбается. Видеть его – просто видеть такого вот смущенного, разбитого, испуганного (потому что «и что теперь? как все будет? будет ли вообще?») – это уже сраное счастье. И хрен с ним, если это ненадолго, и, сев в поезд, Виталя попрощается с ним навсегда. Оно того стоило, правда? Оно того, вашу мать, стоило! Вот в эти глаза большущие смотреть, злиться на себя за взявшиеся из ниоткуда чувства, избегать его месяцами, чтобы потом, напившись, позвонить и шептать ему в трубку всякие глупости. А в ответ слышать теплый смех. Они ж тогда чуть оба с ума не сошли. Династ – от осознания того, в кого он превращается, а Майлз – от недосказанности, непринятых намеков, страха, что оттолкнут. И первый поцелуй. Быстрый – чтобы не передумать. Рваный, как будто украденный. Виталя даже не помнит, кто первым поцеловал. Наверное, оба созрели. Озираясь по сторонам, плотно задернув шторы. Обещая себе «только губы, ничего больше», но как всегда проебываясь, потому что губ оказывается недостаточно, хоть они и охуенно вкусные. – Не гони, – отвечает он, все еще улыбается, а Ленька смотрит на него так, как будто эта улыбка его оскорбляет. – Ты шутишь, что ли? У меня желание с моста сигануть. И он так вздрагивает, тяжело дышит, словно сейчас и правда пустит слезу. Виталя шагает к нему и, обняв за плечи, прижимает к себе. Не сказать, что у них такая огромная разница в росте, но сейчас Леня почему-то кажется мелким таким, совсем пацаном. А еще дрожит в руках, и Виталя растирает его спину ладонями, согревая. Ему ни фига не лучше, чем Майлзу, но если он даст слабину, то сдохнет к хуям собачьим. Поэтому он молча гладит, обнимает, дышит в висок и продолжает игнорировать разрастающуюся внутри пустоту. Блин, ну как-то же люди с этим живут? Заводят короткие романы, а потом расстаются, разбегаются в разные стороны с теплыми чувствами на душе. Но, может, дело все в том, что Майлз – не короткий роман? Майлз забрался под кожу и сидит там, уютно устроившись? Леня – он наивный и добрый, он не может как Династ, ему надо го-во-рить. Слова вылетают из его рта – тихие и по-детски непосредственные какие-то. – Не уезжай, – он цепляется в куртку Витали пальцами, тянет его к себе – еще, еще ближе. Династ смеется ему в волосы, а у самого сердце сжимается. – Мы пересечемся еще. – Я не хочу… пересекаться! Это может произойти не раньше, чем через пять лет. – Да хоть через десять – какая разница? У Витали на языке крутится дурное «зачем я тебе?», потому что и правда – зачем? Леня юный, перспективный, у него идей в голове, хоть бери ложку и вычерпывай, а Виталя даже понятия не имеет, за какой поворот ему свернуть, чтобы не провалиться в канализационный люк. И все что есть из будущего в голове – поездка назад в Волгоград и узкая односпальная кровать в родительской квартире. Он делает вдох. Такой глубокий вдох, что легкие вот-вот лопнут. Потому что, черт побери, как же Ленька пахнет. Как дом. Как максимально родное что-то, теплое, любимое. – Поехали со мной, – вдруг произносит он и сам себе удивляется. Куда? Куда ты зовешь его, придурок? Но желание, оно такое, его не переспоришь. Хочется – говорит. Вот бы так всегда. Ленька затихает, а потом отстраняется от него и смотрит, выпучив глаза. – Надеешься, что я откажусь? – Нет. – Угораешь? – Нет, – они уже не обнимаются, у Витали почему-то адски руки дрожат. Не зная, куда их деть, он трогает пальцами пуговицу у Майлза на куртке, облизывает губы и добавляет. – Поехали со мной. На выходные пока, а там решим. Почему-то, когда он это говорит, у него нет сомнений, что все будет хорошо. Похер, когда, похер, что, возможно, мама охуеет, что им придется ночевать где-то у знакомых на надувном матрасе, но он хочет ехать домой с Леней, дышать ему в затылок, когда он опустит голову на плечо и уснет, делить с ним одну бутылку колы на двоих и зевать, встречая туманный рассвет на вокзале. И Леня – он чуткий, хоть и строит из себя непонятно что. Он отворачивается, трет губы и вдруг весело, как ребенок смеется. – Поехали, – отвечает он. – Точно? – Да. Похуй. Поехали. Виталя кивает ему. Осознание, что он снова влип в какое-то дерьмо, накрывает его с головой, но туда же, в топку примешивается легкость, жажда приключений и ощущение, что вот она – весна. Она уже в руках, и можно сделать ее лучшей весной в своей жизни.