с кем-то

*** Дима Уткин был смелым мальчиком. Не боялся поставить большой фиолетовый синяк обидчику под глазом; не боялся прогуляться по полуразрушенному строению на окраине города; не боялся испугать огромную бездомную собаку со сваленной на боках шерстью. Ничего страшного он не видел, только смеялся вслед убегающим сверстникам и кричал: что, испугались, маменькины сынки? Может, поэтому никто не хотел общаться с задирающим нос мальчиком. Да и Диме было на это, откровенно говоря, плевать. Только почему-то ночью всё внешнее равнодушие исчезало, услужливо прячась за непроницаемым покровом тьмы. Уткина пробирал страх, дикий страх. Хотелось кричать до жалкого хрипа, лишь бы не вслушиваться голоса в звенящей тишине. Зажмуриться бы до фиолетовых кругов, чтобы не видеть мелькающие тени в мутной темноте, не спать до самого долгожданного утра, встречаемого каждый раз с болезненным усталом видом и молчаливой просьбой о помощи в зеленеющих глазах. До безумия хотелось укутаться в мягкий фонарный свет, жёлтой гуашью проливаемый на белёсые простыни. Жаль только, что нет ни одного фонаря на Диминой улице. *** Дмитрий Ларин — очень смелый критик. Не боится чужих слов, призванных быть оскорблениями; не боится осыпать других далеко не лестными выражениями; не боится смеяться мразям в лицо; не боится гордо именовать себя: комик, критик, новатор. Он уже давно не маленький, не тот Дима Уткин со своим глупым страхом темноты. Да и что за вздор: прятаться под толстым клетчатым одеялом из-за отсутствия освещения в помещении? Ларин и сам не понимает, только почему-то никогда не выключает на ночь ночник, оправдываясь каждый раз тем, что уснул во время очередного ночного чтения, снова и снова сажая зрение глупыми книжонками. Глупая отмазка, не так ли? Многие пытались понять или вывести Диму на чистую воду, заставив признаться всем в наличии детского страха. Ларин посылал таких далеко и надолго. Только одному удалось узнать правду. «Рыжая мразь», как называл часто про себя и вслух его Ларин, удивился попыткам Димы оставить свет на ночь, когда всё-таки уломал того остаться у себя. Хованский настойчиво отвёл чужую руку от выключателя при сотой попытке и твёрдо сказал, что спать они будут так. Критик испуганно посмотрел на Юру, пытаясь в полутьме разглядеть в его лице эмоцию, показывающую, что это всё всего лишь шутка. — Юр, пожалуйста, — пролепетал Дима, сжимая края тонкой простыни в побелевших пальцах. — Что «пожалуйста»? — с издёвкой произнёс Хованский, — темноты, что ли, боишься и страшилок детских? — Дима зажмурился и кивнул. Юра поднял брови. — Серьёзно? — ещё кивок. И вздох, усталый вздох второго. — Что ж ты раньше-то молчал? — лёгкое касание щёки заставляет Диму с испуганным взглядом раскрыть глаза. Стараясь не отводить взгляд от Юры, чтобы не увидеть творящиеся вокруг «ужасы ночи» в виде мечущихся огней автомобилей и затаившихся теней в тёмных углах, Уткин кусает губы и срывающимся голоском быстро лепечет, постоянно сбиваясь, про свой давний страх. Хованский качает головой и притягивает к себе замолчавшего Диму. Успокаивая чужую дрожь, Юра мягко гладит его по спине, тихо уверяя Уткина, что нет ничего страшного за его спиной, что в темноте он один, не считая своих страхов. И кажется, Дима верит. *** Дима Уткин — совершенно не смелый человек. Он боится. Боится всего. Незначительных шорохов по ночам, слишком громких скрипов прогнивших половиц, выдуманного на ходу самим собой шевеления во тьме за прикрытой дверью. Дима всегда включает ночник перед сном и свято верит, что в этот раз кошмары обойдут его продрогшую страхом квартирку стороной. После разрыва с Хованским (очень громким и болезненным разрывом, с битьём посуды, криками, обвинениями, а после слезами, просьбами вернуться и чужим резким отказом) Уткин дрожал каждую ночь, жмурясь и иногда следя за дрожащим потухающем светом на стенах. Без Юры вся смелость исчезала, и Дима действительно оставался один на один со своими страхами.