Мне снился сон и было в нем, все то, что нужно мне. Я помню сон и было в нем, все, будто бы, во сне.
Сон – это то, что согревает нас, определяет и становится нашим проклятием.
Когда, лёжа на белоснежной подушке, совсем несравнимой с мягкостью облаков – в отдельной комнате, как и положено молодым леди – я закрываю глаза, подбрасывая к потолку сливочные мечты – под моими веками вспыхивают искрами пыльцы урывки воспоминаний, и разнообразными картинками, словно кто-то быстро перелистывает детскую книгу Майкла, проносится Нетландия. На несколько секунд, тянущихся так долго, будто стоишь на пиратской доске, как только лунный свет – взрослым же не нужны ночники? – сменяется тьмой, переливаясь между ресницами цветными пятнами – кажется, словно я никогда и не возвращалась домой. И забываются туманившие обычно ясное и мечтательное, переливающиеся сладким сиропом, сознание, мысли о будущих проблемах и решениях, проникающих жгучими ядовитыми змеями в воспаленный, ирающий против козырей, разум. Казалось бы, вид ночного Лондона совсем не изменился – все также дарит зефирную свободу и лёгкость, чувствуешь себя фанатичной медузой в толщи воды, и нет-нет, да увидишь как-то судно "Веселого Роджера", днище которого чернеет дегтярным пятном, закрывая собой серебристую, как рыбья чешуя, луну. Право, Страна Чудес имени Питера Пэна до сих пор смотрит мутными глазами русалок, скользящих по кромке сознания, звенит цветочной пыльцой фей, посыпая голову разноцветным дождём, как сахарной пудрой – не отличишь. Вот только я с чётким, словно вытесненным там же, на ресницах воспоминаний, чувством, понимаю что совсем забыла цвет глаз Питера Пэна. На месте этой памяти звенят набатом в ушах мысли о том, что через несколько лет, отшучиваться на все вопросы о замужестве, не получится, и взрослая жизнь будет гореть сжигающим огнём впереди, опутывая раскаленными цепями, заставляя таять восковые мечты и воспоминания. А ещё, я точно не смогу перечислить имена всех индейцев. И конечно же, я вряд ли теперь вспомню все пиратские песни – может только ту, что появлялась от прыгающего по клавесине крюка, отражающая жаркий свет светильника. Одного только мне не забыть – сверкающего белизной молочных зубов, смеха Питера Пэна, и, пожалуй, цвет совершенно необоснованно дымчато-голубых, покрытых коркой льда, незабудок. И после двух, а если день очень удачный – трёх, секунд воспоминаний, меня накрывает сон – тягучий, плавный, горячий, пахнущий ромом и морской солью, оседающий пьянящим бризом океана, звенящий расплавленным серебром металла. А затем остаются только чёрные, покрытые тонким слоем самой ночи, кудри, и красный камзол, пахнущий неожиданно приятным, оставляющем на языке горьковатое послевкусие, табаком – и я понимаю, что лекарство из тыквенной бутылки нужно было пить мне. Потому что совершенно неправильно желать этих полуснов полугрез, намного сильнее, чем смеха Питера Пэна, оседающего на кончике носа цветочной пылью, и полётов над расцветшей всеми цветами радуги, Нетландии. Чистой воды предательство. Потому что слишком жутко и в то же время желанно чувствовать на щеке ледяной, выстроившийся в ряд сотнями змеиных чешуек, крюк, прикосновения которого обжигают чем-то знакомым и неопределённо угрожающим. Во сне же все такое живое, слишком, до предвкушающей дрожи в руках и коленях, реальное, вонзающее когти в оголившиеся до предела органы чувств. И морозные, острые, как играющий на кончике крюка лунный луч, голубые глаза напротив, кажутся гораздо более настоящими, чем сладкий чёрный чай в кружке за завтраком. Совсем неправильно находить пугающее сходство родного отца и того, кто сошёл со страниц моего воображения. Совершенно странно замечать колючую усмешку в леденящем взгляде, сквозь тонкую стекольную преграду очков, разделяющих реальность и выдумку. А пылающее сознание отнюдь не успокаивает скрип половиц и брызги Майкла, отдающие океанным бризом, в ванной, когда глава семейства, сидя за столом в совершенно непривычном красном камзоле, весело взмахивает, играющим опасно знакомой сталью, ножом. Горячие грубые пальцы сменяются морозным прикосновением крюка к обнаженной, доверчиво открытой шее и светлым, сохранившим запах полевых трав, локонам, создавая тихий, неожиданно остро ласкающий слух, скрежет. Тяжёлые, цвета грозовой тучи штормящего неба, волосы, паутиной сетью щекотят нежные плечи и раскрасневшееся лицо, напоминая касания книжных страниц и крыльев Динь к раскрытой ладони. Больно открывать глаза, сгоняя с век остатки фантасмагорического сна, для того, чтобы вновь, до самой макушки, окунуться в зыбкий песок реальности, и захлебываясь в масляной паутине, покорно ожидать ночи. Особо болезненно видеть во сне Вас, капитан, того, кто, не без моей вины, покоится в крокодильем желудке, по соседству со своей рукой и надоедливым будильником. Поэтому сейчас, пересчитывая в уме летающие сегодня в доме мои грезы – не менее тридцати двух, поразительно! – я, поглядывая в незакрытое окно – в надежде не то на возвращения Питера, не то все же кого-то другого, глупость да и только – вижу, как лунный огонь, более холодный, чем пламя камина, и скорее сравнимый с замерзшими незабудками, отбрасывает необычную тень от пролетающего мимо облака – тень в форме корабельного днища. И я полностью уверенна, что это ещё один сон. Даже когда на освещённый подоконник с характерным, слишком знакомым, стуком падает тонкая доска, и раздаются скрипящие уверенные, пробуждающие что-то тянущее изнутри, шаги – мне хочется себя ущипнуть. Казалось бы, в пору сейчас закрыть глаза и потрясти головой, отгоняя навязчивое видение, но я не в силах этого сделать, из-за страха и желания происходящего, и поэтому только смотрю, не мигая. Когда, до боли в ребрах, привычные сапоги, появляются в поле моего зрения – я чувствую себя мухой увязшей в меду. Правильным было бы закричать, как и положено молодым леди, когда в комнату к ним вламывается пират – но это ведь всего лишь сон. Сколько раз во сне я уже видела эти кривящиеся в усмешке губы – намного ближе чем сейчас – эти прищуренные льдистые глаза, волосы цвета вороньего крыла, кровавые разводы камзола и острый зловещий блеск крюка? Сотни раз, не меньше. – Добрый вечер, мисс Дарлинг. Но когда пересушенные морским воздухом губы хрипло, до дрожи в руках, произносят приветствие, а капитан насмешливо снимает шляпу и взмахивает ею в воздухе – я срываюсь с места, совсем забыв что я леди, путаясь в пуховом одеяле и непомерно длинной ночной рубашке, ставшими внезапно цепкими, удерживающими на месте руками-ветвями. Знакомый до остановки сердца, камзол, обжигает жаром мужского тела и запахом морской свободы, а грубые пальцы на спине переплетаются с ледяным прикосновением крюка, и я впервые замечаю какая до неприличия тонкая, ткань моей ночнушки. – Вы живы. Рыдания – от осознания нереальности происходящего, от желанной материальности прикосновений – душат горло тугими нитями, заставляя цепляться ломкими сахарными пальцами за широкие плечи, путаться лицом в горячей шее и жёстких волосах. – Я бы послушал пару историй, – усмехается он, указывая рукой на огромную махину "Веселого Роджера" застенчиво приютившуюся в узком переулке. И я понимаю что если Питеру Пэну, с его "наперстками" я могла бы отказать, то капитану Крюку, с его властными поцелуями, раскалёнными метками осыпающимися на холодные от встречного ветра, плечи, я отказать не смогу никогда.