Та ночь в Париже

«Серый пиджак» использовал весь арсенал КГБ от пряника (за версту видать, что на ходу выдуманного выступления в Кремле перед генсеком), до кнута (угрозу его семье, скрытую между якобы ничего особенного не значащих слов), лишь бы заставить его подняться на борт самолета. Прежде чем ударил под дых – напомнив о маме, начав стыдить тем, что о нем, предателе Родины, подумает она. Вот только про маму Рудольф Нуреев и так думал, никак не меньше, чем про собственную безопасность, а еще точнее угрозу своей жизни, смерть которой могла оказаться предпочтительнее. В их последнюю встречу он не выдержал, рассказал. Никаких сил больше не осталось слушать про то, как ей хочется поскорее покачать на руках внучат. Сперва мама вообще не поняла, о чем это он. Затем ее вырвало. И как бы она стала жить с таким клеймом?! Руки бы просто на себя наложила. Чтобы не слышать соседского кудахтанья про то, что сыночка-то она вырастила стыдоба сказать кого, по статье за гомосексуализм сидит. Так же и он, был готов перерезать себе горло, только бы не возвращаться в Советский Союз. Где совсем уж умственно отсталым нужно быть, чтобы не понять, что его ждет, а глухим, чтобы не слышать про то, какая жизнь ожидает его на зоне. Как там поступают с такими, как он. Они давно следили за ним. У них просто не хватало доказательств. Воздух свободы Парижа опьянил его, это правда. Он мог потерять бдительность, выдать себя. Но когда, как, чем?! Не может же быть… Или… может?.. «Феноменальный прыжок» Кировского, Юрка Соловьев. Как нарочно заселенный к нему в номер, совершенно буквально уложенный прямо к нему в постель! Признаться, он бывало заглядывался на этого красавчика-блондина, но держался от него подальше. Такое просто чувствуется, и Рудольф отчетливо уловил, что взаимности ему тут не встретить. Мало ли, что Юрий мог наплести… Почему бы ему было не сказать хоть то даже, что он его изнасиловал?! За столицу и сцену Большого, например, да орден в придачу. Юрка, Юрка… Сволочь. Предатель! *** Юрий Соловьев застрелился на своей даче под Ленинградом, десяток лет спустя. Париж опьянил и его. С той же дурманящей силой, как первое же ласковое прикосновение к нему Нуреева. Выдать его значило выдать и себя, разве нет? Жизнь разделилась на ту, что была до хмельной без вина ночи во Франции, и навсегда переставшую быть прежней. Хотя он продолжал танцевать в Кировском, как и всегда. Там, где Рудольфа Нуреева больше не было.