Закрой за мной дверь

Ночь. Время максимальной уязвимости. Свободы беспокойного сердца. Время столкновения с мыслями, которые не хочется объяснять. Которые, быть может, вовсе и незачем объяснять. Карен не любила подолгу барахтаться в вопросах без ответа, всегда стремилась к тлеющей искре правды, умела выбираться из ловушек обмана и сомнений. Но стараться разгадать себя – значит тонуть в зыбучих песках. Гораздо проще выискивать зацепки, выстраивать обвинение или защиту, разбирать счета, спорить о том, чья очередь бежать за кофе, её или Фогги. Проще жить днём в суете. Бесконечный поток забот не оставлял шанса вдруг остановиться, оторваться от бумаг, прикрыть веки и вспомнить несколько секунд до нового прощания с Фрэнком. Секунды, за которые разом промелькнула целая жизнь, вспыхнула и разрослась пульсирующая горячая вселенная, полная звёзд и необитаемых планет. Считанные мгновения обнажённой правды, о которой невыносимо тяжело говорить вслух. В последний раз прощаться казалось ещё труднее, чем тогда в больничной палате, наспех, с едва приглушённым надрывом. Поцелуй Фрэнка Касла – это горечь крови его истерзанной души. Жар, опаляющий изнутри дикими удушливыми волнами. Карен иногда всерьёз думала, что ненароком сорвала с его губ пепел ночных кошмаров: порой она видела будто и не свои сны, не свою перевёрнутую жизнь. Может, именно об этом настойчиво предупреждал Фрэнк, стараясь убедить в напрасности такого стального упрямства, стремления стать частью его непредсказуемых дней и прочертить дорогу к свету. Карен бы и сама не отказалась, если бы кто-нибудь любезно указал, где же начинается эта самая дорога. Поцелуй обрушился тяжестью бунтующего моря, затягивал, как ненасытные тёмные воды, пробуждал какую-то иную смелость, но губы Фрэнка замерли прежде, чем всё в нём прожгло сокрушительным разрядом молнии. Карен выдохнула мучительную страсть, коснулась подрагивающими пальцами его подбородка, блестящей круглой пуговицы на кармане куртки… Фрэнк накинул капюшон, повернулся спиной и ушёл, превращаясь в зыбкий всполох памяти. Ночь шаталась по простуженному Нью-Йорку подстреленной жертвой, прижималась липкими тенями к стенам и швыряла в незашторенные окна Карен брызги огней и воспоминаний. В стекло будто уже давно въелось отражение высохших белых роз. Хрупкий узор привычки ждать. Покупать на одну бутылку пива больше. Оглядываться на перекрёстке. Медленно проворачивать ключ в замке, вслушиваться в тишину коридора, пытаясь угадать мрачную музыку его шагов. Растянувшееся между ними молчание – надорванная телефонная линия. Сбои и помехи. Искажения. Его голос пропитан сыпучим порохом и колючим холодом металла. Он, идущий по краю могилы, весь слеплен из тугих острых нитей смерти и крохотных, почти неуловимых штрихов солнечного света. Фрэнк Касл замуровал себя в тесной клетке войны и смотрел на мир через кольцо прицела. В её голосе – тёплый летний ветер, шелест перечёркнутых страниц, шум отчаяния, разодранная, но ещё живая надежда. Надежда с привкусом кофе, Фрэнк заваривал его по-особенному. Так, чтобы действительно проснуться. Наглотавшись крови и ужасов, как солёной воды, разрывающей лёгкие, они смотрели друг на друга и видели будущее, в котором боялись оказаться. Боялись, потому что хотели этого больше всего на свете. Будущего, где каждому нашлось бы место. Карен прятала открытки под щитом газет с вырезанными статьями и фотографиями в нижнем ящике комода. Открытка из Нэшвилла пахла старой ворчливой гитарой, пересказывающей сотни судеб дрожью аккордов. Подпись: Найджел Элиот. Строки о сломанной машине были начерканы на открытке из Сиэтла наверняка за одним из столиков в придорожном кафе ранним утром. Подпись: Аманда Брук. Иногда имена повторялись, и можно было на карте обвести зигзагом путь и вымышленной Аманды, и Найджела, и Оливера… Армия призраков из тонкого картона с печатью. Эти цветные открытки, рассекающие штат за штатом, сообщали Карен о главном – Фрэнк Касл ещё жив. Воспоминания – не сахар, не растворить в чае, не высыпать в урну. Это наросты на костях, из-за них бывает больно двигаться вперёд. Работа в «Нельсон, Мёрдок и Пейдж» – обезболивающее для надколотой души, бильярд по вечерам разбавлял концентрированную тоску. Но одиночество накатывало ночами, скреблось лезвием меж рёбер. Одиночество – незаживающая рана. Карен стояла у окна и слушала память, перемешанную со стонами города, обречённого страдать от бессонницы. – Я ухожу, – сказал Фрэнк. – Я вернусь, – не сказал Фрэнк. Зашумел дождь. Отражение усталой улыбки скользнуло по стеклу.