Маховик

      В руках у Антуана блестит стеклянными боками маховик времени. Сен-Жюст улыбается слабо, робко, будто боится, что спугнёт неожиданную удачу. Спугнёт единственный способ спастись, точнее, спасти. Максимилиана.       — Максим? — Антуан оборачивается к лежащему в углу Робеспьеру, подходит, наклоняется, проводит по волосам дрожащей рукой. — Максим, я нас спасу, слышишь? Кто-то обронил. Не знаю, кто… — показывает ему маховик, едва ли не в самое лицо суёт — очки разбились, и Робеспьер теперь не видит ровным счётом ничего. — Может, это мой? Тот самый?       — Что это? — хмурится Робеспьер, щурится, но это бесполезно. Он поднимает голову, морщится от боли в простреленной челюсти, протягивает руку, чтобы взять маховик, но пальцы лишь бессмысленно хватают воздух перед тем, как кисть падает обратно на пол.       — Маховик, — Сен-Жюст берёт его за запястье, осторожно придерживает, вкладывает в руку маленькие песочные часы, способные раз и навсегда изменить ход их истории. — Максим, милый, мы спасены! — он прижимает к губам его ладонь. — Максим… — ласково смотрит. — Я помогу тебе, слышишь?       Робеспьер едва заметно кивает, вздрагивает, прикрывает глаза. Он ослаб, он устал, ему нужен врач, и Антуан решается, взволнованно сжимает маховик в руках, а затем медленно надевает его на себя, делает глубокий вдох и несколько раз переворачивает в обратную сторону.       Перед глазами плывёт, краски вокруг смешиваются в одну непонятную и уродливую, но Сен-Жюсту всё равно — он ждёт момента, когда сможет броситься на помощь Максиму, припрятать для того себя пистолет, отмычку, деньги, да хоть бинты! Всё, лишь бы спасти единственного дорогого в этом проклятом месте человека.       Наконец время останавливается, и Сен-Жюст вором крадётся по улицам, оглядываясь: как бы не встретить самого себя, как бы не попасться никому, как бы незамеченным проникнуть в здание Ратуши и сделать всё так, как нужно. Антуану страшно, ужасно страшно, он весь дрожит, он ступает тихо, осторожно, как по канату, натянутому над пропастью, он съёживается и прячет глаза. На груди неприятно холодит кожу маховик времени. Сен-Жюст молится всем знакомым богам, чтобы его затея удалась.       Ему быстро удаётся раздобыть оружие и деньги — в Париже и того, и другого навалом, если знать, где искать. А Антуан знает, очень хорошо знает — недаром же его прозвали Архангелом Смерти. Таким существам обычно известно всё, что простой человек так настойчиво пытается спрятать. Свои грехи, например. А уж о грехе Сен-Жюст осведомлён настолько хорошо, что и подумать страшно.       Он прячется боязливой птицей где-то на полпути к Комитету Общественного Спасения — Антуан знает, что Максима повезут туда, знает, что там будет, а потому хочет перехватить его раньше и увезти далеко, увезти куда-нибудь в провинцию, а потом и вовсе долой из Франции в вольные Штаты. Сен-Жюст сможет, Сен-Жюст ну очень постарается, потому что любит Робеспьера, и ради этого он готов продать душу.       Правда, злые языки говорят, что он её уже продал.       Впервые Антуан умоляет, чтобы это было не так.       Когда повозка медленно выезжает из-за угла, важная, неспешная, как на похоронах, Сен-Жюст вскидывает пистолет, стреляет не глядя, стреляет по людям, лошадям, а в голове бьётся едва живая, последняя мысль: «Хоть бы не задеть его, хоть бы не встретиться с самим собой». Антуан повторяет это, продолжая нажимать на курок и вздрагивать от каждого выстрела-хлопка. Когда он выходит на дорогу из-за дома, сопровождающие лежат мёртвыми, и лишь с Максимилианом всё в относительном порядке, кроме кровоточащей челюсти. Робеспьер щурится, пытаясь понять, что происходит, ему страшно, и Антуан обнимает его, помогает подняться, сесть, а затем и вовсе слезть, ведёт куда-то, нашёптывая: «Мы выберемся, я клянусь». Антуан идёт не разбирая дороги, ему всё равно. Главное, что Максимилиан рядом, что он тоже шагает вместе с ним, пусть и с трудом.       — Мы уедем, слышишь? Уедем. У меня есть деньги, мы уедем в провинцию, мы сядем на корабль и уплывём в Штаты, — повторяет Сен-Жюст, прижимая Максимилиана к себе.       — Далеко собрались, граждане? — вкрадчиво спрашивают сзади. Антуану голос смутно знаком, и он понимает: они попались.       Маховик на груди начинает гореть огнём. Сен-Жюст ненавидит себя за просчёт и, уже уводимый вместе с Робеспьером в Консьержи, сосредоточенно думает, где же ошибся, где же сделал неверный ход. У него ещё есть время, у него ещё есть средства, у него ещё есть чёртово колдовство, чтобы спасти Максима.       Антуан снова делает несколько оборотов назад.       Теперь он прячется тщательнее, теперь он подкупает кучера, одного из тех, что нынче толпятся у городских ворот, теперь он несёт с собой два плаща с высокими воротниками — накинуть на сюртуки, чтобы не выделяться. Сен-Жюст говорит себе тут же снять с Максима парик, выдающий его, Сен-Жюст прячет в кармане чистые бинты. Он готов ко всему и он клянётся, что в этот раз не просчитается.       Кучеру оказывается достаточно одной монеты, чтобы предать.       Антуан берётся за маховик в третий раз, хотя чётко знает — этого делать нельзя.       Теперь всё иначе. Теперь он оказывается не в Ратуше, не у дома Дюпле, не на узких улицах Парижа, а на людной площади с деревянным помостом посередине. Что-то блестит в лучах закатного солнца, и Антуан с ужасом понимает, что перед ним эшафот, а там гильотина. Антуан с ужасом понимает, что маховик перестал его слушаться.       Антуан чётко знает, кого сейчас будут казнить.       Он стоит, он бессильно сжимает ладони в кулаки, он едва не плачет, но не может оторвать взгляда от приговорённых. Он всё ещё надеется, что Максима там нет, что Максим где-то рядом, что коснётся его плеча, обнимет и больше никогда не исчезнет.       Надежда умирает, когда Антуан видит красное пятно на лице одного из осуждённых. Ему знаком этот взгляд, ему знакома каждая морщинка, каждая родинка, ему знаком этот профиль. Сен-Жюст видит Максима.       Сен-Жюст мечтает навеки ослепнуть.       Когда казнят его самого, он даже не вздрагивает — за себя Антуан уже давно не боится и не беспокоится. У него есть дела поважнее.       Когда казнят Робеспьера, мир распадается на мелкие части, дробится, словно разбитый витраж, на крохотные разноцветные осколки, трещит, рушится и уже не собирается обратно. Сен-Жюст помнит всё до малейшей детали, Сен-Жюст помнит, как лезвие опускалось на шею Максима, помнит, как Максим смотрел в толпу и видел его. Антуан готов поклясться, что его узнали. Антуан готов поклясться, что Максим всё понял.       И от этого ему только хуже.       Они изредка использовали маховик, чтобы задержать ночь, чтобы продлить утро, чтобы найти время и на себя тоже, а потом вдруг тот исчез, и Сен-Жюст думал, что потерял волшебные часы, расстраивался — все эти игры с бесстрастным хроносом нужны были и ему, и Робеспьеру, как воздух. Чтобы просто любить. А теперь этого стало гораздо меньше. Антуан посвятил Максима во все свои тайны, и сейчас Робеспьер тоже догадался обо всём. Как это, верно, было больно и страшно — осознавать такое.       Сен-Жюсту стыдно и гадко от того, что он не успел, от того, что опоздал, от того, что попал не туда. От того, что заставил самого дорогого человека страдать ещё больше, страдать вдвойне. Он клянёт себя так, как не клял никогда, он плачет, и слёзы горят на его лице, он едва ли не рыдает от того, насколько сильная боль разрывает грудь где-то рядом с сердцем, кажется, уже мёртвым. Антуан не верит в произошедшее, не хочет верить, Антуану плохо, больно, страшно, Антуану очень хочет следом за Максимом.       Маховик напоминает о себе лёгким покалыванием где-то между ключиц. Сен-Жюст отменно помнит, что теперь его использовать нельзя. Он и так уже достаточно наворотил, достаточно испортил, время и так уже несколько раз нарушило свой ход, а значит, пора прекращать. Пора сдаться, пора смириться с тем, что нельзя ничего исправить. Никогда было нельзя. Пора жить дальше или покончить с собой, но никак не пытаться снова. Но Антуан не таков. Он привык добиваться своего, он привык делать так, как нравится, привык вырывать победу из чужих рук и ходить по головам. Что ему время, что ему весь прочий мир, что ему люди? Самое главное — спасти Максима, родного и любимого Максима, уберечь его от всего того, что он ни в коем случае не заслужил. А остальное хоть огнём гори — Сен-Жюст и пальцем не пошевельнёт.       Он берёт маховик, и руки неуверенно дрожат, не слушаются, не гнутся, а воздух становится тяжёлым и никак не желает наполнить лёгкие. У Антуана кружится голова, ему нехорошо, его ведёт куда-то вниз, и он едва не падает, но Сен-Жюста подхватывает кто-то, ставит обратно и исчезает в гудящей и беснующейся толпе. Этого хватает, чтобы Антуан пришёл в себя и принял решение. Он снова делает обороты назад.       Это не кончается. Сен-Жюст не успевает, оказывается не там, теряет Максима, находит его никогда не рождавшимся, снова и снова крутит несчастный маховик, старея на глазах. Он больше не красив, он больше не статен, он сгорбился под тяжестью не прожитых лет. Антуан обезумел. У него теперь внутри нет ничего, кроме навязчивой, отовсюду звучащей мысли: «Спаси Максима». Антуан то и дело поворачивает маховик, ищет, не находит, Антуан снова и снова заставляет время идти назад, не слушая никого и ничего, Антуан слепнет, глохнет, лишается голоса. Антуан может только браться за волшебные часы и гнать их, словно коня, снова и снова проигрывая.       Однажды, спустя век, год, день, час — он не знает — это кончается. Маховик рассыпается в его пальцах, обращаясь прахом, маховик разбивается, взрывается, и осколки летят повсюду. Антуан оказывается в темноте маленькой камеры в Консьержи и понимает, что дальше пути уже нет. Он не смог. Он не спас, не доглядел, не достал, не нашёл. Он не избавил Максима от самой страшной из участей: быть непонятым и осмеянным. Он проиграл.       Антуан впервые за долгое время обретает разум, и боль обрушивается на него волной, он плачет, он умоляет небеса о смерти, он зовёт бога, дьявола, да кого угодно — лишь бы явились и спасли Робеспьера в обмен на всё, что захотят.       Тихо. Антуан бьётся о стены, Антуан рыдает, Антуан скребёт пол ногтями, словно загнанный зверь, Антуан не знает, что ему делать. Он не знает, где в этой жуткой реальности его Максим.       Это ломает его быстро, больно, почти шутя. Антуан не хочет жить, Антуан не может жить. Ему незачем и не для кого. Последнее живое — мысли о Робеспьере — исчезает из его головы, словно дым. На душе пусто. Сен-Жюст безумно улыбается, ползёт, едва не падая, к осколкам маховика. Он не ведает, что делает, он вообще уже ничего не чувствует. Берёт дрожащими руками стёклышко, блестящее в лучах закатного солнца.       Он наносит один чёткий и сильный удар по венам. Пол заливает кровь, и Антуан прислоняется к стене, закрывает глаза. Мыслей нет, ощущений нет, ничего нет. Только мягкая тьма окутывает с ног до головы, обнимает, словно мать испуганного ребёнка, и уносит далеко-далеко, туда, где времени нет.       Сен-Жюст, конечно, уже не слышит, как открывается дверь, и в камеру входит совершенно здоровый и живой Робеспьер, улыбается и только лишь потом замечает кровь и вскрытые вены.       Слёз Максима на своём лице он тоже, естественно, не чувствует.