Наказанный безумием

- Скромный Цицерон хочет служить! Я вздрогнула, не оборачиваясь. Опять он. Становится все сложнее находиться в Убежище, зная, что у тебя за спиной постоянно стоит шут. Чем дольше живет наше Тёмное Братство, тем быстрее во мне растет страх. Я боюсь Цицерона. Во мне трепещет священный ужас, когда в темном переходе Убежища я встречаю этого безумца, который с благолепным выражением физиономии приветствует Слышащую, рассыпаясь в подобострастных декламациях. Добрейший добряк, мудрейший мудрец... Мне страшно от того, что в этот момент взгляд его не выражает ничего. Как и в любой другой из моментов: он украшает алтарь Матери Ночи, плачет, корчит смешные рожи, смеется и убивает, и его глаза всегда остаются бессловными, пустыми, страшными. Цицерон — это воплощенное безумие. Да, Матери Ночи нужен был именно такой Хранитель: заботливый, как нежный любовник, покорный, как старый пёс и холодный, как снега Атмора. Цицерона не искали, его создали таким из того, что было. Этот Хранитель был подарен Матери самим Ситисом. Меня беспокоит только один вопрос: зачем Матери был нужен кто-то другой рядом, еще ближе? Цицерон был бы идеален - Слышащий и Хранитель в одном лице. Слишком покорен, чтобы ослушаться, слишком безумен, чтобы ошибиться. Он — это всё то, чего с самого начала не хватало мне... Дрожь. Я не боюсь никого. Меня не страшат искусные воины, ловкие лучники, вампиры, оборотни, меня не пугает пронзительный вопль гаргулий, выдирающих собственную плоть из камня, я плевала в рожи дреморам, отправляя их обратно в Обливион... для меня они все одинаковы — смертны и конечны. Но от одного вида Цицерона мне становится плохо. Я чувствую, как в его устах шипит кровь, когда он говорит. Она чернеет, запекаясь и сгорая, когда шут, смеясь, предлагает кого-нибудь «укокошить». Я не боюсь никого, и мне плевать, больше или меньше в этом мире подонков. Но Цицерон... я знаю, он любит их всех. Отдавая дань воле Ситиса, он любит и уважает каждого, чью кожу разрывает своим клинком. Он смеется над ними, вместе с ними и вместо них, смеется так, будто по-доброму, как нормальные люди смеялись бы над своим другом, который угодил в очень неудобную ситуацию. - В безумии счастья шут веселится, когда за портьерой с ножом он таится...- затянул шут, улыбаясь кому-то у меня за спиной. Дрожь. Хранитель по-прежнему был освобожден от контрактов, но... его стремление сопровождать меня в путешествиях диктовалось безумной жаждой крови. Я не могла отказать ему в утолении голода. Я боялась, что если позволить Цицерону засидеться в пропитанных страданиями стенах Убежища, ему однажды станет скучно смотреть на пытки безоружных пленников, и он снова захочет увидеть, как умирает братство. Иногда я слышала его сумасшедшие песни, которые он пел в сырой темноте подвалов... я не могла разобрать слов, но я знала, о чем он поёт. Откуда-то я это знала. И поэтому мне хотелось как можно скорее вывести его из Убежища, убрать... Цицерона, который был единственным, кто должен в нем остаться... навсегда. И в наших совместных походах я старалась не засыпать без кинжала в руке. Хотя вряд ли меня бы это спасло. Цицерон один из немногих, кто остался в живых, пережив несколько семей... сколько было таких убежищ, из которых ему удалось бежать? Помнил ли он, как умирала его семья? Я читала его дневники. Но действительно ли произошло все то, что он написал? Когда Цицерон неделями в полном одиночестве, наедине с безмолвной Матерью, сидел в Чейдинхольском убежище, сходя с ума от голода, холода, страха, тишины в его голове, и когда пришел к нему спасительный хохот... чья, всё же, рука заносила кинжал над братом, а чья — писала печальную историю в дневнике? Не одна ли и та же? - А если птичка закричала, сверни ей шейку, чтоб молчала... Страх. Я устала, устала, устала... мне нужно спасение. Я его боюсь. А он сидит на коленях перед гробом Матери, прямо напротив меня, и смотрит через плечо. Я хриплю: - Ты пойдешь со мной, Цицерон. - О, Цицерон так рад, так рад! Все, что угодно, чтобы служить в благодарность великой Слышащей! Куда мы пойдем? Куда? А! Нет! Не говори, не говори! Пусть это будет сюрприз! Цицерон так любит сюрпризы! Я маленьких котят люблю, крысиным ядом их кормлю...- запел он свою любимую присказку. Я нервно засмеялась. Цицерон, увидев дрожащую кривую улыбку на моих устах, с готовностью запрокинул голову и громко расхохотался, радуясь, что подарил Слышащей смех... но он все так же не сводил с меня свой ледяной, остановившийся навеки, взгляд. Я не выдержала и вскочила. - Уходим. Прямо сейчас. Назир! В дверном проеме появилась голова мрачного редгарда. - Мы уходим. У нас контракт в Маркарте. Остальные раздай новичкам. Виндхельмского любителя играть в детские игры оставь Бабетте. Она позабавится с ним. Назир медленно кивнул и исчез. Как всегда — мудрые решения Слышащей, которой нельзя ослушаться. Все довольны — грядет большая прибыль. И спасение от Цицерона еще на несколько дней. Мы покинули Дом, оставляя в нем только гулкие отзвуки шагов и стоны пленных. Бабетта задумчиво посмотрела на Назира: - Тебе не кажется, что пора что-то делать с этим? Назир покачал головой: - Мне плевать, главное, что контракты, которые она собирает, приносят деньги. Остальное — не наше дело. Бабетта склонила голову набок: - Да, это, конечно, прекрасно. Но ты же видишь, что после того, как она убила здесь этого предателя Цицерона, с ней что-то не так? Разговаривает сама с собой, поёт дикие песни, а этот её смех... даже у меня мороз по коже. Астрид предупреждала насчет неё, и... - Бабетта! Она здесь главная. Да, она безумна, еще хуже, чем был этот шут, но... без неё здесь ничего не будет. Поэтому пока мы можем себе это позволить, мы будем ей подчиняться. Бабетта замолкла и поднялась со скрипучего стула. Назир начищал лезвие Душителя, не поднимая головы. - Может быть, эти дурацкие старые легенды Черной руки о том, что убийство Хранителя несёт за собой проклятье — всё-таки правда, - предположил Назир. Бабетта ничего не ответила. Она поплотнее закуталась в шерстяную шаль и направилась к выходу. До утра ей надо успеть в Виндхельм. Совсем скоро Бабетта уже неслась по заснеженным ущельям Белого берега, стараясь не слушать далёкие отголоски жуткого, заливистого смеха, которые то и дело приносил северный колючий ветер.