Another love

И, любовью дыша, были оба детьми В королевстве приморской земли. Но любили мы больше, чем любят в любви, — Я и нежная Аннабель-Ли, И, взирая на нас, серафимы с небес Той любви нам простить не могли. Аллан По. «Аннабель Ли»

      Маленький офис вдруг душит бумажными перьями, вместо спокойствия прошедшей рабочей ночи — глухая затычка горькой сигареты. Вдох-выдох никотинового смога, и Уолкер садится на свой велосипед, расслабляя галстук. Ещё один день в качестве стажёра подошёл к концу.       Тонкие колеса плывут по асфальтовому морю, резко сворачивая с давно намеченного маршрута на лесную дорогу, что ведёт к склону. Останавливается на его вершине — где всего одна старая лавочка, покосившийся ржавый фонарь и город как на ладони.       И всё вроде бы такое странное, сбитое с его привычного графика серой жизни, но вместе с тем такое обычное. Словно бы так надо. Словно это именно то, ради чего он родился и проковылял свой путь.       Аллен совсем не удивляется ни реву мотоцикла в столь поздний час, ни того, что фары вдруг слепят слишком долго для бега колёс. Он не удивляется и человеку в чёрной коже, что вдруг с клацаньем металлических вставок садится рядом с ним, шумно вдыхая тёплый воздух.       Под пальцами чувствуется мокрое дерево, лёгкие распирает и дразнит сладкий цветочный запах, и Аллен, до этого сидевший неподвижно, резко понимает, что… он никогда этого словно бы не чувствовал. Словно бы в первый раз за свои двадцать лет он встретил весну: тёплую, ласковую, полную запахов нового рождения и звёзд. Молочно-белых звёзд, что лёгким бризом накрывают его с головой.       Это понимание приплющивает, раздавливает и распирает изнутри болезненно-сладкой веточкой вишни, так что хочется закашлять, расцарапать грудь, чтобы из неё наконец вышел чёрный ствол с бледно-розовыми лепестками.       А всё такое привычное. Всё как надо.       И этот мир, вдруг ставший живым, вдруг наполнившийся запахами-звуками после двадцатилетнего вакуума, тоже — совсем такой, как когда-то с ним.       — Канда, — вдруг подаёт голос чёрный человек, а Аллен словно бы знает это, не то что даже слышал или мельком прочитал где-то в газетных обрезках — просто знает. Кивает, словно бы говоря: «Зачем ты мне сказал то, что я знаю?»       Он знает. Знает. Знает.       Что этот вдруг оживший мир совсем невозможен без этого Канды. Что ветка в его лёгких обязательно иссохнет, и что будет дальше — он чувствует, что знает это. Но не хочет. Не позволяет себе до конца признаться, носком кед откидывая в сторону ржавую банку из-под сгущёнки.       И вдруг зажмуривается.       Просто закрывает глаза.       Быть может, если он не увидит этого Канду, если он останется «чёрным человеком», то будет не поздно забыть этот яркий мир, выкурить отсыревшими сигаретами весну из лёгких, бледными цифрами сбить йогуртовые звёзды.       Ведь он знает, но не помнит.       В отличие от Канды, который всё знает, всё помнит. Ведь Бог — капризное дитя — вдруг на миллиардно-сотую жизнь решил дать им шанс, подарив Канде память. Чтобы тот сбежал, чтобы тот не нашёл, забыл про существование Аллена Уолкера, его серые глаза, впадинки улыбки и сморщенный на свету нос с лёгкими, еле заметными веснушками, которые так приятно целовать. Всего одну жизнь потерпеть, не прийти и быть свободным. Наконец стать свободным от этой глупой любви, которая наполнит, переполнит, обогреет и удушит угарным газом, как котят в топливной бочке.       — Мы хоть одну жизнь прошли вместе до конца? — Аллен улыбается с привкусом недельной жевачки и палёного портвейна, не открывая глаз — боится привыкнуть к новому миру.       — Да… одну, — Канда смотрит на звёздное небо, чуть вздёрнув подбородок, и кажется, что ему и дела нет до того, кто сидит рядом на мокрой лавочке. Но это как всегда только «кажется». — Мы умерли во время теракта через год после знакомства, — уже тише заканчивает с ухмылкой, с лёгким прищуром. Дал же Господь подарок — помнить прошлое, чтобы избежать его сейчас. Так нет же, как упрямый баран, всё равно нашёл его, хотя давно известно, чем всё это обернётся.       — Господи, — Аллен заходится смехом, таким лёгким, как тополиный пух, измазанный нефтью.       Из всех миллиардов-миллионов жизней они смогли прожить вместе лишь одну — и то умерев.       И он понимает почему так. Лишь когда они вместе, мир живёт, дышит, звучит и пахнет, словно бы в груди распускается сад, словно после солёного — сладкое. Но, проклятые единожды за то, что посмели жить любовью, они обречены снова и снова находя друг друга — расстаться. Растоптать внутри себя жизнь, сжечь и даже праха не оставить. Потому что один будет жаждущий — ему всё будет мало, всё не так и не то, — а другой, дающий, вдруг окажется с исчерпывающимися ресурсами. И даже обладая ослиным упрямством, оба не смогут выдержать друг друга, но уйдёт именно второй — пустой, как болванка, — закроет тихо дверь и лишь оставит после себя письмо.       Наверняка в этот раз уйдёт Канда. И оба снова будут всю жизнь бродить с виной и пустотой в душе.       Опять.       И опять.       Из жизни в жизнь.       Разделив на двоих одно проклятие любви.       Когда нет даже драной надежды, когда предрешено судьбой-маразматичкой, почему всё же он пришёл сюда? Пришёл за ним?       — Канда, давай в этой жизни сделаем всё, чтобы снова умереть вместе?       Смотря глаза в глаза и с сумрачной улыбкой. Вроде шутка, а вроде всерьёз, но сухие горячие ладони накрывают чужие холодные и, кажется, сзади встаёт солнце солёной карамели.       — Тч, тупой стручок.       «Давай».