Свобода. Цепи

— Дос-кун! Дос-кун! А поехали на шашлыки! Именно такое предложение исходило от Гоголя уже в течение недели. Он словно поставил себе целью: выесть мозг Фёдора до основания. Впрочем, это он умел всегда, поэтому Достоевский почти не удивился, когда тот предложил эту идею в первый раз. И со спокойной душой проигнорировал. Повседневных забот была целая гора: нужно было устраивать все дела организации, учить японский — самому источнику постоянного шума в первую очередь, ведь ему предстояло внедриться секретарём замминистра юстиции и проработать под этим прикрытием около полугода, прежде чем что-то начнёт происходить. Однако, отставать от него явно не собирались… — Дос-кун! Дос-кун! Ну, нельзя же всё время работать! Хоть он и говорил так, но к своим собственным делам подходил ответственно, а заодно с изучением нового языка взял себе отвратительную привычку называть его «Дос-кун». Это бесило и вызывало странные ассоциации. Но Достоевский и это мужественно терпел, наблюдая за счастливой физиономией Николая, который, видимо, получал истинное удовольствие, произнося столь непривычное сочетание букв. Ему-то смешно… А на мозг продолжали капать… — Доооос-кууууун! И Фёдор позорно капитулировал. Прямо сейчас, уже поздним вечером, они сидели на заранее выбранной полянке глубоко в лесу — явно нарушая какие-то там правила безопасности — и почти как все нормальные люди жарили шашлыки. Собравшуюся компанию язык ни в коем случае не повернулся бы назвать нормальной. По настоянию самого Гоголя решено было пригласить почти всех. Зачем ему это, Достоевский упорно не понимал, но искал в ситуации свои выгоды — в конце концов, никогда не помешает развеяться, а они уже давненько не отдыхали вовсе. Итак, вокруг костра расселись: Во-первых, длинноволосый парень с забинтованной головой. Гончаров относительно недавно был прооперирован, чувствовал себя просто прекрасно, и явно — что уже не удивительно — радовался чему угодно. Особенно возможности провести время в обществе Достоевского. Во-вторых, крайне пухлый мужчина — а вместе с тем одно из самых важных звеньев их стартового плана. Достоевский твёрдо понимал, что доверять Пушкину не стоит, но кто говорит о доверии? В конце концов, не станет же он травить их всех прямо сейчас? Да и нет никакого смысла запрещать ему радоваться такому выходному наравне со всеми. В-третьих, ещё один длинноволосый субъект, крайне похожий на девушку. Сигма был явно недоволен тем, что его выдернули из казино, и в то же время даже не прочь был провести время в старой доброй компании. Ну и, в-четвёртых, сам Достоевский, и Гоголь, что болтал больше всех, смеялся больше всех, и в целом вносил определённую долю лёгкости в несколько напряжённую атмосферу между ними. Да, давненько они так не собирались. Кажется… а и не вспомнить уже когда. Когда-то давно он задумал этот план, находил людей. Они были совсем маленькой организацией, были очень близки — каждый из них пережил нечто страшное, что уже никогда не сотрётся из памяти, какими средствами не пытайся это вытравить. Но каждый из них — и тогда и даже сейчас это оставалось очевидным — получил шанс нести возмездие. Он с удовольствием предоставил им этот шанс, но шли годы, организация обрастала всевозможными пешками, и сейчас уже нет времени ни устраивать разговоры по душам, ни придаваться воспоминаниям. Верхушка организации слишком занята, но всё это окупиться сторицей, когда они, наконец, смогут воплотить свои цели в жизнь. Двое из них так и не откликнулись на приглашение Николая. Достоевский понимал их — вовсе необязательное предприятие сильно выбивалось из ритма их повседневной жизни. Приказа он им не давал, незачем, вот они и сочли нужным отработать свои этапы плана по максимуму. Гоголь, правда, несколько расстроился… И тут Достоевского вдруг осенило: неужели Николай добивался именно этого? Пробудить приятные воспоминания, вернуть их в те почти беззаботные и вместе с тем тяжёлые деньки? Именно тогда, когда все фигуры уже расставлены на доску, и остаётся лишь протянуть руку и сделать первый ход. Когда ничего уже будет не вернуть… Они давно перестали быть людьми, они поставили свои жизни на карту, и они все, даже он сам, хоть раз хотели бы просто забыться. Сейчас, когда ночь опустилась на землю, окутывая ярким блестящим кружевом на чёрном фоне небо, когда ночные птицы забавно ухали вдалеке, а совсем рядом слышались острожные шебуршания маленьких лесных зверушек, Достоевский чувствовал себя почти счастливо. Они всегда были чем-то вроде семьи, хоть он и безвозвратно разучился доверять кому-либо. Странное чувство для человека, у которого — как все считают — нет сердца. Но именно перед этими людьми он мог на время сбросить маску и расслабиться. Хоть на время с затаённым упоением послушать шутки, препирательства и просто разговоры своих давних товарищей. Зря, наверно, он так долго не соглашался… — Дос-кун! Дос-кун! А знаешь, что я тебе сейчас покажу? Достоевский не ответил. Какой смысл? Сейчас всё равно прозвучит правильный ответ. Но Гоголь, вопреки ожиданиям, молча повлёк его за собой куда-то в чащу заговорщически улыбаясь. Под гомон трёх голосов, о чём-то оживлённо споривших — возможно ли, что Гоголь специально подбросил им какую-нибудь тему, чтобы они на время не заметили их исчезновения? — они удалились за ближайшие деревья. Потрескивание и свет костра ещё долетали до них, когда Достоевский вдруг услышал неподалёку довольно бурное журчание. Лесная речка. Они вышли на берег. Красиво. — Федя, — после такого долгого и издевательского «Дос-куна» знакомое с намного более ранних пор обращение резануло слух не хуже циркулярной пилы. — Помнишь, как мы познакомились? Глупый вопрос. — Помнишь, — сам же и ответил Гоголь, немного грустно улыбаясь. Нечасто же он был таким — всего больше кривлялся и строил из себя невесть что. Жить так было проще и веселее, вот только боль прошедшего никуда от этого не девалась. — И что же ты хотел мне показать? Пейзаж вокруг хоть и напоминал прекрасную сказку, но всё же был волне обычным. Привыкшие к темноте глаза с лёгкостью могли разглядеть и деревья за рекой, и звёзды над ними, а также и саму водную гладь, поблёскивающую слабыми искорками отражаемого света. Камни на берегу, сам берег — землистый, изрытый корнями у самой кромки воды — круто обрывался вниз. И тишина, нарушаемая лишь естественными шумами. Прекрасно. Спокойно. Но так до абсурда обычно. Они все уже давно забыли значение этого слова. Николай решил напомнить? Или всё же было в этом пейзаже что-то, что заставило его так взбудоражиться? Что он, вот прямо сейчас на этом самом месте, должен заметить? — Взгляни повнимательнее. Что ж, он заскользил цепким взглядом по земле, сканируя каждый миллиметр. И, наконец, заметил что-то необычное, у склонившегося прямо над водой, почти в форме моста, дерева. — Прааавильнный ответ, — Николай вновь принялся за своё. Впрочем, ничего нового — у него часто случались такие перепады настроения. — Верно смотришь, Федя. Верно. Теперь приглядись. Игра начинала невольно забавлять. Достоевский усмехнулся. — Под деревом разбитое гнездо. — Вееерно! И? — В гнезде мёртвая птица, — Фёдор внимательно взглянул на Николая. Тот вновь улыбался как-то печально. — Ты ведь тоже помнишь, как мы встретились? Он кивнул. Достоевскому было почти всё равно на эту бедную птичку, однако, для Гоголя она имела некий сакральный смысл. Падение этого пока не умеющего летать птенца казалось ему самым свободным мигом из всех возможных. А следом за ним следовало окончательное избавление от оков… Раз ощутив полёт, уже не забыть его никогда. Почувствовав свободу, и вмиг её потеряв, ты будешь вновь желать познать её вкус, навсегда лишённый покоя. И не факт, что у тебя это когда-либо выйдет. Николай пытается изо всех сил. Тогда, кажется, шёл дождь, что было вовсе не заметно под аркой моста, где они укрылись. Паренёк с затравленным взглядом и навсегда сломанными крыльями. Достоевский как сейчас чувствовал, что, посмотрев в эти глаза, на миг увидел себя самого. И внезапно не смог пройти мимо… Новый знакомый потянулся за ним, как за истинным светом. Вот только проводник вёл во тьму, и Николай всегда радовался тому, куда ведёт его этот путь. Сквозь самые грязные преступления — он считал их отвратительными, и в то же время видел в них какой-то выход. Изначально Достоевский думал, что способен понять любого, но эта душа оставалась для него потёмками. Сейчас Николай с грустью смотрел на небо. Какая-то звезда особенно приветливо замерцала, а затем просто скатилась с небосклона, не оставив о себе больше никаких видимых напоминаний. Достоевский не удержался и взял Гоголя за руку. Тёплые пальцы в ответ сжали его ладонь прочными тисками. — Я не хочу уходить. — Мне будет одиноко без тебя. Миг глупой откровенности — непозволительная роскошь. Сколько они уже знакомы? Когда успели настолько привыкнуть друг к другу? Иногда, один мог с лёгкостью понять другого без слов. Посмотрев глаза в глаза, и улыбнувшись своим каким-то мыслям, они почти одновременно потянулись за поцелуем. Мягким и осторожным, едва уловимым касанием губ. Совсем непривычно для человека, у которого — по всеобщему мнению — нет сердца. Совсем странно для человека, что — по мнению глупцов — умеет только смеяться и задавать глупые вопросы. — Когда-нибудь ты снова взлетишь, — Фёдор, отстранившись, прошептал это настолько нежно, насколько мог. Он давно отвык от искренних эмоций, даже сейчас, вполне возможно, это лишь очередная маска. — Я не умру, когда мне есть ради чего жить, Дос-кун! — а вот Гоголь действительно успел за какую-то секунду перевоплотиться в уже привычной образ шута. — Эй, ну куда вы там запропастились! — раздался возмущённый голос за деревьями. — Прости, что доставал тебя с этой поездкой. Я просто хотел провести с вами время прежде, чем… уеду, — невысказанное так и повисло в воздухе. Он упорхнул обратно на поляну ко всем, оставляя на миг задержавшегося Достоевского в полном одиночестве. Возможно, Николай действительно не понимает значения этих слов для него. Уедет… чтобы никогда больше не вернуться. Достоевский отвёл для него в этой трагедии особую роль. Лучше с ней никто больше не справится. Больше нет такой смеси на свете, сотканной из противоречий. Он всегда хотел свободы, но приковал себя к этому миру самыми прочными цепями из всех возможных — цепями любви. Николай действительно любил их всех, и — Достоевский прекрасно это осознавал — его самого больше всех на свете. И недавний поцелуй и искренние слова — свидетельства той тяжёлой привязанности, что однажды просто разорвёт его на части. Николай и не думает сбрасывать с себя эти цепи, Фёдору придётся сбросить их насильно. Страница книги даёт такую возможность. Гоголь и сам не поймёт, в какой момент его глаза закроются навечно. И тогда он улетит, как птица… «А у меня и правда нет сердца», — с усмешкой констатировал Достоевский, возвращаясь на поляну. Непрошеную одинокую слезу видел лишь берег лесной реки.