Успокоилась река декабрём(с)

Когда Мирон переключается на эту менторско-наставническо-отеческую ебанину, он, конечно, пьян. Но не сказать чтобы очень. Но пьян, поддат, а как иначе — с ними, молодыми да резвыми, надо же… — Я никоим образом не хочу как-то ограничивать твое вхождение в многострадальное российское рэп-коммьюнити… Леня кивает с нездоровым интересом, он наклоняется ниже, делается ещё — невозможным, непонятным «ещё» — ближе, хотя сидит Леня на соседней табуретке, и их разделяет батарея опустошенных рюмок. В этом баре следуют европейской традиции не убирать отслужившие своё ёмкости, дабы клиент — что? Контролировал ситуацию? Устыдился собственного алкоголизма? Отгородился от мирской суеты… Пес его знает, пес знает, а Леня вдруг замахивает ещё шот и почти улыбается на это от Мирона «коммьюнити». Улыбается, но смотрит — слушает — цепко. Австралийским энцефалитным клещом, интересно, есть в Австралии клещи, должны, наверное, быть… — А с другой стороны — похуй, — обрывает себя Мирон, внезапно подумав о… Подумав. — В жопу рэп-коммьюнити, особенно наше, делай чё хочешь. И залупайся на кого хочешь, ты молодой, тебе можно, нужно, как ветрянкой переболеть, ну... Только внутрь это говно не пускай, сожрешь себя, не сожрешь, а покусаешь точно, закопаешься в дерьме, это… Мирон не знает, как ему — такому вот Ленечке, девятнадцатилетнему, взрослому почти, рэперу и баттлеру — объяснить про нутряк. Про то, что не слабость это нихуя и не зашквар (бля, слово-то какое ебучее) — беречь своё… Свою… Ну, душу, не душу, а слова, названия разные, культурологические споры и дискуссии псевдонаучные не важны, не важно, оно есть — внутри, есть и всё тут, и оно не про ранимость, не про рыдать на толчке от обидного комментария в интернете, не про стыд и не про совесть, а вот про это. Про говно, которого много, будет — ещё больше, и которое может даже кайф приносить, определенный, приноровиться если, но которое нельзя — внутрь. В себя пускать, на серьёзно, надолго — не, нифига, а Леня… — А мне-то и похуй, — говорит Леня Стяжкин, останавливая ход его размышлений. — Собака лает — караван идет. — А если тебе похуй, че ты так взгоношился, а? В твиттере… — Из-за тебя, — говорит Леня. И всё рушится. Ну, как апокалиптично и пафосно «рушится» — наебывается чуть-чуть. Слетает с привычной-обычной резьбы. — Мне похуй, что он меня хуесосил, но ведь эта сука на тебя хлеборезку открывать стала, я… Мирону неиронично чешется засмеяться — сквозь слезы. Он, повторим для непонятливых всяких — отечески настроен и пьян, а тут такое вот. Девятнадцатилетняя золотая деточка-детка, рэпер и баттлер, блядь, его защищает. В твиттере и не только. Сначала Мирон себе запрещает. Не в баре, там и тогда он не плачет и не смеётся, он улыбается Ленечке Стяжкину, маленькой золотой детке, улыбается и пьёт больше — шагает дальше по пути «гибкого» очень образа жизни, и слово «здоровый» совсем не к месту делается как-то. Очень здорово и здорово все это, Мирош, ты не сомневайся, просто не говори. Мирон запрещает себе — пробует — потом. Дома, между гулких стен и мыслей, и потолков — он сильный и взрослый. Дома так легко быть взрослым, потому что дома ждёт кот и новая фотография родителей, с которой на него беспощадно и строго смотрят новые морщинки и седые волосы. Но вот то, что ты взрослый, не помогает особо с отрицанием очевидного. Потому что были в его жизни моменты, когда такое — детское и золотое, ценное, безоговорочное, глуповато-уверенное — было нужно как воздух. Эмиграция? Да где там — до, много ведь раньше и «до». Школа. Когда в первый раз понял, что это навсегда. Синяки отцветают, доебки и угрозы растворяются в днях и неделях, а навсегда, на долгое школьное и совсем не школьное «всегда» — остаётся это. Сначала хотел претерпеть, стиснуть зубы, думал — поможет. Думал — когда-нибудь станет легче, проще, что пройдёт; а оно пришло и осталось так надолго, что даже казалось — оказалось, блядь — навсегда. Синяки на гордости отцветают больнее и дольше, дождь мочит Эрмитаж, как будто ему похуй (на культурную и историческую ценность, а ещё на его распухшее и стремное ебало) — как много в этом звуке для сердца ру… для сердца, короче, аж целое нихуя, да, сплелось, Мирош, сплелось в охранный оберег колючей проволокой, да что толку? Хотелось, чтобы защитил. Кто-то, хотелось же — но хуй там плавал, в смысле, никто не пришел — тогда, в десять, двенадцать, в одиннадцатом — классе и году, и офисе по счету, откуда выперли, типа, вывози сам — как умеешь. И он вывез, хуле. Кто теперь скажет, что нет? Кто захерачит камнем, тот от камнепада и погибнет, камни мешаются с грязью внимания и «авторитета», блядь — мойра, ты такая сука, знаешь, и две твоих сестры, и вот теперь, когда он до пизды нажрался успехом и вроде бы замечательно всё — не нужна забота, защита и помощь — эта божественная семейка посылает (подталкивает, подсаживает, на шею усаживает) ему это. Детку по имени Лёня. — Не хочешь? — Леня предлагает себя очень честно. Однотолковательно очень и на трезвую — вот что странно (страшно) — голову. Заметно, что боится, но предлагает. Заметно, что трудно и тяжело — через себя, через стыд — перешагивает, но смотрит в глаза. У Ленечки осторожные губы. Мирон думает, что это всё чуть-чуть. На полглотка, на чужой, новый — золотой и маленькой детки — привкус, не вкус, но Ленечка тянется губами аккуратно и медленно — обозначая намерение — и не закрывает глаза. Он их вообще не закрывает, как будто и не моргает толком — боится, что Мирон исчезнет, да куда, Ленечка — ку-да, но боится же. Что губы растворятся, потеряются, Леня губами осторожно-осторожно, а руки умещает поверх джинсовой плотной ткани очень увесисто, плотно. Ленечка боится, но руки у него твердые, и контрастом — от нежности, которая вдруг растёт по межреберным промежуткам такая, что хочется умереть — хочется сделать хуйню. Разрешить себе нескладного, золотого, по-детски рухнувшего губами и руками, маленького, взрослого, разрешить себе пожалеть или раствориться, ебнуться в это маленькое и нужное — хочется же. Такого осторожного, детку и рэпера, блядь, баттлера, Ленечку — себе. — Хочу, — Мирон начинает раздеваться — джинсовка, тяжелые рукава, капюшон мешает и цепляется за воротник — сам, только Леня смотрит с обиженным собачьим «почему — нельзя?» и Мирон машет рукой в запустевших мыслях, и в комнате — шторы задернуты неплотно, кот закрыт в ванной — машет рукой тоже, — так. Леня понимает, что «можно», но не сразу допирает, додумывается-домысливает — как «можно». Как много? Мирон не думает. Мирон разбрасывает в стороны плечи и лопатки, и под голой спиной у него жесткая джинсовка, а за поясом штанов теплые чужие пальцы. «Много», слишком откровенно, доверчиво — «зашкварно», неа, нихуя. У Ленечки до пизды осторожные, сухие и шершавые в красноватых углах рта губы, Ленечка целует быстро и много, но торопливым и шуганным трассёром: угол челюсти, шея, подбородок, переносица, у него испуганные до осторожной дрожи губы, но твёрдые и тёплые пальцы, обхватывающие член плотно и правильно. — Можно, — говорит Мирон, — так. Мирон говорит это «можно» себе, и только совсем чуть-чуть Ленечке, и себе он верит чуть больше, чем нихуя, а Ленечка его не слышит, потому что трется джинсами — неудобно, больно, о чужой живот (живот у Мирона сводит горячим скользким узлом). Можно, потому что колени (колено у Мирона помещается Ленечке под ладонь очень правильным каким-то образом). Можно, потому что перепрыгивать достижения предыдущего секса, Гнойный эм-цэ, это не жук лапкой потрогал (Леня трогает не за хуй — за колено, и у Мирона перетряхивает разрядом мысли и слова, кто бы вот знал — кто бы трогал за угловатые лысые колени, некрасиво и безвкусно, но как же вставляет, блядь). Можно, потому что пустить Ленечку в жопу, это не пустить кого-то в межреберные промежутки (туда Ленечка умещается сам, языком — и носом тычется, привязчиво и щекотно, и отталкивать его не хочется совсем). — Я, — у золотой маленькой детки глаза делаются по три рубля, глаза боятся, а руки делают, — я… — Ты, — говорит Мирон, — гондон-то не забудь. Это больно. Не потому, что Леня растягивает его долго, невыносимо, концентрировано и медитативно — держит другой ладонью за живот, держит на месте цепкой тяжестью пьяных золоченых глаз, а смазки льёт столько, что под пальцами у него громко и чуть-чуть стыдно хлюпает, не поэтому. Это болит дурацкое и небольшое место глубоко — глубже, чем тёплые уверенные пальцы поворачиваются, сгибаются, каждая костяшечка входит плотно, с мокрым усилием… Это место не про еблю, а про то, что никто не держал его за колени скользкими пальцами и не целовал — нихуя не брезгуя, совсем — между ними, зачем, золотая детка — вот так? Просить не получается — просить не надо. Ленечка раскатывает по члену гондон и — блядь, блядь, блядь — извиняется заполошно и мягко. — Сейчас, — шепчет Ленечка, — сейчас, Мирон, я… Это стыдно. Хуй знает почему, но самое стыдное — это удовольствие, с которым у Мирона из башки вылетают мысли про стыд. Удовольствие стукает в затылок, жжется на кончике прикушенного языка, стекает по позвоночнику — и концентрируется в коленях. Вот так ебануто и странно, весь Мирон делается некрасивыми твёрдыми коленями, потому что Ленечка не отпускает. Мирона и его лысых стремных коленей, и если вот любят — плохое слово, никчёмное, но как есть — если держат его колени, то держат всего — с залысинами, жесткими курчавыми волосками на груди, идиотским смехом, поплывшими партаками, заебами, плохими днями (неделями и снами), грызенными колпачками дешевых ручек, всем-всем дурацким и, в общем-то, нахуй никому не нужным пафосным грузом историй, дат, событий, строчек и фактов, сомнений, запарок и откровений… Это можно, Мирон Янович. Ленечка не выходит, а прижимается теснее, ближе — мокрый, ошалелый от перемкнувшего в мозгах и яйцах «блядь-блядь-бля…», слепо задыхается и лезет губами к лицу. Целует мелко и осторожно-осторожно — осторожнее, чем… до. Мирон кончает не от собственной ладони, и не от того, что Ленечка накрывает пальцами — помогает, маленький, а от того, что осторожно и ласково. Выебал, а целует осторожно и ласково, золотая детка, маленькая. Это можно. Ленечка даже гондон выбрасывает по-нормальному, встаёт и да, и кота «я выпущу, ладно?», и… — Я полотенца не нашёл, — говорит Ленечка и мокрым краем своей футболки — вся футболка мокрая, отжимал под горячей водой, не успела остыть — начинает с коленей. Полотенце не нашёл, кота выпустил, от спермы вытер. Пусть, Мирон Янович, пускай, а? Пока может, пока — можно, пока хочет искать полотенце и вытаскивать из-под тебя пригретую плотную джинсовку, и пока ложится рядом, осторожно обхватывая поверх одеяла, как будто опять боится, что ты исчезнешь, растаешь, выплавишься из рук со своими заебами и коленями, как будто тебе нужна его… Забота.