burning in my bones

Санса — мрамор костей, ледяные ветра зимы, Санса смотрит прямо, чуть задрав вверх подбородок, и ему холодно, холоднее, чем было когда-то: холоднее, чем в Чёрном замке, холоднее, чем за стеной. Санса хрипит метелями и старается задеть побольней, в ней все сжимается, и ему страшно — не за себя, за неё — у неё где-то гниль в подреберье, а он — горит. Обжигается пламенем ее волос. Плавится. Превращается в пепел. — … или потому что любишь ее? Если бы только выломанные кости могли бы срастаться, если бы это ни было так тяжело (иногда ему хочется все вернуть — то время, но не ту Сансу, вернуть тот момент до Драконьего Камня, до того, как он преклонил колено, до того, как в нем почти не осталось плоти). Ее глаза — высеченные Севером айсберги, и Джон тонет, камнем идёт ко дну, припечатанный правдой, уродливой и страшной, драконья королева опаляет жаром дыханья шею, волосы встают дыбом, а он все по-прежнему: — Санса, — молитвой, — Санса, — надломано. В ней кипит что-то темное, клубящееся на периферии, огнём циркулирующее по пустым венам и живущее под алебастровой кожей (сжирающее заживо). Ей бы кричать о помощи, но. Санса давно не кричит. Криков нет. Той Сансы нет. (нет вообще ничего — лишь зима). В глотке неожиданно сухо, и она заламывает пальцы (ломая себя, свой хребет), требуя оглушающе молчаливо: Скажи. Санса не видит, не слышит — Джон кладёт все на ее алтарь.