No matter what we do or say,
They try to make us fade away.
Его тошнит. Не так, как на том одиноком клочке голой земли со странным на тот момент и настораживающим стариком, не от того чувства нестерпимого голода, а от боли и нервов, раскалывающих его на части смесью невыносимых, едких чувств и эмоций. Его тошнит от стен, которых он касается подрагивающими руками, от пола, измеряемого неровными шагами лакированных ботинок, от высокого потолка, в который изредка он устремляет свой потускневший взгляд очей тихоокеанского оттенка. Тошнит от обстановки, от лиц, каждодневно мелькающих перед глазами, тошнит от всепоглощающего ощущения глубокой безысходности, словно всасывающей его душу сквозь узкую воронку в пропасть тьмы и мрака. Крамольные мысли одна за другой продолжали вторгаться в его изрезанное сознание, пока напряженные пальцы судорожно касаются ледяного камня. Хотелось найти ванную комнату и запереться в ней часа на три, однако позволить себе подобной роскоши Винсмок не может.
«Всё будет хорошо».
Но Санджи знает, что не будет. Одна только фамилия семьи, из которой он происходил, больно била по голосовым связкам своим произношением, а по душе внутренним оттенком безграничного бесчеловечия, равнодушия, мерзости и пакости, которыми смердили за километр члены его семьи. За исключением Рэйджу. Её Санджи считал хоть и не близким родственником, но всё же человеком, к которому можно было обратиться за помощью и проявить слабость, не боясь ран на сердце от невидимых стрел колкости и вполне осязаемых ударов по лицу. Тем не менее, сочувствующий взгляд старшей сестры был ему гораздо болезненней глупых насмешек и хлестких ударов, ведь глаза оттенка насыщенного пурпурно-розового цвета не лгут, бьют жуткой правдой, говорящей о жалости. Естественно, что жалости он терпеть не мог. Одни только родные помятые сигареты в обожженных пальцах дарят ему слабые отголоски былого душевного равновесия.
Абсолютно всё, что на данный момент происходит вокруг Санджи, убивает его медленно и мучительно. Сидя за блестящим от бесконечных полировок столом, он задумчиво ковыряет серебряной вилкой еду, но не позволяет себе оставить ни крошки; его отношения с пищей были не столько запутанны, сколько абсолютно прямолинейны: он не мог себе позволить не доесть, вот и всё. Ниджи и Йонджи ехидно посматривали на него исподлобья, кощунственно раскидывая еду и пренебрегая ею, только отец и первый сын не удостаивали Санджи ни единым взглядом, неторопливо, по-аристократически аккуратно опустошая тарелку, а Рэйджу смотрела в привычной своей манере: нежно и сочувствующе.
Время тянулось бесконечно медленно, растягиваясь в осязаемые резиновые линии.
В памяти невольно всплывало улыбчивое лицо Луффи. Зал был просторен, чист, освещен до самого дальнего угла, и отливал бы спокойствием и уютом, если бы не люди, присутствующие в нем.
Доев, Санджи встает и уходит, игнорируя возмущенные нападки Ниджи с Йонджи и прожигающий взгляд Ичиджи.
А затем перед самым сном слышит оглушающий стук в свою комнату и понимает, кто стоит за ней и что произойдет дальше. Опуская веки, кончиками пальцев он проводит по металлической прохладной поверхности браслетов, втягивая воздух и спокойно выдыхая его под треск двери. Ставшая уже обыденной боль продолжается практически всю ночь под сотрясающий стены смех и мазки крови на голом камне. И Винсмоку начинает казаться, словно стены тоже смеются над ним.
На следующее утро Санджи стоит над раковиной, смывая кровь со свежеразбитой губы и концов потерявших былой блеск волос, сжимая одеревеневшие, сбитые пальцы на кафельном крае раковины. Холодная поверхность приятна, равно как и леденящие потоки воды; Винсмок в какой-то момент ощущает головокружение и тошноту, гораздо сильнее той, что была с прошлого утра. Он надрывно кашляет, зажмуривая глаза, скрывая своё отражение в зеркале от самого себя; для глаз обычный тусклый свет вдруг стал ярче самого солнца. Его трясет.
Он видит в раковине алую кровь, словно издевательское олицетворение страданий, отравленными иглами втыкающихся в легкие и вынуждая кровь идти из поврежденных мест.
В коридоре он натыкается на Йонджи и никак не реагирует на его нахальные оскорбления и саркастичные нападки, словно и не замечает их. Звуки доходят до него чрезвычайно медленно, будто бы сквозь толстые стены, и как ни пытается Санджи придать позе уверенности, а лицу осмысленности, ничего толком не выходит. Йонджи, будучи глубоко раздосадованным, цокает языком, подходит быстро, громко, черт возьми, и кулаком наносит удар прямо в живот. Ноги Санджи подкашиваются, и он падает, вновь кашляет, прислонив ладонь к губам, снова испытывая неконтролируемый озноб и не обращая никакого внимания на стоящего рядом Йонджи. А после коротко стонет и просто отрубается, хватаясь темнеющим взглядом за ошалелое лицо младшего брата.
Мерный писк медицинских аппаратов приводит Санджи в себя. Он не в своей комнате, обставленной совершенно безвкусно; стены вокруг белоснежные, подобные свежевыпавшему снегу, который слепит покрасневшие и слезившиеся глаза Винсмока. Рядом сидит Рэйджу, перелистывая какое-то ветхое издание, название которого Санджи попросту не способен разобрать, и он совершенно не помнит, что произошло и как он оказался здесь. Пытается подняться на дрожащих конечностях, усиленно сжимая зубы, однако чуткий настрой сестры не позволяет ей этого пропустить: услышав скрип кровати, она поднимает глаза, обрамленные длинными ресницами цвета безлунной ночи, и тут же улыбается. Не натянуто, но искренне, с участием.
Санджи не может понять, как ему реагировать на эту улыбку.
— Ты упал в обморок, — начинает сестра. — Без тебя мы совсем забыли, что такое — человеческие болезни. Наш отец практически не болеет, но в таких случаях запрещает нам посещать его, окружая себя лучшими врачами. Ты совсем себя не бережешь, — продолжает она, параллельно меняя влажную повязку на лбу брата.
Санджи молчит, стараясь сосредоточить помутневший взгляд на миловидном лице старшей сестры. Оно расплывается, приобретая настораживающие, неестественные контуры, выгибается и исчезает в мгновениях мрака, когда Винсмок трет глаза и усиленно моргает, пытаясь убрать пелену. Всё помещение как бы окуталось дымкой предрассветного тумана, и никакие моргания не могли разогнать его.
— Не беспокойся обо мне, — хриплым, усталым голосом наконец проговорил он, из последних сил усердствуя выдавить хоть какую-то улыбку и прикладывая пылающую ладонь к будто бы совсем ледяному плечу сестры. Поднимать конечность и просто двигать ею оказалось чрезвычайно трудной задачей.
Рэйджу, глубоко вдохнув и прикрыв глаза, укладывает собственную ладонь поверх чужой и нежно ведет по ней в успокаивающем жесте, на который способна здесь была лишь она одна.
— Но я буду, потому что кто, если не я, — улыбка становится шире и задорнее, придавая лицу преувеличенно счастливое выражение.
Слишком преувеличенное, думает Санджи, наконец полноценно ответно улыбаясь и провожая удаляющуюся сестру взглядом. Уже со скрипом опуская ручку, она оборачивается и произносит совсем тихо, почти шепотом:
— Это Йонджи тебя сюда принес. Как-нибудь поблагодари его. Хотя я бы на твоем месте не стала, — беззлобно хихикнув и подмигнув брату, Рэйджу покинула комнату.
Ночью ему не спится. Нестерпимо хочется курить, но надсадный кашель не позволяет сделать ни единой затяжки. Глаза жжет, болит горло, и приступы нездоровой гемофтизии все никак не желают отпускать, придавая каждому движению еще большей болезненности, что была до этого. Несколько часов к ряду Винсмок ворочается в постели, сбивая ногами простынь и тихо скуля, когда очередная порция боли простреливала его и без того измученное тело.
Нет, только не здесь, думает он. Только не сейчас. Всеми фибрами души он не желал становиться столь беспомощным на неприятельской территории. Называть собственную семью врагом — больно. Жить — больно. Сознавать, что его ждет — больно. Но он терпел и с печальной улыбкой осознавал, что если бы его семье угрожала опасность, он поставил бы на кон собственную жизнь, чтобы спасти их. Осознание угнетало, и третий Винсмок ощутил подступающие к глазам слезы. И черт знает, что служило их причиной: то ли болезнь, то ли грусть, то ли всё сразу.
Уже под утро он успокаивается, даже засыпая где-то на жалкие полчаса; в его случае даже столь мизерное время забытья многое значит. Но никакого спокойствия не было и в помине: кошмары, липкие и мерзопакостные, мучали его так, словно спал он не тридцать минут, а тридцать дней, не просыпаясь ни на секунду. Усаживаясь на постели, он замечает, что мир плывет уже не столь ощутимо, и старается сосредоточить взгляд на вазе с голубыми узорами со ссохшимся букетом полевых цветов внутри, стоящей на лакированной тумбочке в самом дальнем углу. Не выходит: расплывается. Тремор рук до сих пор не отпускает, и Санджи поднимает ладонь к потолку, отмечая на ней множество ссадин.
И не может вспомнить, откуда же они у него взялись.
Затихающее пение последних птиц поздним вечером нарушает пинок в хлипкую дверь, которая не поддается с первого раза лишь из-за недостаточной силы. Санджи стоит на балконе, без очередной сигареты в пальцах, ведь его руки сосредоточены сейчас только на перилах, на которые он опирается. В мыслях мелькают суицидальные картинки, от которых блондин вертит головой и жмурится, дабы прогнать: его друзья в опасности, ему нельзя давать слабину. Взгляд, направленный в бездну, раскидывающуюся чернеющей тьмой внизу, устремляется в небо, постепенно освещаемое. Его трясет не то от холода, не то от стука треснувшей двери и особого звука шагов, что с каждой секундой становились всё отчетливей. Его грудь словно окуталась хрупкой ледяной пленкой, неприятно выжигающей морозом обычно пылкое сердце. Воздух на самом деле был теплым.
В голове мутится, а желудок скручивает судорогой. Со спины тихо подходит Ниджи и, произнося какие-то слова, резко бьет кулаком в центр спины, не дождавшись ответа. Тихо вскрикнув и зажмурив глаза, Санджи чувствует, как вновь заходится в кашле, и видит кровь на собственной руке, усиленно втягивая воздух сквозь плотно сжатые зубы. Сознание усиленно тянет вниз. Дыхание рваными толчками выходит с его легких, и ровно дышать он, кажется, совсем не может.
Он тихо и хрипло смеется, потому что ситуация, в которой он оказался, действительно отвратительна. Стоящий рядом Ниджи не получает от него ни капли внимания, пока его руки резко не встряхивают Санджи, принуждая бегающий, мокрый взгляд сосредоточиться на бездонной черноте линз очков, освещаемой светом взошедшей полной луны.
— Ты вообще слышал сейчас, что я тебе говорил, придурок? — громко спрашивает старший Винсмок, и от этих громоподобных слов Санджи прокусывает губу, чувствуя режущую боль в черепной коробке и вновь алую жидкость, мерзкую металлическую кровь, стекающую по подбородку.
— Нет, — слабо шепчет он, но, к собственному удивлению, не получает ни удара, ни тычка, ни колкого слова — ничего. Из последних сил держась за ледяной мрамор, он слышит несколько удаляющихся шагов.
А затем мышцы его резко ослабевают, вспотевшие пальцы соскальзывают, в глазах двоится, и он переваливается за перила.
За тонкую руку, чуть пониже браслета, отливающего полуденным солнцем с примесью лазури, его хватает крепкая ладонь, обтянутая перчаткой. В последний момент ему будто бы удается рассмотреть в свете луны позади просвечивающих линз оттенок беспокойства. Санджи уверен, что это игра его больного воображения. Он закрывает глаза.
На семейные обеды и собрания он больше не приходит, и это несомненно радует. В целом, он не ходит вообще никуда, помимо ванной комнаты, балкона и изредка библиотеки, книги из которой читать ему удается посредством фантастических усилий. Не радует то, что семейка его никак не упускает случая поиздеваться. Но оскорблений в свой адрес Винсмок будто и не слышит.
Температура переваливает за сорок, и тогда у семьи действительно появляется повод для беспокойства. Санджи совершенно отказывается от еды и окончательно перестает реагировать на любые вопросы, обращенные к нему, когда отец приказывает немногочисленным врачам начать усиленное лечение собственного сына. «Небось думал, что само пройдет», — всплыло в мыслях блондина, но впрочем столь же быстро утонуло под плавные поглаживания ладони сестры по взлохмаченным канареечным прядям. Часы тянутся бесконечно долго, и Санджи находит свою отраду в мерном стуке дождя по мраморным рукоятям и стеклянным окнам, а после и в петрикоре, врывающемся в комнату свежим наслаждением. Он не чувствует себя счастливым, но ощущает спокойствие.
Когда после очередного болезненного забытья он открывает глаза в следующий раз, в глаза бросается ядовито-лаймовая макушка, а обладатель ее, прислонив щеку к возложенной на кровать руке, лежит на её краю, сидя на стуле. От преувеличенно громкого шуршания постельного белья Йонджи резко поднимается, вскидывая резкий взгляд, не сокрытый стеклами очков, на старшего брата.
— Отец отправил Рэйджу на задание, — придавая лицу всё более недовольное выражение, тараторит он. — Доктора у него заняты исследованиями, а я, как самый младший, вынужден сюсюкаться тут с тобой, будто нам всем не плевать, если ты сдохнешь! — повышая тон, он злостно пинает стул, на котором только что сидел. Санджи морщится, хватаясь за голову и провожая рассеянным взглядом выходящего брата.
Немного позже он замечает стоящие на тумбочке стакан воды и упаковку таблеток, которых в королевстве Джерма быть и в помине не должно.
— Вследствие продолжительного стресса организм господина Санджи ослаб, что вызвало интенсивное развитие вируса, а позднее начало лечения спровоцировало ряд некоторых осложнений, — размеренная речь врача убаюкивает блондина, но болезненная мигрень не утихает уже ни на секунду. — У господина острая респираторная вирусная инфекция. Это излечимо и довольно-таки распространенно, и я советовал бы вам проверить на наличие данного вируса всю прислугу, — ощупывая Санджи, продолжил врач. — Мы сделаем всё возможное и в скором времени поставим его на ноги, избавив от всех осложнений, — закончив, доктор отходит от постели больного, снимая латексные перчатки и откладывая их на медицинский столик, которого касается бедром. — И, позвольте мне подобную дерзость, проверьтесь и сами тоже, вы всё-таки обычный человек.
На периферии летающего то туда, то сюда сознания Санджи ловит краем уха имя отца, и одно только его упоминание вызывает неконтролируемую мелкую дрожь, которую он силится подавить. Благо, что Джадж, что неизвестный врач теперь были заняты разговором друг с другом и не заметили его нарастающего волнения. Пытаясь вслушиваться в слова и доносить их смысл до своей измученной головы, он запоздало слышит хлопок двери, ведущей в медпункт. Нечеловеческими усилиями заставляет себя принять сидячее положение, дабы сходить в ванную комнату и прополоскать горло раствором соды, невесть кем заботливо поставленным. Стоило только пальцам босых ног коснуться морозного кафеля, блондин словно каменеет.
Дверь хлопнула два раза.
— О, так наша ошибка вовсю продолжает прохлаждаться, — разрезает напряженную тишину звенящий и саркастичный голос Ичиджи. — Сдается мне, ты сам довел себя до такого состояния, лишь бы не жениться на дочери Большой Мамочки, — усмехнулся он. — Умно.
Не обращая никакого внимания на постороннее присутствие и силясь придать лицу внешнюю невозмутимость, Санджи старается резко выпрямиться, но тут же коротко вскрикивает от очередного приступа боли. И после ощущает огромное желание закрыть уши руками, как только до них доносится злорадный смех.
— Ты похож на полудохлую муху, — ломая губы в улыбке, медленно проговаривает Ичиджи, подходя ближе. — Еще немного, и совсем откинешься. Если бы не твоя предстоящая свадьба, благодаря которой мы заключим полезный союз, ты давно бы уже сдох от нашей руки, — на последних словах он стоит уже в полушаге от Санджи, скрестив руки и осматривая помещение беглым взглядом. — Ну же, давай, скажи что-нибудь.
— Пошел ты, — единственное, на что Санджи хватает. Мгновение — и он кричит: чувство, словно из него вытягивают глаза и мозг, дробят кости гигантским валуном, захватывает всё его тело и весь разум, и надсадный кашель ужасным дуэтом с этим ощущением принуждает его почувствовать себя вывернутым наизнанку. И морально, и физически.
Теряя сознание в очередной раз, он ощущает руку в одежде карминово-красного оттенка, обхватывающую его поперек живота.
Третий сын семьи Винсмок не понимал, что происходит. Ему стало куда лучше, в мысли хоть еще и не вернулась былая ясность, но он приобрел вновь возможность хотя бы размеренно думать, ведь больше и заняться ему было особо нечем. Пробуя подняться с постели, он несколько раз останавливался, переводя дух, и где-то внутри смеялся, будто смотрел сам на себя со стороны: вот он, ослабший, поникший, посеревший от длительных страданий. Буквально несколько часов назад одна мысль стала нещадно мучить его, и ей он посвящал всё своё время, перемежая это с попытками прочесть расплывающиеся строки кулинарной книги, тайком выпрошенной через Рэйджу у Козетты. Сестра, к слову, совсем недавно вернулась и продолжила свои ежедневные рейды к нему в палату, теперь уже ставшей действительно его, так как на поправку он шел медленно. Врачи разводили руками: неужели один из Винсмоков способен так долго мучиться столь пустяковой болезнью? Оказалось, что может, однако отец никуда не торопился, попросив подождать Большую Мамочку с венчанием. Джадж, несомненно, был раздражен тем, что какая-то ошибка их непревзойденной семьи, неискорененная гадость среди его бесценных детей смеет отравлять скорое осуществление заветной мечты Гаруды.
Не стоит говорить, что Санджи было глубоко плевать на такие его мечты.
Его уже долгое время никто не трогает. Братья не заходят к нему, но он часто слышит их громкие голоса, оглушающие даже через плотно закрытую дверь. Однако ни разу в них не просвечивает ни слова о нём; синяки и ушибы давно сошли с тела Винсмока, оставив лишь болезненную худобу и синюшность кожи, её чрезмерную чувствительность и сухость. Ужасно хочется курить, и для этого приходится лишний раз подниматься и шагать на балкон, дабы насладиться заветными затяжками в компании отдаленного пения птиц и возгласов тренирующихся внизу солдат. Подобная атмосфера мало-помалу начинала успокаивать Санджи, и теперь он лишь с легкой печалью по оставленным позади друзьям опирается на уже не кажущиеся такими холодными перила, грустно улыбаясь и прикрывая всё ещё отдающие слабой болезненностью глаза под ярким светом белого солнца.
И сейчас в его память возвращаются все моменты, проведенные рядом с братьями, и Винсмок ясно ощущает, что не чувствует ненависти. Было ли это следствие ослабленности или чего-то другого, например, их... заботы? Прыснув в кулак, Санджи отмечает для себя, что сравнивать собственных братьев с таким понятием, как «забота», попросту невозможно. Но, тем не менее... Что это были за единичные попытки? Возможно, ему просто показалось, и это только лишь программа, заложенная в сыновей отцом. Отец уподобляет его остальным, превращая в инструмент. И будучи инструментами собственного родителя, они просто не имеют прав не хотеть того, чего хотел бы он. На мгновение он ощутил сочувствие. Но Санджи не был таким. Единственное, в чем он послушал отца — это никому и ни разу не сказал, что он принц и что его отец — настоящий король, и на это где-то глубоко в металлических душах Винсмоков отзывалось изуродованное подобие уважения. Хотелось ли вам когда-нибудь, чтобы вилка, которой вы едите салат, резко заговорила и начала возмущаться тем, что вы едите именно ей? Винсмок Джадж попросту не желал, чтобы его дети были против его приказов, посему отсутствие эмоций и полный дух подчинения старшему — единственное, что он смог придумать. А может, и нет. Слабо улыбнувшись, блондин мысленно благодарит свою мать и корит себя за то, что его прощения добиться слишком просто.
И, собравшись с мыслями, однажды сквозь приоткрытую дверь библиотеки хватается пальцами за край лаймово-зеленого костюма, втягивая ошеломленного младшего брата внутрь. Укладывая руки на его плечи и усиленно пытаясь контролировать дыхание, сбивающееся от непреднамеренных нагрузок, Санджи вскидывает взгляд и благодарит его за то, что тот не оставил его на ледяном каменном полу.
— А? Ты что, идиот? — приподнимая бровь, произносит Йонджи, потирая ладонью затылок. — Мне даром не сдались твои дурацкие благодарности.
Санджи думает, что это в порядке вещей, пока не чувствует обволакивающие, давящие объятия — рейдовый костюм младшего брата достаточно массивен — на себе, продолжающиеся всего несколько секунд.
— Скажешь кому — убью самым жестоким образом, — размеренно проговаривает обычно вспыльчивый брат на ухо Санджи, тут же отпуская и хлопая дверью.
Он втихомолку смеется, направляясь к книжным полкам и решив поблагодарить остальных как-нибудь позже.
Сон идет, и аппетит понемногу возвращается. Рэйджу, ссылаясь на занятость, под громкий ор Ниджи посылает к нему с легкой едой Козетту, самую ответственную и талантливую из поваров на королевской кухне, а во время всё еще беспокойного сна на тумбочке словно из ниоткуда возникают лекарства.
Санджи поправлялся физически, и вместе с этим к нему вернулось то, что он, казалось, совсем безвозвратно потерял.
Надежда.
***
Уже на поле боя, сжимая твердыми и уверенными руками тело Луффи, Санджи ясно понимает: его семья не такая уж и бездушная, как ему казалось. Да, они эгоцентричны и по большей мере отвратительны, но вряд ли в этом виноваты они сами. Рассекая безоблачную твердь небесной походкой, Винсмок улыбается словам своих братьев и сестры. И впервые в жизни он действительно благодарен им.
«Всё будет хорошо».
И Санджи был уверен, что будет.
