Excommunication is the new black

      Джон приседает и вытаскивает из разбитой рамки свою любимую фотографию.       Сколько ей уже, лет пятнадцать? Даже больше, наверное. Они сфотографировались почти сразу после воссоединения. Иосиф — гораздо более молодой, но такой же успокаивающий, как сейчас. Он в середине, улыбается по-доброму и обнадёживающе — Джон давно не видел его таким. Сам он слева, закатанные рукава рубашки обнажают чистую кожу без татуировок. Безумная ухмылка, падающие на глаза волосы — вряд ли он был под кайфом в момент съёмки, но это точно было до того, как он стал «чистым». Иаков справа, с аккуратной стрижкой и ухоженной бородой, едва улыбается, словно забыл, как это делать. Но он расслаблен, а глаза уже не такие тусклые, как были в приюте. — Ну давай, хотя бы притворись, что рад нас видеть, — подначивал Джон, двигаясь ближе к Иосифу, чтобы дотянуться до плеча Иакова.       Тот что-то бормотал о нефотогеничности, а Иосиф просто притянул их обоих за талию ближе к себе. — Ты прекрасен таким, какой есть, — сказал тогда Иосиф. — Шрамы, которых ты так стесняешься… носи их с гордостью. Ибо ты и только ты защитил нас.       Джон в тот момент будто парил в облаках. Да… это то, какой должна быть семья. Любовь, терпение, доброта, благодарность, безопасность. Когда они вместе, им больше никто не сможет навредить. Будущее простиралось перед ним, яркое, прекрасное и бескрайнее в своих возможностях. Селена нажала на кнопку, на секунду ослепив их вспышкой, а затем мягко положила фотоаппарат и оставила братьев, пока Иаков тихо рыдал, оглушённый безусловной любовью своей семьи и болезненной радостью от того, что его больше никогда не оставят в одиночестве: его братья всегда будут рядом, на его стороне, до тех пор, пока он позволит им это. Его слёзы насквозь пропитали шёлковый воротник рубашки Джона, пока он беспомощно хватался руками за плечо Иосифа.       Иаков больше никогда не заплачет — ловит себя на мысли Джон, аккуратно сворачивая фотографию и складывая её в карман жилета. Никогда не улыбнётся, не засмеётся, не поддразнит, не будет моргать или дышать. — Всё в порядке? — спрашивает помощник шерифа, подтаскивая вещевой мешок с боеприпасами к обеденному столу. Он кладёт его и идёт обратно ко входу, а потом останавливается, заметив присевшего Джона.       Иаков больше никогда ничего не сделает, потому что помощник шерифа его убил. — Да, в порядке, — отвечает Джон, чувствуя, как возле сердца сворачивается узлом тоска. — Просто воспоминания.       Салага смотрит на битое стекло, разорванные книги со Словом Иосифа, флаги и знаки, сброшенные в пыльную кучу. — Прости. Я не понимал, что они… — он кашляет, прочищая горло. — Я уберу здесь. — Хорошо, — Джон осторожно выбирает другие фотографии из осколков, добавляя их в маленькую коллекцию в кармане жилетки.       Это не сравнится с живым и здоровым Иаковом, который мог бы быть здесь физически, но это максимально близко к тому, чтобы быть рядом с братом до самого конца и показать ему, чем закончится весь этот бардак. Помощник шерифа, так или иначе, войдёт во Врата Эдема. Джон будет прощён. Вместе с Иосифом они построят Новый Эдем. И попытаются жить дальше, даже с зияющей пропастью вместо Иакова. Рэйчел неважна. Нахер её. Они с Трейси уже, вероятно, оттрахали друг друга во всех возможных позах. И до тех пор, пока не придётся снова лицезреть её хнычущую мордашку, ему всё равно.       Джон поднимается — нужно проверить остальную часть дома. Ближе всего кухня — туда он и направляется в первую очередь. Оказывается, она уже потеряла свой первозданный вид. Грязные тарелки и другая посуда в раковине, в холодильнике и шкафах почти не осталось еды. Кто-то сломал блендер. В его прачечной висит чужая одежда, а грязные ботинки свалены в кучу у задней двери.       В его кабинете, отделённом от основной части первого этажа, откровенный бардак. Повсюду валяются документы, книги беспорядочно сброшены с полок. Его диплом юриста сорвали со стены и бросили на ковёр — почти наверняка стекло рамки разбилось вдребезги. Стены исписаны чёрной краской: ЛЖЕЦ и УРОД. Крест Врат Эдема, который стоял на рабочем столе, валяется на полу кусками. Грешники хотя бы не поломали компьютер, вероятно, посчитав его важной уликой в случае, если Салага начнёт осуществлять свой дурацкий план до наступления Коллапса. А ещё они, похоже, надеются, что интернет-соединение скоро восстановится.       Джон вздыхает, поддевая ногой валяющуюся на полу папку-скоросшиватель. Сейчас он точно не будет браться за уборку. На то, чтобы привести всё в порядок, уйдёт целая вечность.       В его спальне всё не намного лучше. На первый взгляд единственное, что можно сказать — никто не помочился и не испражнился на его вещи. Но в его постели определённо кто-то спал — простыни смяты и пахнут застарелым по́том. Гардероб открыт нараспашку и в нём точно кто-то рылся, потому что вешалки больше не упорядочены по предметам одежды и их цвету. Несколько вещей разбросаны по комнате: мятый жилет на ручке двери, брифы на полу в ванной. Его личной копии Слова Иосифа нигде нет, но Библия всё ещё в тумбочке. И это всё, что он может сказать о судьбе своих вещей: пропала запасная зарядка, из прикроватной тумбочки исчезли презервативы и игрушки, а из ванной — различные туалетные принадлежности. Вероятно, их раздали остальным грешникам.       Хочется кричать от ярости, но Джон не кричит. Тогда бы пришёл Салага или Уайтхорс, или кто-то ещё, стали бы насмехаться над ним, а он не хочет видеть никого из них. Хочется разозлиться, сломать что-нибудь — что угодно — но это создаст только больше беспорядка, а за ним некому убирать или хотя бы помочь с уборкой. Джон хотел бы сесть и выпить, или закурить, или… о-о, этого хочется больше всего — снюхать приличную дорожку чего-нибудь стимулирующего и найти кого-нибудь, с кем он смог бы просто вытрахать всё эту злость. И, естественно, у него нет на ранчо ни кокаина, ни «кислоты», ни даже местного «орегано», а единственные люди здесь — бывшие сотрудники органов правопорядка и грешники, расхаживающие по территории. И среди них всех только Уайтхорс и Салага могут обменяться с Джоном парой слов — что уже говорить о телесных жидкостях. На шерифа у него не встанет, даже если сильно попытаться, а Салага… ну, Салага просто воплощение зла. Так что это тупик. И пытаться заняться самоудовлетворением сейчас — только сделать хуже.       И Джон делает единственное, что ему остаётся: убирает. Агрессивно. Срывает пропитанные по́том простыни и с минимальными затруднениями стелит чистые. Он делал это раньше — приходилось заправлять свою постель в колледже и в течение целых шести месяцев Иосиф запрещал ему иметь домработниц. Преимущественно потому, что Джон не мог перестать заниматься с ними сексом. Это было ещё до начала терапии. Разбросанную одежду он складывает в корзину для белья, а затем тщательно осматривает оставшиеся вещи: похоже, что обувь никто не тронул. Расчёска на своём месте. Никто не крал его нижнее бельё, хотя носков стало гораздо меньше. В порядке и запасная пара солнцезащитных очков с голубыми стёклами, лежащая на комоде.       Как только всё приходит в норму — настолько, насколько это возможно — Джон возвращается в гостиную, намереваясь усесться в кресле с книгой и одной или двумя порциями виски. Внутри всё до сих пор кипит от раздражения, злости и напряжения, но ему всё же чуточку лучше. Может, после он попытается привести в порядок кабинет — хотя бы частично. Как минимум, разобрать документы и убрать разбитое стекло. Или оставит это на завтра.       В гостиной Пратт стоит на коленях у камина, скармливая весело пляшущему огню обрывки каких-то листов. Джон почти проходит мимо него к книжным полкам, но замечает, что именно бросает в огонь тот. На его коленях — Слово Иосифа, с оторванной обложкой, разложенное корешком вверх. Пратт рвёт страницы из Слова Отца. — Ты что, мать твою, делаешь?! — рычит Джон, вырывая книгу из его рук. — Это святые слова Отца!       Пратт поднимается на ноги, смотрит на него своими холодными и бесстрастными карими глазами. — Нет, это чушь собачья, — говорит он, хватает Джона за плечо и бьёт его коленом в живот так сильно, что тот сразу сгибается пополам. Пратт отталкивает его, и Джон спотыкается и падает на пол. Нужно было послушать Иакова, когда тот предлагал провести пару уроков самозащиты. — Да что с тобой не так? — тяжело дышит он, пытаясь встать. — Это тебя надо спросить, — отвечает Пратт, выбрасывая в огонь то, что осталось от Слова. Подходит ближе и снова бьёт Джона прямо в грудину, заставляя того снова растянуться на полу. Нависает над ним, склонив голову набок: — Ты так отличаешься от Иакова. Только ноешь и пытаешься манипулировать всеми вокруг. Сложно увидеть фамильное сходство, знаешь ли.       Пратт ставит ногу на пах Джона и изо всех сил давит. Джон вскрикивает от боли и пытается отползти, справиться с моментально накатившей дурнотой. Пратт качает головой и насмешливо фыркает. — Ты слаб, — выплёвывает он и выходит из дома, что-то насвистывая.       Джон не двигается с места, пока лёгкие не вспоминают, как дышать, а он сам не чувствует, что может подняться на ноги. Заставляет себя встать, чувствуя приглушённую боль, отзывающуюся в каждом движении. Плетётся на кухню, чтобы взять из морозильной камеры пакет со льдом, а затем садится на стул за стойкой посреди кухни, расстёгивает джинсы так, чтобы можно было положить лёд, и судорожно выдыхает от облегчения.       Он убьёт помощника шерифа Пратта. Как только Салагу доставят к Отцу, Пратт умрёт самой медленной и мучительной смертью, которую Джон сможет выдумать. Он лишит Пратта всего: еды, воды, сна и собственного достоинства. Отведёт его в студию и в течение долгих дней будет тщательно и последовательно калечить его лицо, тело и разум. Вырвет из его губ извинения, заставит грехи излиться из вен вместе с кровью. А потом, когда Пратт станет молить об очищении, о прощении, об искуплении, Джон ему откажет. В нём слишком много грехов даже для милостивого Отца, его просто невозможно очистить. Он с удовольствием вытащит Пратта на поверхность и подвесит его вверх ногами в общественном месте — на главной улице Фоллс Энда или, может, на месте сгоревшего «Турбогриля» в горах Уайттейл. А затем подожжёт его, отойдёт и будет греться в лучах измученного, животного крика до тех пор, пока пламя не поглотит сначала его лёгкие, а затем всего Пратта.       Джон кивает. Да. Отличный план. Приходится немного переменить позу, чтобы прижать пакет со льдом поудобнее, так, чтобы стало легче, и Джон пытается отрешиться от боли. Размышляет о том, не вернуться ли в гостиную и растянуться на диване. Он ненавидит кухни. Здесь должна находиться прислуга, а не он сам — он чувствует здесь себя не в своей тарелке, даже если готовкой занимается кто-то из семьи. Но он не сдвинется с места до тех пор, пока припухлость не спадёт. Так что Джон наклоняется вперёд, утыкаясь лицом в холодный мрамор кухонной стойки. Совсем немного и он уйдёт отсюда.       Джон прикрывает глаза и глубоко дышит, сглатывая постепенно затухающее ощущение тошноты. Когда всё это закончится, он позовёт Иосифа в гости, они сядут рядом и будут пить тёплое какао с зефирками, думая о том, в какой момент всё свернуло не туда. У Иосифа будет его вожделенный Новый Эдем, даже если Джону придётся собственноручно сжечь весь старый мир для того, чтобы это увидеть: вот Пратта он сжёг бы с удовольствием. И всех остальных грешников.       Остаток дня тянется мучительно медленно: наконец Джон чувствует в себе силы встать и запихнуть пакет со льдом обратно в морозильник. Идёт в свой кабинет и тратит добрых два часа на то, чтобы собрать, рассортировать и систематизировать бумаги, а также разложить книги по местам. Достаёт свой диплом из разбитой рамки и прячет его в ящике стола. Рамка присоединяется к остальному мусору и осколкам на полу. Сломанный крест Джон оставляет на подоконнике — можно будет починить потом.       После уборки Джон вознаграждает себя порцией хорошего бурбона и несколькими минутами (ну, ладно, получасом или даже больше) отдыха на кушетке. Солнце садится, посылая янтарный свет струиться через окна, когда заходит шериф. — Если ты голоден, то там готов ужин, — говорит он и Джон просто ведёт плечом и следует за ним в столовую, где остальные уже рассаживаются. Джон садится на своё место — не во главе стола, но по левую руку. Иосиф бы сел во главе, Вера бы заняла место справа, Иаков — напротив Иосифа, если у них гости, или рядом с Джоном, если их нет. И целую секунду Джону интересно, случайно или специально эти люди выбрали себе места. Он незаметно качает головой — наверное, случайно. Теперь в центре Салага — ставит миску с салатом и садится. Хадсон справа от него, рядом с ней — Пратт, шериф Уайтхорс — рядом с Джоном, и Бёрк занял последнее свободное место. Во всём происходящем хорошо только то, что Салага сдержал своё обещание и убрал разбитое стекло, сложив всю символику Врат Эдема в витрине для того, чтобы Джон мог расставить её по местам.       Салага раскладывает еду, а затем вручает Сиду дымящуюся миску с бобами в соусе чили и рисом. — Хочешь помолиться перед едой? — спрашивает Салага и Хадсон шокировано пялится на него. Бёрк реагирует так же и только Пратту, очевидно, глубоко насрать на происходящее, потому что он тянется к булочкам, лежащим в корзинке посреди стола. — Серьёзно? — возмущённо шипит Хадсон. — Не особенно, — отвечает Джон Салаге и тут же набивает рот едой. Очень вкусно и остро.       Хадсон выглядит разочарованной — Джон даже не поморщился от остроты, — а Пратт просто ухмыльнулся. Маршал не говорит ни слова, что говорит само за себя — угрозы Сида подействовали.       Время от времени шериф или Салага предпринимают попытки завязать разговор, но он быстро вянет. — Как дела с защитой? — интересуется Салага. — Сносно, — отвечает Бёрк и замолкает.       Джон тоже молчит, за исключением моментов, когда шериф или его помощник обращаются к нему. — Тебя весь день не видно. Нашёл занятие? — спрашивает Уайтхорс. — Просто убирал, — говорит Джон, демонстративно игнорируя презрительное фырканье Бёрка и гогот Пратта в пользу ещё одной ложки бобов и риса.       Салага раздаёт всем по тарелке фруктового салата, сделанного из остатков урожая садов Гарденвью и фермы «Санрайз» и консервированных фруктов из кладовой. Они едят почти в тишине. Джон ждёт до момента, когда Салага встанет, чтобы убрать тарелки, и уходит в свою спальню. Он выбирает длинный путь: через заднюю дверь, а потом вверх по лестнице рядом с кабинетом. Не предлагает помочь с посудой и никто его не окликает.       Чтобы принять душ, Джону приходится заново регулировать настройки — кто бы ни пользовался душевой кабиной до него, сбил их к чёрту. Наконец получается сделать воду такой, как нужно — тёплой, обволакивающей и расслабляющей. От недавнего нападения Пратта не осталось и следа, а значит, можно подрочить — это первый раз, когда он оказался по-настоящему в одиночестве за последние недели, и это самая долгая «засуха» с момента окончания лечения от секс-зависимости. Он думает о Холли, которая так рада видеть его живым и здоровым, что вся течёт и умоляет нагнуть её над столом сразу же, когда видит его. Она всегда так хороша — увлечённая, страстная, никогда не злоупотребляет его гостеприимством и уходит, мягко целуя его в висок, пока по внутренней стороне её бедра течёт его сперма. Вот почему он предпочитает звать её так часто. Остальные, как правило, задерживаются — твердолобые Верные пытаются остаться на всю ночь, а жадные молодые девочки ищут себе породистого мужа вместо простого обмена услугами. Мерзость.       Джон кончает слишком быстро и остаётся неудовлетворённым, но он слишком устал, чтобы пробовать снова. Он трёт себя мочалкой до тех пор, пока кожа не краснеет, смывает пену и кондиционер с волос. Подстригает бороду маникюрными ножницами перед зеркалом, а затем использует электрическую бритву для волос на теле. Втирает масло для бороды, тщательно увлажняет кожу, наносит любимый дезодорант и наконец распечатывает новую зубную щётку, пытаясь оценить по достоинству тот факт, что его зубная паста наконец-то чистит зубы.       Он долго вертится в постели — тело почти привыкло к дерьмовому тонкому тюремному матрасу и мягкая, упругая кровать теперь кажется слишком удобной. Но в итоге он засыпает, чтобы проснуться на следующее утро от стука в дверь и хриплых криков Салаги, просачивающихся сквозь щели в дереве: — Джон! Уезжаешь через час! Кофе внизу.       Сегодня становится таким же мучительным, как и вчера. Уайтхорс сдержал обещание: Джона отвозят в Фоллс Энд, где он проводит несколько часов, выдёргивая спицы из крыши церкви с помощью подъёмника на автовышке. Салага уехал по своим тайниковым делишкам, забрав с собой Пратта и Хадсон. Ублюдок Ник Рай заезжает «ненадолго» поболтать с шерифом, пастором и Мэри Мэй, что оборачивается целым часом насмешек над Джоном ровно в той степени, в которой это позволяет Уайтхорс — и позволяет он, на удивление, совсем немногое. — Я понимаю, что у вас двоих сложные отношения, — голос Уайтхорса находится для Джона на пределе слышимости, заглушаемый скрипом собственного молотка и спицы, — но Сид тут старается изо всех сил и я буду признателен, если ты оставишь его в покое.       Джону почти приятно это слышать, потому что это значит, что его план работает, но ровно до тех пор, пока шериф не заканчивает свою речь: — Он работает продуктивнее, если его не бесить.       Это припечатывает пониманием того, что Уайтхорс продолжает быть верным себе. Не вмешивающимся в стычки трусом. О, как же Джон его ненавидит. — Постараюсь удержаться, — ворчит Ник. — Но только потому что об этом просишь ты, ясно?       В этот раз им с Уайтхорсом в баре дают просто сэндвичи — никаких бычьих яичек, всего лишь арахисовое масло и джем. Мэри Мэй ещё бросает на стол пачку чипсов со вкусом барбекю и пару яблок — и на этом всё.       После обеда шериф отвозит Джона обратно на ранчо и идёт сменить Бёрка возле радиоприёмника на сторожевой вышке. Джон же во время послеполуденной жары расставляет по местам всю атрибутику Врат Эдема в витрине в гостиной, после чего осознаёт, что ему не нравится получившееся, и переставляет всё заново ровно с тем же результатом.       Салага и остальные возвращаются, когда солнце уже клонится к закату. Джон к этому моменту сдаётся, уходит от злополучной витрины и усаживается в шезлонге за домом с сигарой и карандашами, зарисовывая прекрасный лесной пейзаж. И он понятия не имеет, чем занят Бёрк и ему нет дела до него.       На ужин у них стейк, картофель, овощи и та же неловкость, что и накануне. Стейки, похоже, привезли с того, что осталось от ранчо Келлетов и Хадсон сверлит Джона неприязненным взглядом: Келлеты были её соседями. Наплевать.       Засыпать снова трудно, поэтому когда сон наконец приходит, Джон спит до полудня.