Здесь, не здесь

Небо снова хочет упасть. Оно разрастается, разбухает, становится немыслимых размеров, превращается в гигантский диковинный гриб, который грозит поглотить все на своем пути. Снежинки кружат в воздухе, танцуют, резвятся, словно призывают погибший дух Рождества и пытаются вспомнить, что когда-то это было пляской сказки и праздника. Когда-то мы наблюдали за ними из окон, радовались их мирному парению в воздухе, выбегали на улицы, чтобы подставить лицо снежным хлопьям. Чтобы ступить на едва образовавшийся сугроб и с интересом рассматривать отпечаток от сапога. Мы делали из них снежки, лепили снеговиков и рисовали снежных ангелов. А они продолжали водить хороводы, уже под аккомпанемент густого снегопада и оживленных голосов — мы радовались чуду. Теперь любой снег — предвестник беды. Теперь витающие в воздухе снежинки сопровождаются лишь гробовой тишиной, которая тревогой проникает в каждую пору этого дышащего холодом мира. Теперь при первом признаке снега нужно делать лишь одно — бежать. Конечно, если ты все еще жив. Если тебе удастся оказаться в действительно надежном укрытии. Я поднимаю голову к небу, словно завороженная смотрю, как оно превращается в великую беду, и не могу заставить себя сделать следующий шаг. Узкая улочка покрыта ледяной корочкой, на кирпичных стенах домов мороз выгравировал свои цветастые послания, а я и не пытаюсь их расшифровать. Все, что мне нужно знать — расцветает в небе, кружит в воздухе, рассеивается по миру обжигающими морозами, пробирается в каждый его уголок: от небольшого рыбацкого городка в Норвегии до пустошей Африки и тропиков Южной Америки. Уже несколько месяцев как нет телевидения и Интернета, но не это ли признаки, что Вечная Зима добралась и до самых дальних уголков мира? И нет, нет, конечно же не они. Просто я слишком хорошо знаю Эльзу. Порыв ветра подхватывает заледеневшие остатки консервных банок и целлофановых пакетов, поднимает в воздух, со скрипом и кряхтением волочит по заброшенной дороге. Несколько обрывков от пакетов застревают в трещинах асфальта, а тишину вспарывает болезненные скрежет. Именно он заставляет меня поежиться, а вовсе не мороз. К тому-то я уже привыкла — он впился в мое тело целую вечность назад, и сейчас можно подумать, что я родилась для того, чтобы сносить пробирающийся под одежду холод и разминать пальцы, предотвращая обморожение. — Сколько у нас времени, Олаф? Не узнаю собственный голос. Но от этого уже и не становится не по себе: я привыкла. Неужели успела привыкнуть не узнавать саму себя? Тогда и не стоит удивляться, если я однажды забуду собственное имя. А ведь это единственное, что я не могу себе позволить: я обязана помнить, кто я такая. Я обязана помнить все, я обязана знать, быть единственной, кто хранит память. В последнее время Олаф заставляет себя ждать. Материализуется в нескольких шагах от меня, дребезжащая пиксельная картинка, с прорехами в районе белого живота, требующий уже не секунд, а минуты, чтобы стабилизировать и изображение, и звук. Как много этому малому осталось? Боюсь об этом думать. Ведь Олаф — все, что у меня осталось. — Четыре минуты, шесть секунд, — его голос звучит то громко, то тихо, но я знаю, что он старается. Он всегда старается ради меня — так старалась когда-то Эльза, так старались родители. А я даже боюсь подумать, что будет, когда он исчезнет. Черт знает, что заставляет его все еще работать — я объясняю это тем, что это устаревшая разработка, способная выдержать любые условия. Старенький искусственный интеллект, разработанный отцом в год моего рождения, все неполные двадцать лет служит мне верой и правдой. Он принимает облик милого снеговика, далекого воспоминания из детства, любимой игрушки, съеденной временем. Месяц назад он было предстал передо мной в образе Кристофа, и мне пришлось пригрозить навсегда избавиться от этого скопления кодов. Это было на следующий день после гибели парня. Воспоминания слишком быстро тянут за собой. Стоит на миг дать слабину, и вот, я теряю ощущение реальности. Наверное, это нормально, когда больше месяца твой единственный собеседник — вялое голографическое изображение глупого снеговика, отражающего лишь факты и воспоминания. — В следующем квартале когда-то были склады рыбацкого инвентаря, можно попытаться спрятаться там, — слышится голос Олафа. Его сбивают помехи, но посыл понимаю. — Как далеко оттуда до Башни? — отзываюсь я. Гулко и вяло. — Придется сделать крюк, — незамедлительно следует ответ Олафа. — Или просто идти по морю, — бормочу я. В тот же момент силой заставляю себя сделать шаг. Конечно, идти по морю. Ведь теперь оно превратилось в огромную глыбу навеки застывшего льда. «Нет, конечно не навеки», — эта мысль теперь такая вялая. Я уже не представляю себе, как доберусь до этой гребанной фантастической башни Эльзы, как предстану перед сестрой. Что я хотела сделать раньше? Да, конечно, я собиралась ее слезно умолять прекратить это «недоразумение». Извиниться, пообещать больше никогда не убегать из дома, не прожигать ее деньги, завязать с алкоголем. Во всем виноват Ганс, это под его влияние я пропала. Ведь ему уже все равно — он первый попал под «недуг» моей сестры. А мне не стоило гнуть свою линию. Не стоило говорить ей все то, что я сказала. Тогда я еще не могла ее простить. Теперь плевать. Лишь бы все это прекратилось, хотя с каждым шагом, с каждым порывом ветра я все меньше верю, что однажды это закончится. Или нет, конечно же, закончится. Когда Земля окончательно превратится в ледяной шар, когда Эльза останется единственной обитательницей планеты, сходя с ума от ледяного одиночества. «А во всем моя вина». Но я доберусь. Так или иначе я предстану перед сестрой, а все остальное решится само по себе. К горлу подкатывает тошнота, а ветер усиливается. — Три минуты, Анна, — голос Олафа снова начинает сбоить, я ускоряю шаг, но кажется, что расстояние никак не сокращается. Снег теперь летит густыми хлопьями, а когда я оказываюсь у поворота — стоит стеной и бьет по щекам. Олаф растворяется в воздухе, и я не знаю, получится ли у него появиться снова, а мне приходится ускорить шаг, а после и вовсе перейти на бег — небо уже вот-вот будет на земле. Гигантский снежный гриб, подобно атомной волне, надвигается с моря, а я могу лишь представить, как буду преодолевать снежные заносы на ледяном болоте. Склады приветствуют меня покрытыми инеем стенами, застывшими замками и полным ощущением безысходности. Олаф объявляет об одной минуте, а я понимаю, что и ее-то у меня нет — я не смогу так быстро растопить замки. Небо падает на землю. Снежинки больше не кружат — они беснуются. А мне остается только поднять голову, и прежде чем закрыть глаза, мне кажется, что я вижу лицо сестры. Кто-то шепчет мне на ухо, а в завывании бури, кажется, звучит особый мотив. — Ни секунды, Олаф… — голос стихает. До слуха доносится металлический, ленивый звон цепи и скрежет замка.