Phoenix

Костяшки кровоточат и зудят. Эта мысль — единственное, на чем готов сконцентрироваться воспаленный мозг Луки. Пальцы судорожно тянутся стянуть ебучие бинты и наконец содрать корочку с только начавших заживать ранок. Кисти рук выглядят безобразно, так же плохо, как он себя чувствует. Вокруг бордовых болезненно выглядящих костяшек располагаются фиолетовые полукружия синяков. Такие же синяки, а может даже и темнее, окружают красные воспалённые глаза, что делает парня похожим на панду или на торчка. Тут уж как кому нравится. Из зеркала, что одиноко висит на стене в прихожей, на Лалльмана смотрит мальчик с бледной, истончившейся кожей. Грязные волосы выглядят безжизненными, а серую майку стоило бы уже постирать. На щеках мальчика скрыты неведомые созвездия, а в его некогда сияющих всеми оттенками синего глазах теперь поселилась пустота. Все достойные любовные истории кончаются трагедией. Вот только Лука не уверен, была ли его история любовной. Зажигая очередную сигарету и отстраненно наблюдая, как тлеющий огонек пожирает кончик, он думает о том проклятом имени, что выжжено на его израненном сердце. Он думает о том проклятом дне, когда потерял себя в чужих глазах. Он думает. Если бы в тот злополучный день он сел на автобус раньше или может послал бы на свой страх и риск Иман с ее ебучей травой… Лука сейчас сидел бы в окружении друзей и с улыбкой обсуждал очередную вечеринку. В одной из вселенных так и вышло. И в другой. И в последующей. Другие Луки точно умнее. И позволяя своим мыслям плыть по течению, давая себе разрешение подумать о параллельных вселенных, Лалльман также дает себе разрешение возвращаться снова и снова к тому дурацкому дню, а так же к десяткам других дней. Дней, которые он провел с тем человеком, о котором зарекся даже думать. Все ведь начиналось достаточно безобидно. Обычный учебный день, который чуть затянулся по причине первого собрания комнаты Уюта. Лука с тех пор и поныне проклинает себя за то безалаберное отношение к траве друга, из-за которой он попал во всю эту дурно-пахнущую историю. Его безответственное отношение привело к собственному разбитому сердцу. По сути во всех своих проблемах виноват он сам. Отнесся с похуизмом и получил карающий ответ в лице высокого мальчика с карамельными локонами. Влюбился тоже сам, глупый-глупый Лука, думал, сыграет песенку на чужом музыкальном инструменте и все, сможет играть на струнах чужой души с тем же мастерством. Но нет, это не работает так. В итоге Лука сидит у разбитого вдребезги фортепиано с искалеченным сердцем и с темными мыслями.* Так же он сидел и в тот день, на автобусной остановке, одинокий и чуть потерянный, когда заметил красивого мальчика у автомата с батончиками, на которого обратил внимание еще на собрании. Он вошел в кабинет в этой своей дурацкой куртке горчичного цвета, и сердце Луки сделало кульбит, как в глупых девчачьих романах, что так любит читать Манон. Вот только во всех этих романах забыли предупредить, как больно может быть потом, после сказочного конца, разворачивающегося перед читателем на последних страницах книги в мягкой обложке. Горчичная куртка представился Элиоттом и предложил самокрутку, присаживаясь на соседнее сиденье. Лука не представился никак, но косяк принял. И пока сизый дым заполнял легкие, убивая их, Лалльман косился на неожиданного соседа, рассматривая его. Парень вблизи казался еще совершеннее. Неоновый свет фонаря падал на высокие скулы, делая их острее, серебрил длинные ресницы, делая чужой изучающий взгляд хитрым и загадочным, и пускал тени на длинные узловатые пальцы, что отстукивали неизвестный ритм, то ускоряясь, то замедляя. Элиотт на первый взгляд был умиротворен и абсолютно не заинтересованным в ком-либо, тем более в каком-то дёрганном саркастичном лохматом парне, у которого проблем столько, что сил выплыть уже не хватает. Парень в горчичной куртке выглядел, как избалованный мальчик, привыкший, что все получается само собой. У таких идеальных мальчиков небрежная укладка волос, косяк в руке и уверенность в собственной безнаказанности. У таких идеальных мальчиков всегда толпа друзей, девушка-барби и пустота в глазах. Такие мысли были не в новинку. Не то чтобы Лука завидовал — он любил играть в игру, в которой рассматривал людей, пытаясь угадать, какой жизнью они живут. И сидящий рядом парень казался именно таким. В тот вечер он ступил на этот тонкий лёд. Он не знал ничего кроме имени, может, если бы Хлоя не помешала, он узнал бы больше. Несмотря на какое-то задушенное в зародыше разочарование, Лука был рад появлению своей названной девушки. Благодаря ее своевременному вмешательству получилось сохранить хоть какие-то ошметки гордости и не полезть с поцелуями к красивому мальчику с карамельными локонами. Где-то в квартире хлопает дверь, оповещая о том, что кто-то пришел. Лалльман выныривает из своих мыслей и бросает давно истлевший окурок в пепельницу, к десяткам других таких же окурков. Почему-то подумалось о том, что каждый человек по сути божий окурок. А пепельница — сборище инфантильных придурков, девочек софт-гранж и безответно влюбленных неудачников. Мимо с гордо поднятой головой дефилирует Манон. Чудесная, смелая Манон, чье сердце кажется размером с Канзас. Она здоровается, смотрит обеспокоенным взглядом сначала на пепельницу, полную окурков, потом на бинты, обмотанные вокруг кистей рук, и заглядывает в глаза, ища там ответы на свои вопросы. «Снова воспоминания душат?» «Ты плакал?» «Хочешь чего-нибудь?» Лука мотает головой, не произнеся ни слова. Подруга лишь понятливо кивает и махнув рукой, уходит в коридор, откуда позже доносится звук закрывающейся двери. Лука и его демоны снова наедине. Почему-то в комнате бардак. Хотя тут почти никого не бывает, но в углу одиноко лежит толстовка, у кровати стоит кружка с недопитым дерьмовым кофе, а нотные листы, которые Лалльман все порывается сжечь, раскиданы по столу. Ноты лежали там же и в тот день, когда Лука открывал свою душу нараспашку в чужой квартире и практически кричал клавишами фортепиано о том, что готов отдать себя в вечное пользование красивому мальчику, что наконец сменил свою горчичную куртку. В тот день, когда Лука увидел, что был не прав на счет идеального мальчика с пустотой в глазах. В глазах Элиотта Демори вечно крутило торнадо, которое поглощало Луку со всеми мыслями и чувствами. В душе Элиотта Демори жили большие и добрые киты, а в его блокнотах жили еноты, что носят чернющие маски. Вот только в сердце Элиотта Демори жила красивая девочка, чьи волосы были темнее ночи. В конце того дня он мог сделать несколько выводов: маску носят не только еноты, он умеет удивлять и лажать, потому что втрескаться в самого неподходящего человека после Базиля надо уметь. О, и главное — мальчик, чья укладка всегда выглядят так, словно он только вылез из постели, без ума от его волос. Дальше — хуже. Сбежать с двойного свидания, бросив девушек? Проще простого. Затащить непонятного парня в место, где любишь сидеть один? Да без проблем. — Не страшно? Находится ночью в темноте с каким-то странным парнем. — Элиотт подсвечивал свое лицо фонариком и ходил бесшумно, как кот. — Не страшно. — главное уверенно говорить, ведь в темноте не видно дрожащих коленей и огромных провалов зрачков. Но венцом собственных проебов для Луки Лалльмана стал поцелуй в лучших традициях, все тех же клишированных романов в мягкой обложке. Большую роль сыграла внутренняя романтичность Луки, может сюжет так и не снятого фильма Демори. И желание. Огромное, всепоглощающее желание быть ближе, вплавиться в чужие вены жидким золотом и больше никогда не существовать отдельно. Они целовались жадно, пытаясь достать до гланд, пока на их лица падали холодные капли дождя. Луке даже показалось, что высокий мальчик хотел этого так же сильно. Элиотт смеялся прямо в чужие губы и сильно-сильно прижимал к себе. Они были мокрые, с красными опухшими губами, и самые счастливые во всем ебаном Париже. Последующее утро было солнечным, уютным и наполненным поцелуями и разговорами ни о чем. Лука в мыслях проматывает это утро в веренице воспоминаний, потому что это одно из тех счастливых мгновений, что до сих пор причиняют почти физическую боль. И очередная сигарета. Может, повезет и он не доживет до тридцати, сдохнув от рака легких. Стоило бы открыть окно и проветрить комнату, потому что так надо. Но сил и желания на это нет. А потому в помещении стоячий воздух, приправленный сизым дымом со вкусом ментола. Такой же воздух, лишь с добавлением запаха травки и алкоголя, был на последней вечеринке. На той самой вечеринке, что в очередной раз показала, что Луке не стоит влюбляться и доверять кому-либо. Особенно красивым мальчикам, которые носят маски, так же как и их обожаемые еноты. Нет, на самом деле вечеринка была не самой плохой, дом был достаточно большим, алкоголь был обычным, не дорогим, но и не дерьмовым пойлом. Люди терлись потными телами друг о друга, отрываясь под современных певичек. Басы били наотмашь, а трава отрубала нахуй мозг. Но впечатление о тусовке все равно стирается, оставляя лишь тупую боль где-то в груди и фиолетовые полукружия синяков вокруг ободранных костяшек. А все хорошие воспоминания с мальчиком в горчичной куртке перекрываются лишь одним фрагментом. Элиотт Демори, высокий мальчик в глазах которого по прежнему крутит торнадо, целует милую девушку, чьи волосы, кажется, темнее ночи, а имя начинается на «Л». Дальше была пустота. Лука не помнил сколько прошло времени. Он потерял себя в водовороте воспоминаний и время перестало значить хоть что-то. Он очнулся утром возле заброшенного здания, пьяным в хлам, с разбитыми костяшками и с дырой в груди. На железной пластине за его спиной рыжели подтеки чего-то, что отдаленно напоминало кровь. Лучше бы он не проснулся тем днем. Лука вздрогнул, как от пощёчины, от того, что по его опухшему лицу текло нечто соленое. Слезы. Воспоминания буквально душат и лишают последнего желания жить. Он больше не хочет вспоминать. Он больше не хочет ни о чем думать. Он просто хочет больше не существовать. Сколько бы времени не прошло, боль никуда не уйдет, потому что она стала его частью. Вот только пока Лука сгорает изнутри, глотая соленые капли, чтобы переродиться подобно фениксу, а игривый ветер гоняет по пустой квартире нотные листы, красивому мальчику в горчичной куртке остался последний лестничный пролет. В дверь стучат.