Я не позволю тебе умереть...

Медленные шаги гулким эхом расплывались по комнате. Холод пронизывал до костей, стены давили, а мертвая тишина заставляла паниковать. - Куда я вообще иду? Вопрос поплыл поверх шагов тем же гулким эхом, он словно бил по ушам, оглушал, разрушал. - Верно. Я и сам не знаю. Тихий голос ответил на свой же вопрос. Пустые глаза без интереса разглядывали белые стены, на которых были трещины и какие-то пятна. Что это? Различить было невозможно. А дальше? А дальше - ничего. Такая же белая дверь. Такая же потрескавшаяся и заляпанная. - Меня никто не слышит. Забавно. Сухие, потрескавшиеся губы растянулись в улыбке, от чего их обладателю стало немного больно. Но он этой боли, казалось, не чувствовал. Ему было абсолютно все равно. - Зачем я продолжаю говорить, раз уж меня никто не слышит? Улыбка стала ещё шире. - Меня ничто не спасёт... Он замолк, сполз вниз по стене и откинулся головой на безжизненный камень. Потускневшие, раньше светлые волосы, спутанные кое-где комьями, спали с плеч. Человек вдруг стал легонько дергаться, а затем вдруг засмеялся. Тихо, печально, но смеялся. Слеза стукнулась об пол и растворилась. - Что ни делай для людей... что ни делай против людей... они всегда будут недовольны. В маленьком отверстии в двери появился глаз. - Что ты там бормочешь? - человек был явно зол. Сидевший у стены не переставал легко улыбаться, откинувшись на стену. Почти белая кожа казалась такой тонкой... Неизвестный ушёл. - Тик-так... мы никогда не ошибались так... Он вдруг стал что-то напевать. Все так же тихо. Он не боялся нарушить эту пыльную тишину. Ему нечего бояться... если он умрет - ничего не изменится... разве не так?.. - Да мы вообще никогда не ошибались... Он совершил так много ошибок... он стольких терзал и убил... он стольким доставил неприятности... - «Я понимаю, что убивать людей плохо, и мне знакомо чувство вины...» кажется, это я сказал тому мальчишке-тигру?.. Он медленно поднял руку, слегка согнул все пальцы, кроме указательного, и начал размеренно качать рукой. Он выглядел, словно полоумный гипнотизёр. - Да... я все ещё безумен в своём одиночестве. Туда-сюда, туда-сюда... - Запястье - маятник часов, глаза пустые пеплом плачут. Сгорело все, сгорел мой дом. Сошёл с ума я, не иначе. Он снова заулыбался. На этот раз настолько широко, что его сухая нижняя губа начала кровоточить. - В этих бесконечных днях... я не чувствую боли... Сквозь щёлочку-окошко в двери он разглядел темные пряди. Одна только прическа брюнета показалась ему довольно знакомой. Но ведь он забыл, все забыл... - А? Очередной сокамерник в этой тюрьме-психушке?.. Он вопросительно повернул голову. - Я видел его раньше?.. Он, покачиваясь, пошёл к двери. - И куда его? - Черт знает. Надо спросить управляющего. Брюнет украдкой повернул голову к двери. - Я приду за тобой, Гоголь. После этих слов лёгкая улыбка испарилась и он вновь отвернулся. - Кто это?.. А?.. я... Я вспоминаю... я помню его... да... и он обещал прийти за мной... он все ещё жив... жив... жив... Он сполз на пол и стал, казалось, изучать все изъяны нижней части двери. - Сволочь... Бесцветные до того глаза, казалось, снова налились цветом. Стало ясно, что один глаз темнее другого. Он судорожно задёргался, безумно улыбнулся и затем засмеялся так, что, казалось, стены сейчас рухнут. Он откинулся на пол как и сидел, с колен, шарахнувшись головой об пол. Он катался по полу, дёргался, все так же смеялся, кричал, бил руками пол и стены. И руки и пол уже были в слезах, на пальцах остались слабые кровяные разводы от губ. - Пришёл... значит так, да?! Ты ещё заплатишь за все... не важно, когда... но заплатишь! Он раскинул руки и продолжил смеяться, лёжа на полу. Многим в ту ночь не спалось из-за его криков и безумств. Сам он успокоился только под утро. Часа в два он, наконец, угомонился, обессилено плюхнулся на пол у стены и уснул. Почти весь следующий день было то же самое, а память возвращалась стремительнее и стремительнее. Это, наверное, травмировало больше всего. Успокоительные ему давать даже не пытались, они не действовали вообще от слова совсем. Это было ясно ещё с первых дней, когда он примерно так же сходил с ума, а от успокоительных все лишь усугублялось. Никто не мог объяснить, почему так происходит, да и не пытался. - Я всегда был один... Он вдруг стал успокаиваться. Время тянулось, тянулось, а тишина давила все сильнее. - Холодно... Он взял тонкое, старое одеяло с кровати, закутался в него и пошёл к окну, хотя это довольно сложно таковым назвать. Серые решетки пахли металлом и сыростью, небо было хмурое и темное. Скоро должен был начаться дождь. - Тихо... снаружи никого... Капли дождя потихоньку стали отбивать свой, людям неизвестный ритм. И без того влажный воздух, казалось, окончательно промок и с ветром прилетел запах сырого бетона, холодной земли, промокших горожан и животных. Сквозь решетки Гоголь просунул тонкие пальцы, которые намокли за долю секунды, и наслаждался этой живой свежестью дождевых капель. - Хотел бы и я быть свободным, как вы. Хотел бы падать с небес, разбиваться о землю и вновь оживать, паром возвращаясь на небо. И так тысячи и тысячи раз. Хотел бы быть таким неприкаянным, таким свободным... Он вернул мокрую руку в помещение. - Теперь я вспомнил... это мечта всей моей жизни, быть свободным. Я жаждал этого и рвался... а Дос-кун единственный понимал меня и принимал... я чувствовал себя куда свободнее, будучи членом «Смерти небожителей», нежели простым гражданским, что живет, закованный в стандарты и правила... теперь я вспомнил... все вспомнил... Он начал задумчиво изучать все вокруг. Точнее, так казалось. На самом деле, Гоголь прокручивал в голове все, что вспомнил сейчас, вновь увидев Достоевского. Да... теперь он вспомнил, где он и как там оказался. Он вспомнил и о своей способности. Не до конца, но вспомнил. Глаза окончательно ожили, волосы, казалось, посветлели, а сухие искусанные губы слегка разомкнулись в удивлении. Да, он - Николай Гоголь, один из «Крыс мертвого дома» и член «Смерти небожителей». И он может очень и очень многое. Грохот. Гоголь вскинул голову и уставился в стену. Трещина, две, три, сыпется побелка, все трясётся и дрожит. Дверь потихоньку слетает с петель, а люди снаружи кричат и убегают. Он непонимающе вздёрнул бровь, но с места не сдвинулся. Стена проломилась, дверь вышибло, от грохота заложило уши. Гоголь поднялся с кровати и осторожно двинулся к выбитой двери, обходя куски камня, бетона, торчащую арматуру. Побелка неумолимо сыпалась, в крыше появилась дыра и дождевая вода пробилась в помещение. - Что за?.. Навстречу ему двигался знакомый силуэт. Он все ближе, ближе, чётче, четче, и вот, перед ним стоит брюнет с такими родными, густыми чёрными волосами, холодными, но пронзительными аметистовыми глазами и его обычной легкой улыбкой. Гоголь хотел было что-то сказать, но от шока не мог выдавить из себя ни звука. Брюнет взял плащ Гоголя, висевший у него на руке, аккуратно, своими тонкими длинными пальцами накинул на плечи Гоголя и пристегнул. - Дос-кун?.. Николай опустил взгляд. Все та же светло-сиреневая, почти белая рубашка с необычными застежками, чёрная накидка с мехом сверху, белые брюки, сапоги, а на голове белая шапка-ушанка. Кожа все такая же светлая и тонкая на вид. Он все так же прекрасен... чувства так никуда и не делись. - Так и будешь стоять? - Фёдор говорил с обычным для него холодом и какой-то апатией, - идём. Иначе попадём ещё сильнее. Гоголь все ещё разглядывал Достоевского. - Все ещё не отошёл от той операции? Со стороны выхода послышались шаги. Потолок все ещё рушился. - Идём? Или ты хочешь продолжать гнить здесь? - Ты ни капли не изменился... все такой же резкий и холодный, - Гоголь усмехнулся, - что бы ты не делал, куда б меня не звал... что бы ни случилось до и после... ты же знаешь, я пойду за тобой, только намекни. Гоголь улыбнулся и подтянулся к лицу Достоевского. Последний, в свою очередь, запустил свою руку в его длинные светлые пряди и легонько подтянул к себе за подбородок. Легкий поцелуй. Укус за нижнюю губу. Все та же страсть, все те же чувства. Ничего не изменилось. Абсолютно ничего. - Не лучшее место, тебе не кажется? Достоевский отстранился и задал вопрос. - Пожалуй, ты прав. Взмах плаща, другой, третий, легкий ветерок, шум. Их уже нет. Они уже далеко, наедине. Там, где их не потревожат. - Намного лучше. Его тёплые губы вновь накрыли чужие. Такой грубый, холодный поцелуй. Так близко и так смачно. Так, как умеет только он, Достоевский.