What Sunlight Reveals

— Привет, Генри. Лишь эти два слова в английском языке могут повлечь за собой кучу мурашек по спине, будучи произнесёнными нужной интонацией. Люди говорили Генри эти слова практически каждый день в течение 236 лет. Но никто не говорил их даже близко так, как Адам. Сначала он думал, что последующие эмоции, сопровождаемые этими словами, являлись ужасом, и, какое-то время, это могло бы быть правдой. Всё что Адам говорил после этих двух маленьких слов было чем-то новым и пугающим. Кто-то ещё? Как он? Кто на самом деле не боится смерти или последствий? Кто-то, воистину свободный от оков смертных, но в то же время ещё более отягощённый днями бесконечной, ужасающей жизни, чем сам Генри. Адам прошёл путь от лика незнакомца, до опасности, а от опасности до временного союзника в их совместной борьбе. Несколькими месяцами позже их отношения превратились в это. Генри ещё не полностью проснулся, когда услышал слова приветствия, сказанные Адамом. Были ли это слова, которые заставили его окончательно проснуться? Нет. Адам выслеживал узоры пальцем на обнажённой спине Генри, пока он дремал. Генри немного открыл один глаз и бросил расплывчатый взгляд в сторону Адама в ранней утренней темноте. — Щекотно, — он проворчал, выдыхая в подушку, отчего его ворчание было приглушённым. — По крайней мере, тебе это нравилось. Генри издал тихое сонное рычание, и Адам немедленно остановился. — Ну, тебе это нравилось. Я занимался этим в течение десяти минут, и ты продолжал улыбаться во сне. Это было очень занимательно, — Адам говорил об этом как о чём-то, само собой разумеющемся. Перестав тешить себя надеждами о возвращении ко сну, Генри перевернулся на бок чтобы лучше разглядеть своего бессмертного товарища. — Что именно ты делал? Рисовал? Обводил мою костную структуру, или что-то ещё? Повисла пауза. Во время этой паузы, Генри мог почувствовать как Адам решал, стоит ли ему сказать правду. После всего, что они пережили, оставался осадок, и Адам все еще не решался доверять ему. Адам глубоко вздохнул. — Я писал. Генри несколько неуклюже попытался нащупать руку Адама, чтобы поддержать, и, найдя, осторожно сжал его ладонь в своей, побуждая продолжить. — Я писал своё имя. Имена, если быть точнее. Каждое имя, под которым я жил, на каждом языке, что мне известен. Солнце наконец начало вставать, раскрывая больше черт Адама в возрастающем сиянии его лучей. Это выглядело почти как будто он... покраснел? Адам прокашлялся и продолжил снова. — На самом деле, это было похоже путешествие по переулкам памяти. Я пытался пересчитать их всех и почти дошёл до года твоего рождения. — Удивительно, — сказал Генри, улыбаясь и качая головой с легким недоверием. — Ну, мы не можем навсегда остаться под именами, которые нам дали при рождении, и надеяться, что никто не заметит, — Адам содрогнулся в усмешке, — Поверь мне, моё вышло из моды почти до моей первой смерти. Генри не смеялся. Он просто продолжал смотреть на лицо Адама с растущей любовью. — Не это удивительно. Не совсем. Это ты — как ты можешь быть таким милым, но немного жутким, что в этом проскальзывает твой собственный шарм. Я люблю это. — Прошу прощения? — запнулся Адам. — Ты слышал меня. Я влюблен в сентиментального старика, который просыпается до рассвета на выходных, чтобы написать на мне своё имя, будто я кому-то принадлежу, а меня могут похитить. Ну, — Генри наклонился вперед и целомудренно поцеловал его в губы, — Я никуда не пойду. Ты странный, Адам, но ты мой, точно так же как и я твой. Это заявление лишило Адама дара речи. Через несколько минут, которые показались Адаму намного дольше, Генри сказал: — Как я вижу, еще раннее утро. Итак, мы можем заняться сексом или позавтракать. Что тебе нравится больше? Адам вытряхнулся из задумчивости и лукаво улыбнулся: — Я должен выбрать? — Если ты не хочешь снова устроить впечатляющий беспорядок, мы, вероятно, должны сначала выбрать какое-то одно занятие, не так ли? — Ну... — живот Адама (с безупречным комедийным таймингом, без сомнения, усовершенствованным за тысячелетия) громко заурчал. Его взгляд упал на звук предательства его тела. Генри подавил смешок, и сбросил одеяло. — Тогда завтрак.