У Рейгена не было выбора. Вопрос «Сможет ли он разлюбить его?» не стоял изначально. У Рейгена была только одна задача: «Сможет ли он выжить?»
.жасми́н (лат. jasmínum, от перс. یاسمین — ясемин) — символ грации, чувственности, элегантности, привлекательности, дружелюбия; его считают цветком Девы Марии.
Больше похоже на рваную ножевую рану. Лезвие проходит насквозь, не задевая сердце, но умудряется исполосовать соседние органы в бурлящее месиво. Приятного мало. Первые соцветия застают его в офисе, во время работы с клиентом. Его голос тускнеет, обрывается на полуфразе, и дышать приходится через раз, дозируя кислород, чтобы распределить возможности лёгких и – Рейген сардонически усмехается – продлить минуты собственной жизни. Рейген выдерживает целый час терзающей боли в горле, разыгрывая перед немногочисленной публикой театральное представление в лучших традициях шекспировского Гамлета, а потом ещё два пытается отхаркаться от липнувших к нёбу лепестков. Рейген доподлинно знает: перед смертью не надышишься. Цветы, упрямые, полностью покидать уютный организм мужчины на добровольной основе не хотят, льнут к внутренним стенкам горла, застревают в протоках, и Рейген сам, пальцами, лезет в глотку в насильственной попытке выцарапать инородные органические предметы крохотных размеров. Под ногтями забиваются коросты, все кутикулы в крови. Вид влажных, слюнявых грязно-белых цветов вперемешку с кровавыми разводами на дне керамического умывальника Рейген забудет вряд ли. Дальше – хуже. Дальше – вереница запросов в поисковике, жуткие фотографии, стоящие перед глазами до сих пор, мониторинг форумов, багряные следы на салфетках и платках, жжение в горле, из-за которого приходится заново учиться говорить и притворяться. Притворяться, что всё хорошо. Ничего хорошего нет. Рейген и раньше слышал про больных ханахаки – чудики, умудрившиеся развести драму вокруг своей несчастливой влюблённости до размеров трагикомедии, в сфере здравоохранения равной раку. Рейген искренне полагал, что его это никогда не затронет: он не казался себе человеком влюбчивым, даже в старших классах ни разу не признавался популярным девчонкам в симпатии и никому не дарил вторую пуговицу пиджака на выпускном. Рейген, если честно, был твёрдо уверен: любить по-настоящему ему не дано. И сей факт его не беспокоил. Пока не пришли цветы. Проблема в том, что цветы понимают Рейгена намного лучше, чем сам Рейген понимает себя. Они предугадывают. Они знают, что Рейген уже давно потерян. Они приходят, чтобы показать то, как кровоточит его душа. Ханахаки – болезнь психосоматическая. Ханахаки выцарапывает наружу те чувства, которые человек долго и упорно игнорирует. Рейген понимает, почему же он болен, только когда Моб неожиданно для них обоих прикасается к его руке. Тот хочет привлечь внимание учителя, чтобы напомнить о позднем часе и попросить не ночевать в офисе, что Рейген делает слишком часто в последнее время. Одно касание кожи к коже. Горло будто решают украсить кружевной вышивкой: вонзают в связки толстую хирургическую иглу и с монотонной кропотливостью принимаются вручную выстёгивать кожу, словно сшивая лоскутное одеяло, проходя насквозь, оплетая паутиной шейные позвонки, затягивают, рвут нитки, завязывают узлы. Рейген на полном серьёзе думает, что умрёт, когда его складывает пополам, и он едва успевает выдвинуть из-под стола мусорное ведро, чтобы выкашлять хотя бы часть невинно-чистых лепестков, и те теряются на фоне размокающей офисной бумаги со старыми документами – позже он всё спишет на простуду. Всполошённый голос отрезвляет и заставляет нетвёрдым, словно пьяным, движением ноги задвинуть корзину подальше, чтобы никому и в голову не пришла мысль заглянуть в неё. Рейген думает, что, если он умрёт сейчас, он должен сделать это не на глазах у перепуганного Моба, и потому, мысленно наступая себе на горло и пережимая цветкам доступ к внешнему миру, забито шепчет: «Иди без меня, Мобу», и выскакивает из офиса, по пути собирая плечами всевозможные дверные косяки и стыки стен. Перепачканные в сгустках крови листопадные короткие лианы, усыпанные мелкими бутонами жасмина с ослепительно-жёлтыми сердцевинами, разбросаны по всему полу общественного туалета. Весенний ветер, заглянувший с улицы через приоткрытую форточку, метает оторванные лепестки, словно сеет жемчуг – невероятно красивый, непорочный, не имеющий ничего общего с мирским и постыдным. Не имеющий ничего общего с тем, что происходит в голове загнанного мужчины. Забившись в угол, Рейген прижимает к груди колени, утирает лицо от стекающих по подбородку смешанных в единый скользкий поток слюней и слёз. Губы сводятся к ломаной линии и содрогаются в истощённом подобии улыбки: в груди совсем-совсем пусто. .василёк (лат. centauréa) — «не смею выразить тебе свои чувства!»; деликатность, изящество, простота, а также – весёлость и верность.
Убедить Моба и окружающих в том, что с ним всё нормально, достаточно сложно, но Рейген хороший лжец. Ему не привыкать. Рейген говорит самому себе: «Ты не имеешь права умереть». Потому что и правда – умереть от безответной любви, пусть глубокой и неподдельной, пустившей основательные корни в ткани мышц, разрушающей изнутри и душащей, слишком глупо даже для такого драматичного неудачника, как Рейген Аратака. Он знает, что он не тот, кто сможет защитить от конца света или приближающегося к земле метеорита, он не сможет совладать с чем-то, что выходит за рамки сферы общения с людьми и бытовых проблем, не сможет изобрести лекарство от смертельной болезни или спасти погибающих от голода детей в соседней стране. Он не может излечить даже себя. Но он хочет быть тем, на кого люди могут положиться, он может защитить их от самого себя. И он, не выпуская собственное горло из-под подошвы лакированной туфли, прижатой точно к сонной артерии, старается быть тем, кого желает видеть перед собой Моб, – он старается быть хорошим человеком. Доктора твердят: «Это удивительно, Рейген-сан». «Чудо, что вы живы». Рейген знает чётко: чудес с ним не случается. И собственной жизнью он обязан одному себе и мальчишке, постучавшему в дверь его старого офиса. .дельфиниум (лат. delphínium ) — «позови меня»; «я готов быть твоей тенью»; скромность, непритязательность.
В одну из непримечательных бессонных ночей в раковине вместе с привычными гладкими лепестками жасмина Рейген находит рваные ярко-синие бутоны новых цветков – пушистые обрезки неба, прозванные у людей васильками. За васильками следуют многолетники: плотные пышные кусты светло- и тёмно-лиловых дельфиниумов рассыпаются десятками махровых соцветий, высвобождаясь из мрачной темницы человеческих лёгких. Через несколько лет к его личному летнему небу, белоснежным облакам с играющими проблесками солнца и к глубоким оттенкам океана прибавляются ослепительные остроконечные «звёзды» – белые, жёлтые, сиреневые, «осенние» астры. К тридцати двум годам у Рейгена Аратаки в груди восходит целый мир, сотканный из мыслей и черт одного-единственного ничего не подозревающего мальчишки. От сигарет приходится отказаться: травить себя – одно, губить цветы, в сентиментальной красоте которых убеждаешься ежедневно, – у Рейгена не поднимается рука. Он думает, оно и к лучшему. Доктора повторяют: «Мы никогда не сталкивались с подобным». «Вероятно, всё дело в том, что ваш возлюбленный… меняется». Рейген утирает рот тыльной стороной ладони – глаза перестают слезиться уже после васильков – и, касаясь пальцами сквозь ткань рубашки, сквозь кожу и мышцы, касаясь ботанического сада, расцветшего за створками из рёбер, под самым сердцем, мысленно поправляет их: «...взрослеет». .астра (лат. а́ster) — символ любви, изящества, изысканности и ностальгии, воспоминаний. белая астра означает: «я люблю тебя больше, чем ты меня!».
– Должно быть, невыносимо нести в себе столько чувств к одному человеку. Призрак ухмыляется – остро, пронзающе, забываясь в удовольствии и упиваясь растерянностью, пробежавшей по лицу окаменевшего Рейгена. Призрак лезет нахальным взглядом под кожу, с насмешливым любопытством жаждет заглянуть в сокращающиеся лёгкие, посмотреть на цветы, мерно разрастающиеся и оплетающие бархатными листьями внутренние органы. Позади стоит Моб: взгляд, полный непонимания и скупых вопросов, осторожно касается спины, облачённой в пиджак. – Я был таким же, – лукавит призрак, и Рейген едва удерживается от того, чтобы утомлённо закатить глаза и раздражённо цыкнуть, потому что говорить ему подобное – бесполезно: он-то, может, и невзрачный, обычный, такой же, как и тысячи больных, да только ситуация у него не из рядовых. Враждебно настроенный дух неблагоприятной атмосферой явно пренебрегает. – Лет пятнадцать назад её первоцвет меня убил. – Мне жаль, – холодной сталью режет по слуху голос, и Рейгену не нужно оборачиваться, чтобы понять: его тон заставляет Моба поёжиться от стекающего по спине липкого страха. Дух рассеянно перекатывает меж пальцев цветок, сорванный с выпирающей из вспоротой грудной клетки клумбы, заполненной зеленью. За сломанными рёбрами, пробитыми изнутри, не видно ничего, кроме охапки незапятнанных подснежников. В голове Рейгена на периферии мелькает неуместный вопрос: «Насколько же отвратительно выглядел его труп?». Рейген не замечает, когда призрак подбирается к нему вплотную. Могильный холод касается уха. – Это то, что ждёт тебя, – сиплый надорванный шёпот проходит насквозь, и Рейген готов поклясться, что взаправду ощущает гладкое мерзко-холодное лезвие ножа, воткнутого ему с математической точностью промеж лёгких. Неосязаемая полупрозрачная рука оглаживает лацканы пиджака, надавливает на вздымающуюся в молчаливой задушенной панике грудь, и фантомные пальцы на полфаланги проникают внутрь. Страх. Рейген чувствует парализующий страх, поразивший его оцепеневшие в затишье цветы, длящийся не дольше одной доли секунды. Вспышка – и в следующий момент о существовании обозлённого призрака напоминает лишь брошенный под ноги Рейгена плачущий ландыш. Ещё мгновение – листья рассыпаются пеплом по ветру и растворяются за линией горизонта. За рёбрами беспокойно воет гуляющий сквозняк, тревожащий взволнованно покачивающиеся стебли. – Шишо, – Рейген вздрагивает и оборачивается, забывая о собственной руке, сжимающей в тиски смятую рубашку на ноющей груди. Моб на сердце не смотрит – Моб смотрит в душу. – С вами всё в порядке? Перед глазами – чёткая картина разломанной грудины, цветы, протаранившие стены темницы, и иллюстрация обезображенной ничтожной любви, не дарящей жизнь, а безжалостно отбирающей её. Моб касается холодными дрожащими пальцами влажных щёк учителя. Тот смотрит на юношу, ставшего для Рейгена причиной – причиной, из-за которой не сдался, причиной, благодаря которой не отступил и продолжил идти своей дорогой, причиной как начала его новой жизни, так и болезни, мучительно убивающей изнутри и душащей органы. В голове, посреди вакуума, пульсирует одна простая мысль: «Оно того стоит». Должно быть, Рейген безумен, а может, поистине гениален. А может быть, он просто знал, в кого и почему влюбляться. Вероятно, всё куда прозаичнее – он банальный везунчик. – У нас с ним ничего общего, Моб, – вымученно, но со всей искренностью, на которую только способно его искажённое болью лицо, произносит он и гладит по волосам юношу – те столь же шелковистые и податливые на ощупь, как и цветы, подступающие к горлу. У Моба глаза на мокром месте. Мальчишеское острое плечо больно врезается в грудь, и у Рейгена от неожиданности выбивает воздух из лёгких, а вместе с ним – и нетерпеливо ожидающие своего выхода сотни бутонов. Моб вжимается в него, сминая полы пиджака, цепляется пальцами за ткань, словно боится, что учителя могут у него отобрать, а Рейгена посекундно разрывает на части: на связки наваливается ком из смятых влажных лепестков, и уже на языке чувствуется металлический привкус, а в нёбо упираются тонкие стебли. Рейген хочет обнять парня крепче, хочет подарить ему защиту, хочет уверить, что всё хорошо, что он жив и будет жить столько, сколько Моб захочет, но глаза щиплет от рези и пилящей боли, охватившей весь дыхательный путь. «Господи, ну ещё немного». «Потерпите ещё немного, родные». «Дайте дойти до дома». Его цветы никогда не любили ждать. – Моб- Сорванный хрип, и руки рефлекторно отталкивают юношу, ноги пошатываются и подгибаются. Рейген падает на колени прямо посреди дороги и сдирает ладони об асфальт, точащий человеческую кожу о грубое серое полотно. Рейген стискивает зубы до боли, сдерживая рвотные порывы, и слышит, словно через толщу воды, как Моб позади испуганно вскрикивает его имя, но бутоны, заполнившие рот, бестактно разжимают его челюсти. Рейгена выворачивает наизнанку. Его личный маленький ботанический сад оказывается на асфальте в луже крови, стекающей из раскрытого онемевшего рта. Мобу девятнадцать. Пару месяцев назад началась его учёба в университете. Он всё ещё называет Рейгена не иначе как «шишо» и просит его не звонить без крайней необходимости. Рейген не звонит. Болевой порог давно разломался надвое. Моб звонит и пишет сам, даже чаще, чем Рейгену нужно, чтобы не выдвинуться из офиса вперёд ногами или спрыгнуть с телевышки. Моб почему-то попросил учителя сегодня пойти на дело только вдвоём. И если бы Рейген знал заранее, что его пятилетние чувства, липкие, обезображенные, будут лежать у ног смысла его жизни вместе с его позорно кровоточащим выпотрошенным сердцем, он бы никогда не позволил Мобу пойти за ним. Но Рейген уже стоит на коленях. А Моб тянет к нему дрожащие руки. – Почему вы не сказали? Из пустотелой груди сдавленным рыком вырывается смешок. «Потому что, малыш, о таком говорить не стоит». – Ради бога, только не смотри, – тело колотит, словно в лихорадке, и тремор губ столь силён, что не только улыбнуться, но и сказать хоть что-то со спокойным выражением лица оказывается невозможно. Рейген не способен взять себя в руки, физически не способен. Организм бьёт тревогу, выкачивает все силы из конечностей, и Рейген сам себя пугается – он не помнит, чтобы хотя бы раз в своей жизни испытывал подобный стресс. Рейген дрогнувшим сорванным голосом просит Моба не подходить, чувствуя, как саднит горло. Рейген не хочет, чтобы Моб видел то, что происходит у него внутри – ни сейчас, ни когда-либо ещё. – Аратака, пожалуйста. Протянутая рука, желающая дотянуться и коснуться плеча; молящий голос, надломленно произносящий имя. Рейген едва успевает зажать рот рукой, когда накатывает новая волна остаточных бутонов, но лепестки просачиваются наружу сквозь пальцы, вырываются вместе со слезами и прерывистыми хрипами. Плечи утягивают в объятия, спину накрывает тепло, и чужой нос слепо тычется в шею, размазывая по коже холодные проступившие слёзы. Внутри совсем-совсем легко, и Рейген понимает, что на сегодня приступы кончились – до следующих проросших семян, до следующего рассвета, до следующей разлуки сроком в неделю или триместр, до следующего случайного звонка в девять часов утра и пожелания хорошей работы. Незапачканная рука тянется назад, к всклоченной отросшей макушке, чтобы коснуться, утешая, поддерживая, гораздо нежнее, чем раньше. Гораздо чувственнее, чем позволял себе прежде. – Всё хорошо, Мобу, – устало улыбается Рейген и впервые за долгое время не врёт. Плечи стискивают сильнее. – Я обязательно, – сорванно шепчет юношеский приглушённый голос, и от чужого дыхания по выглядывающей из-под воротника шее волнами расходятся мурашки, – обязательно это исправлю. По скучному серому асфальту разлетаются кричащие лепестки – бутоны жасмина, корзинки васильков, густые кисти дельфиниумов и крупные соцветия красочных «звёзд». Рейген мягко улыбается, безмятежно глядя на пёстрые, полные жизни цветы, которые достойны стать собранными в идеальный букет безупречной красоты, если бы они только не были вымазаны в крови, и радуется, что Моб послушно прячет глаза. Рейген и сам прикрывает веки и прикладывается виском к мягким, словно лепестки жасмина, волосам, касается кончиками пальцев щеки, пунцовой, точно соцветие дельфиниума, стирает скатывающуюся слезу, напоминающую блеск васильков. Рейген знает: там, за пёстрой толстовкой, спрятано ослепительно яркое сердце, сияющее, словно земная звезда, совсем как его белоснежные астры. – Не волнуйся, исправлять нечего, – ладонь накрывает напряжённую руку. – Ты не виноват. И я не виноват. Потому что это не ошибка, знаешь. Моб дышит неровно, беззвучно всхлипывая, но держит крепко, словно должен доказать, что никогда больше не отпустит. Доказывать никому и ничего не нужно – Рейген и так безоговорочно верит ему. – Хотите, – судорожный вдох, – хотите, куплю вам букет? Звонкий смех разлетается по округе, пугая усевшихся на проводах птиц. – Конечно, – усмехается без доли иронии в голосе Рейген. – Хочу рассказать тебе о значении твоих цветов на их языке. Моб тихо, немного нервно, но без утайки хихикает, и Рейген смеётся вновь. Дышать становится значительно легче.