И пусть все мечты сбудутся

Кабинет у шефа был маленький. Крохотное помещение, в которое вмещались только стол, два стула и кадка с фикусом. Не комната, а коробка. И мы в ней — два карандаша. И фикус. Де Рено задумчиво постучал ручкой о стол, прикусил колпачок. Я ждал. Бояться мне вроде как было нечего, а если вдруг какая промашка и вышла — так я все равно о ней не знаю. Чего зря дергаться? — Гизборн, ты любишь путешествовать? — внезапно вступил шеф. Я моргнул. Вообще-то нет. Но кажется, придется полюбить. — Смотря куда. — Не бойся, не в Сальвадор. Я поморщился. Сальвадор был омерзителен. Душная, липкая жара, нищета, вонь. Такого сложного и такого омерзительного запаха я никогда раньше не встречал. Смердело выхлопными газами, гниющей рыбой, потом и гудроном. И мухи. Везде мухи. Воздух в чертовом Сальвадоре был напичкан мухами, как кекс — изюмом. И ведь что самое обидное — съездил зря. Да еще и за свой счет. В общем, говно этот Сальвадор. Шеф ждал. Ручка в его пальцах двигалась по какой-то сложной траектории. Мне показалось, что я узнал выписанный в воздух знак Азнура. Я рефлекторно отодвинулся. Не то чтобы мне эти полфута помогли, но все же… — И куда же мне ехать? — Недалеко. Всего лишь за город. Чистый воздух, лес, природа… — ручка описала в воздухе плавную дугу. Я сдержался, чтобы не пригнуться. Ага. И парное молоко. И доярки. И навоз на подошвах. Ненавижу деревню. — Надолго? — Это уже от тебя зависит. Чем быстрее справишься, тем лучше. — И с чем я должен справляться? Зазвонил телефон. Де Рено покосился на тяжелый черный аппарат, нахмурился, и трель оборвалась. — Ты слышал о раскопках? Я кивнул. За городом действительно что-то рыли. Ну, у нас это часто бывает. То археологи, то психи эти в зеленом камуфляже. Им в Ноттингеме будто медом намазано. Я не слишком-то на все это обращал внимания. — И что именно ты слышал? — в глазах у де Рено мелькнул интерес. Я напрягся, припоминая. Улов был небогат. — Ну… археологи. — Понятно, что не шахтеры. И что ищут? — А что они могут тут искать? В Ноттингеме? Тоже мне, загадка века. — Гизборн… — Де Рено поморщился, как от зубной боли. — Что? — Ну нельзя же быть таким дремучим. Тебя вообще что-нибудь кроме машин, лошадей и девок интересует? Книги какие-то там, новости в газетах. Хотя бы National Geographic? Радио у меня в машине работает. Слушаю, когда на светофоре стою. Если я такой тупой, то почему ты меня вызвал? — Я упустил что-то важное? Они ищут не Робина Гуда, а динозавров? А что, это было бы здорово. Хоть раз — динозавры. Или, скажем, мамонты. Приятное разнообразие. — Увы, Гай, «Парка юрского периода» тебе не видать. Но не расстраивайся. Двери «Диснейленда» всегда для тебя открыты. Ха-ха, блядь. Я растянул губы в улыбке. Да, мага уровня де Рено так не обмануть, но приличия все же соблюдены. А приличия — это важно. Словно услышав мои мысли, шеф кивнул. А может, и правда услышал. Черт его знает. — И все же. Что именно я должен знать об этих раскопках? — Как минимум ты должен знать, что там нашли. Это, знаешь ли, всегда может пригодиться. Ввернешь в беседе вовремя — глядишь, за образованного человека примут, — де Рено улыбнулся собственной шутке. Я тоже попытался — и не смог. Де Рено ухмыльнулся еще шире. — Поселение XII века, Гизборн. Поселение XII века. Не бог весть какая находка — пока что, во всяком случае. Но все равно неплохо. — И что не так с этим поселением? — А почему ты решил, что с ним что-то не так? — Ну я же здесь. А если вызвали меня, значит, случилось некое дерьмо. В котором никто не хочет пачкать руки. Де Рено помолчал, прокручивая ручку в пальцах. В свете настольной лампы кончик стержня вспыхивал золотом. — Да. Ты прав. Кое-что не так. Мистер Аткинс получил грант на исследования. Что-то около миллиона, если не ошибаюсь. Десять лет бился — и все без толку. А тут вдруг повезло. — И что? Действительно — и что? Получил и получил. Лучше бы, конечно, я получил, а не землеройка эта заплесневелая, но все же. — Хорошо. Продолжим. Некая мисс Робинс, университетский бухгалтер, внезапно излечилась от рака груди. Уже была назначена дата операции, и вдруг оказалось, что все чисто. При этом, представь себе, на предыдущем осмотре все было очень и очень плохо. — Ага. И сколько прошло между осмотрами? Шеф улыбнулся. Похоже, я начал понимать. Знать бы еще, что именно. — Два дня. Да, похоже, начал. Так-так-так. Исцеление. Светлые? Но миллион… Когда это Светлые нарушали правила ради денег? Или не деньги, а исследования? Это же грант… Что они там такое исследуют? — И ради чего Светлым нарушать договор? Шеф перестал улыбаться. Черт. Кажется, мимо. — Гай, ну это же примитив. У тебя мозги, как игольное ушко — ничего шире нити между ушами не пролезает. Глобальнее надо мыслить, глобальнее. И не делать преждевременных выводов. Вот сукин сын. А нельзя сразу все рассказать, а не выдавать информацию по кусочку, как попугаю семечки? — Было что-то еще? — Было. Миссис Доггерти. Развелась с мужем-алкоголиком и укатила в Ниццу. Сорокалетняя домохозяйка познакомилась с одиноким миллионером и покорила его сердце. Знаешь, где работал муж-алкоголик? — Землю копал. — Именно. Удивительная случайность, не так ли? Я задумался. — А как выглядела миссис Доггерти? — Как депрессивная самка муравьеда. Волосы, нос, кривые ноги и отвратительный характер. Неужели все-таки Светлые? Спятил там кто-нибудь и пошел творить добро направо-налево. А вдруг дело не в миссис Доггерти, а в миллионере? Может, он с кем-то из наших поссорился? Наученный горьким опытом, версии я озвучивать не стал. — Это все? — Нет. Еще было выигранное дело. Тяжба тянулась уже седьмой год — а тут вдруг такое везение. Наследство, вполне приличное, хотя и не ошеломительное. Возвращение мужа, ушедшего из семьи года три назад. Ах да, и лотерея. — Джек-пот? — Скутер. Но видишь ли, это был школьник. Фанат историй о Робине Гуде. Таскался на раскопки, как на работу. И для сопляка скутер был пределом мечтаний. Вот оно. В этом все дело. Точно. — Кто-то исполняет желания. — Вот как. И кто же? Вид у шефа был разочарованный. Похоже, этой идее тоже не хватало широты. Или длины. Или хрен знает чего ей там не хватало. — Светлый, конечно. Может, неинициированный. Хотя… Наши тоже могли бы. Но я не вижу, какая в этом может быть выгода. Ладно грант или миллионер — могли договориться насчет отката. Лечение — может, личный интерес. Но скутер? Нет, это вряд ли. Все же Ночной дозор шалит. — В принципе, в твоих рассуждениях есть логика, — де Рено смотрел на меня грустно, с прямо-таки отеческой укоризной. Значит, сейчас размажет. — Я бы, наверное, то же самое подумал на твоем месте. Но увы, вынужден тебя разочаровать. Ни одного магического воздействия выше седьмого уровня за последние две недели в Ноттингеме зафиксировано не было. Да. Это проблема. — И… и как же это сделали? — Подумай. Я подумал. Несколько воздействий. Общее — только географическая точка. Вспышек Силы не было. И? И… и… — Артефакт. У кого-то из них есть артефакт. Светлые передали… — Да дались тебе эти Светлые! — рявкнул шеф и швырнул ручку. Я пригнулся. Стержень просвистел у самого виска, хищно свернув золотом. Сзади зазвенело разбитое стекло. Де Рено медленно вдохнул, выдохнул, потер виски пальцами. — Ну подумай мозгами. Или что там у тебя есть. Собери тот кисель, что плещется между ушами, и напряги его. Так. Не Светлые. Хорошо. Наши? Нет, это почти то же самое. И смысл? Для наших — никакого же смысла. Зачем раздавать школьникам скутеры, если ты не Санта-Клаус? Или не педофил. Абсурд. О. Абсурд! — Артефакт. Археологи сами отрыли какой-то артефакт. Срабатывает, если обстоятельства случайно совпадут с заданными. — Вот! Наконец-то! Не теряй надежды, Гизборн. Еще лет двести-триста, и ты отрастишь себе мозги. — Спасибо. — Не слишком зазанавайся. Один факт ты все же не учел. Ну вот же гадство… — Какой? — Скоро затмение. Как ты думаешь, какова вероятность, что группа дипломированных придурков найдет мощный артефакт за неделю до затмения абсолютно случайно? Гадство! Это действительно было плохо. Очень-очень плохо. Если эта штука пролежала в земле девять веков, а потом вдруг вылезла наружу перед самым затмением… а может, это она раскопки спровоцировала? Натолкнула землероек на светлую мысль. И их начальство. И начальство начальства. Нет, ерунда. Ни один артефакт так линии вероятности выстроить не может. Это уже — совпадение. Или нет? Где они роют? Это же у реки. Она весной здорово разлилась. Размыла берега. Если вокруг артефакта была защита, ее вполне могло нейтрализовать. Скажем, фрагмент пентаграммы смыло. А может, просто земли стало меньше. Как с радиацией. Появились дыры в саркофаге — и привет, всем хана. И эта вот, значит, дрянь, дотянулась аж до Лондона… Позвала археологов. И начала их осчастливливать. Разом и категорически. По самые гланды. — Это охеренно мощная дрянь. И она должна что-то сделать. — Точно. Вот теперь ты понял. Поэтому завтра утром ты поедешь дышать свежим воздухом. И разберешься, что там такое лежит в земле. Или уже не лежит. — Хорошо. Я понял. — Туда же прибудет и представитель Ночного дозора. Ну конечно. Если дерьмо — то лопатой. — Хорошо. — Веди себя прилично. — Я понял. Де Рено с сомнением посмотрел на меня и покачал головой. — Сомневаюсь. Ступай. — Да, сэр. Я встал и тут же зацепился локтем за фикус. Сбитый лист упал на пол, на ветке выступила капля белесого сока. Ну вот зачем шефу Дневного дозора фикус? Что он с ним делает? Поливает? Опрыскивает? И не спросишь же. Я поклонился и вышел. Гостиница выглядела, как клоповник. Не то чтобы я ожидал чего-то другого, но все же надеялся. Чугунная реальность сокрушила мои хрупкие мечтания. Обычный, мать его, клоповник — два этажа, мутные окна, сонный портье за стойкой. — Добрый день. Мне заказывали номер. Портье, похожий на лысеющего кролика, шевельнул верхней губой. Жиденькие усики дернулись — будто в червяка кто-то палкой ткнул. — Фамилия? — Гизборн. Лысый кролик повел пальцем по желтому листу журнала, сосредоточенно нахмурившись. Ну что там искать?! Там же десяток строчек, и на верхних — месячной давности даты. — Гизборн? — переспросил кролик, уткнув палец в последнюю запись. Ну надо же, какая неожиданность. — Именно. — Комната номер тринадцать, это на втором этаже. Хорошего дня! — Ключи звякнули о стойку. Тринадцатая? Это мне так везет, или у кого-то чувство юмора странное? Приеду — узнаю, кто номер бронировал. — А кто в двенадцатой? — вопрос пришел в голову сам собой. А что? Любопытно же, кому счастливый номер достался. Портье вновь склонился над журналом, беззвучно шевеля губами. Строчкой выше, дебил! Не надо читать все! Просто строчкой выше! — Мистер Локсли. Вы знакомы? Сука. Да. Знакомы. Вот же сука. Ну конечно, Локсли. Двенадцатый номер. Конечно. Я даже и не сомневался. Ну и похуй. У меня тринадцатое число счастливое. Тринадцатого я математику завалил, а папаша мне зуб не выбил. Только расшатал. Чем, блядь, не удача? Номер был размером с собачью конуру. Люстра в пластиковом абажуре, пыль на столе, узкая продавленная кровать. Синий мох густо покрывал стены, фестонами свисал с потолка. Ненавижу эту дрянь. Знаю, что безобидный паразит, а все равно противно. Я шагнул через порог, и мох колыхнулся мне навстречу, пошел волнами. Я сосредоточился, отмерил силу — совсем немного, чуть-чуть. Полыхнуло. Мох исчез, осыпался белыми хлопьями жирного пепла. Обнажились оклеенные старыми обоями стены. На них проступали какие-то странные желтые пятна. То ли жир, то ли еще какая-то мерзость. Может, надо было мох оставить? Даже не пойму теперь, что гаже. Ладно, скоро опять нарастет — с таким-то настроением. И улучшаться ему не с чего. Чертова дырища, артефакт, Локсли этот… Я швырнул сумку в угол и сел на кровать. В задницу мне тут же уткнулась пружина. Мать твою. Все один к одному, один к одному… Так. Что у меня есть? Патологический градус везения на квадратный метр в заданной локации. Это точно. Артефакт. Предположительно. Уже выкопанный. Предположительно, но с меньшей долей вероятности. Что надо сделать? Найти артефакт и передать де Рено. В поисках мне поможет Локсли, тут мы союзники. А вот дальше — вряд ли. Союзники с Локсли. Тьфу. Гадость какая. Между «есть» и «надо» — пропасть, в которой плещется неизвестность. И воды ее темны. С чего начать? Пожалуй, найти Локсли. Обменяемся информацией. У меня все равно нихуя нет, так я по-любому в выигрыше. И где этот… В дверь постучали. — Открыто! Ручка щелкнула, натужно скрипнули дверные петли. — Привет. Так и думал, что от Темных тебя пришлют. — Привет. А я вот надеялся, что от Светлых пришлют кого-то другого. Блядь. Отличное начало сотрудничества. Блядь. А рожа у него все такая же мерзкая. И локоны эти, как у девицы из рекламы шампуня. Тоже мне, звезда глэм-рока. Локсли, не переступая порога, прислонился к стене. Его длинная бледная тень протянулась через комнату и заползла на стену. От этого почему-то возникло ощущение, что он все равно вошел. — Слушай, давай без этого. Я тоже тебя не люблю, но работать надо. Да. Надо. Как же я его ненавижу. — Ты что-то знаешь? Локсли помолчал, словно прикидывал, что именно можно мне доверить. Ну да, конечно. Да все было еще до поездки решено — ну или пока он в номере сидел, меня ждал. Хотя могу и я начать. Почему нет? Я же охуенно искренний и откровенный. — Хорошо, давай я. Мы предполагаем, что археологи откопали какой-то артефакт. Может, случайно, а может, и не случайно. — Откопали? — Предполагаем. Может, и не откопали. Может, еще в земле лежит. Какая разница? При выполнении определенных условий эта штука активизируется и исполняет желание. Что это за дрянь и как ее искать, понятия не имею. Все. Действительно все — хоть на детекторе лжи проверяй. Локсли задумчиво потер переносицу. — Негусто. У нас то же самое. Пошли, осмотримся? Дьявол. Я хотел отдохнуть. Выпить кофе. Позавтракать. — Пошли. Раскопки выглядели… убого. Я ожидал большего. Что-то такое масштабное, значимое. Голос веков, тайны истории. А это были просто ямы. Даже не особо аккуратные. Недавно прошел дождь, и земля в них превратилась в раскисшую грязь. Я подошел к краю и заглянул в канаву. В подсыхающих лужах плавали дохлые дождевые черви, похожие на переваренные спагетти. — Твою мать, — тоскливо протянул Локсли. — Я не хочу туда лезть. С ума сойти. Я согласен с Локсли. Надо на небо поглядывать — вдруг свинья пролетит. — Ну так не лезь. Пойдем с людьми поговорим. Вон, смотри, как раз кто-то подъехал. Заляпанная грязью «Тойота» медленно вырулила на импровизированную парковочную площадку и остановилась. Водитель выбрался из машины и решительно зашагал к нам, сунув руки в карманы куртки. Мужчина это или женщина, было абсолютно непонятно. Неопознанный объект приближался, и я шагнул навстречу. — Добрый день… Сэр или мисс? Или, мать его, миссис? — Вы что тут делаете? Там табличка, вы что, не видели? Посторонним на площадку нельзя! Все-таки сэр. Только мелкий какой-то. Недокормленный. — Приносим свои извинения. Мы… А кто мы, мать твою? Полицейские? Журналисты? Фанаты Робина Гуда? Мы же не договорились. — Мы из школы святого Мартина. Я преподаю историю, а мистер Гизборн ведет уроки спорта. Как вы думаете, можно организовать экскурсию для детей? Под строгим присмотром, конечно. Я просто хочу показать ученикам, как все это происходит на самом деле, — Локсли сделал широкий жест, обведя рукой и раскопки, и поросший лесом овраг, и часть реки. Мужчина растерялся. Видимо, он был готов ко многому — но не ко встрече со школьными учителями. — Экскурсию? Школьников? Я даже не знаю. Взрослые у нас бывали, но дети… Они же… Да-да. Они все переломают и черепки ваши бесценные переколотят. А что не разобьют, то сопрут. — Возможно, мы можем поговорить с кем-то из руководства? — вклинился я. — Да, конечно. Езжайте к «Зеленому дому», мистер Страуб остановился там. А я сейчас ему позвоню и предупрежу. Мистер Страуб любил комфорт. И не любил экономить. Я с тоской оглядел вестибюль «Зеленого дома». Блондинка за стойкой любезно улыбнулась мне. Я улыбнулся в ответ. Может, переехать? Ну его к дьяволу, мой клоповник. Я соглашался работать с Локсли, а не жить с ним. Будем созваниваться. В зеркальном потолке лифта мы были похожи на две пуговицы, пришитые к ковру — белую и черную. И, кажется, мне нужно помыть голову. У Страуба были тяжелые боксерские плечи и тощие мосластые ноги, поросшие жесткими седеющими волосами. Шелковый халат лип к мокрому телу. — Я принимал душ. Что вам? Не слишком-то любезно. Впрочем, если бы меня кто-то выдернул из-под душа, я бы тоже не светился от счастья. Локсли улыбнулся так мило, что аж скулы свело. — Приносим свои извинения. Мистер Страуб, нас направили именно к вам. Вы ведь руководитель проекта? Нам очень нужно посоветоваться с опытным человеком. Страуб приосанился, смахнул пятерней воду с волос. — Если это недолго… — Ну что вы, буквально пять минут! Видите ли, мы из школы… Пока Локсли заливался соловьем, я разглядывал комнату. Двуспальная кровать, застеленная свежим бельем, ковер, цветы на столе. Ну вот какого хрена мне дали номер в клоповнике? Почему не здесь? Что, Дозор обеднеет, что ли? — …я уверен, дети будут в восторге. Наверняка у вас были удивительные находки. Страуб снисходительно кивал. Влажное пятно на его груди очертаниями напоминало Австралию. — Да, попалось кое-что любопытное. — О, как интересно! Что именно? — Не думаю, что я сейчас вправе говорить. Еще слишком рано… — Ну что вы! Мы же практически коллеги. Я мечтал заниматься наукой, но, увы, не хватило таланта. Или целеустремленности. Я восхищаюсь вами. Археологические изыскания требуют от ученого огромной самоотверженности. Но результаты того стоят, не так ли? — Да, определенно стоят. Вы абсолютно правы. — Среди находок есть что-то, что вам запомнилось больше всего? — Боюсь, я пока не вправе вам рассказать… — Но я ведь не журналист! Просто профессиональное любопытство. Вы занимаетесь тем, о чем я всю жизнь мечтал! — Если вам так интересно, обратитесь к мистеру Аткинсу. Он руководит раскопками. Наверняка он расскажет вам что-то любопытное. — Огромное спасибо! Да, я буду очень рад… Локсли заливался соловьем, лил мед и елей, а чертов Страуб смущался, как девица на выданье. Беседа походила на какой-то нелепый и медлительный ритуальный танец. Шаг вперед, два назад и потом еще покружиться. Смысла в этом не было никакого. Самодовольный кретин или действительно ничего не знал, или просто не хотел говорить. Но лично я бы поставил на первое. Страуб сидел в гостинице, подписывал отчеты, шлепал по задницам горничных. А может, и не шлепал. Может, и еще чего. И он понятия не имел, что нашли его тупицы-подчиненные, где нашли и сколько нашли. Это он узнает потом, в самом конце. Приедет, осмотрит результат, всех поздравит — и повезет историческое барахло в Лондон. Там прочитает доклад с трибуны, раздаст интервью и получит парочку премий. А потом займется следующими раскопками — или чем там занимаются такие ребята, как он. А эти вот, которые в земле рылись — они не получат нихера. Потому что или лопата — или премия. И тут уж как повезло. Если у тебя в руках лопата, то завали ебало и рой. Раньше думать надо было. На раздаче. — …до свиданья, мистер Страуб. Был счастлив с вами познакомиться. — Да-да, всего хорошего, мистер… — Джонс. — Извините, запамятовал. Всего хорошего, мистер Джонс. Улыбаясь и раскланиваясь, Локсли пятился к выходу. Я шел следом. И тоже улыбался. Просто на всякий случай. — Что это было? — прошипел я, как только дверь закрылась. — Какого хера? Почему ты его просто не подчинил? — А ты бы, значит, сделал именно так? — Да, я бы сделал именно так! Потратил бы пять минут — и получил результат! А ты полчаса говно совочком мешал. И ничего! — Возможно, потому, что он ничего не знает? — Наверняка! Но полчаса — в жопу! — И что? Это всего-навсего тридцать минут. Ты готов вмешиваться в психику человека из-за несчастных тридцати минут? — При чем тут минуты? Я о результате говорю! — Так он есть! Он тебе не нравится, но он есть! — Нет! Есть догадки. Мы предполагаем, что он ничего не знает. Всего лишь предполагаем. — Да какая разница? У нас есть телефон Аткинса. Уж он-то знает точно. И я договорился о визите. У нас есть разрешение начальства на визит, Гизборн! Безо всякого вмешательства в чужую психику! Мы просто позвоним этому вот Аткинсу, придем и сами посмотрим, чего они там нарыли. А потом будем думать. И зачем нам Страуб? Назови хоть одну причину. Затем, что это полчаса моей жизни. Вот зачем. Нехер тратить мою жизнь на Страубов. В ней и так говна хватает. Вот найдем эту штуку, и пожелаю, чтобы все говно исчезло. То-то счастья будет. Как бы не свихнуться на радостях. Как ни странно, мистер Аткинс был нам рад. А может, просто придурочный. Мелкий и тощий, как облезлая белка, он суетился вокруг, кивал, потирал руки и постоянно хватал Локсли за рукав. Я на всякий случай отодвинулся. Терпеть не могу, когда меня трогают посторонние люди. К тому же ладони у Аткинса были потные и липкие, как подтаявший леденец. От одной мысли, что этот липкий пот вытрут о мой рукав, меня передергивало. — Нет, к сожалению, детей нельзя. Вы же понимаете. Обязательно что-то прихватят. На сувениры, да. Уследить невозможно. А еще могут разбить. Заиграются, толкнут стенд — и готово. Только черепки останутся. От черепков, да. То есть я хотел сказать, что мы же и так обычно черепки выкапываем, но дети даже их разобьют. Возраст, да, возраст. Тут ничего не поделаешь. Детство — счастливая пора, но к раскопкам детей подпускать нельзя. Вы же понимаете? Локсли кивал, ненавязчиво подталкивая Аткинса к двери. Начало накрапывать, и в кои-то веки дождь был кстати. — Мистер Аткинс, — вклинился я. — Мы не могли бы зайти? Кажется, сейчас польет. Обещаю держаться от ваших находок подальше, ничего не красть и не ронять. — Да-да, конечно! Я ничего такого не имел в виду, то есть, я не хотел сказать, что вас в чем-то обвиняю. И детей тоже. Они могут быть очень послушными, да. Просто хотелось бы обезопасить… Вот потом, когда находки будут выставлены на нормальных стендах — тогда я буду очень рад… Проходите-проходите, ну что же вы, не стойте под дождем. Я должен был пригласить вас сразу. Может, чаю? Или кофе? У меня тут где-то была банка. Знаете, я обычно пью чай, но держу кофе для гостей. Вот только не помню, куда его сунул. Рассеянность, да. О боже. Если бы Аткинс был глухонемым, он бы во время беседы взлетал. Как, мать его, вертолет. — А взрослых вы пускаете в хранилища? — встрял-таки Локсли. Все же удивительная у человека способность встревать. Можно сказать, уникальная. — Вообще-то нет, разве что журналистов. Вы же знаете эту братию. Везде просочатся, как вода. Удивительные люди, да. Все слушают, все записывают, а потом читаешь интервью — и поражаешься. Как? Откуда? Почему? Разговаривал с одним таким. Показывал экспонат — горшок с росписью и глазировкой. Красивая вещь и необычная, да. Рассказал и об орнаменте, и о технологии изготовления. А потом в газете прочел, что горшок окунули в жидкое стекло. Представляете? Это же абсурд! Я ведь говорил совсем не это! Не понимаю я таких людей, просто не понимаю. Если не понял — можно же переспросить. Зачем же ерунду писать? Аткинс едва не подпрыгивал от избытка эмоций. И этому вот убогому достался грант. Ну надо же. Интересно, как это он живой до сих пор? Должен был лопнуть от эмоций. И все свои бесценные экспонаты заляпать. — Да-да, вы абсолютно правы, — Локсли кивал, как заведенный. — Журналисты — люди, от истории далекие. Мне попадались такие статьи. Абсолютная ерунда. А ведь люди это читают. И верят. Недавно школьник делал доклад и рассказал, что на самом деле Иоанн Безземельный отравил Ричарда Львиное Сердце. Из ревности. Тоже прочел в газете! — Но это же абсурд! — Вот именно! Может, вы расскажете нам о находках? Хотелось бы, чтобы дети получали информацию из первых рук. Без помощи газет. — Да-да, конечно! Вы правы. А знаете что, подходите завтра, да. Я вам устрою небольшую экскурсию. Покажу самое интересное. — Мы будем очень вам благодарны! — Ну что вы, я буду рад! Так приятно пообщаться с человеком, который действительно интересуется историей! О да, интересуется. Локсли и истории — это практически синонимы. Или Локсли и геморрой. Даже не знаю, что правильнее. Солнце сползало за крышу гостиницы — омерзительно-яркое, анилиновое. Мир, залитый неестественным розовым светом, походил на испорченное фото. — Пообедаем? Смуглая кожа Локсли казалась зеленоватой, как у лежалого покойника. Сначала я хотел послать его к дьяволу. А потому подумал, что это глупо. Глупо прятаться в номере и ждать, пока Локсли не уйдет из кафе. Детский сад какой-то, ей-богу. — Пообедаем, — сказал я. В луже перед крыльцом отражалось солнце. Вода была алой, как артериальная кровь. Я обошел лужу по краю, и зачем-то посмотрел на подошвы туфель. Будто боялся, что к ним прилип этот отвратительный свет. Сегодня за стойкой скучала девица. Каким-то невероятным образом она тоже походила на лысеющего кролика. Может, из-за стянутых в слишком тугой хвост волос. Не знаю. Локсли любезно кивнул ей и улыбнулся. Я тоже кивнул. А улыбаться не стал. Улыбаться кроликам — это странно. Мы прошли через холл и свернули направо. Легкий поначалу аромат жареной рыбы постепенно густел, а когда я распахнул двери кафе, обрушился на меня удушливой волной. Я потер языком небо, почти ощущая липкую пленку прогорклого растительного масла. Мы сели у окна. Люди, идущие по тротуару, в синеватом вечернем воздухе походили на рыб, движущихся за стеклом аквариума. Я взял меню. Жареная рыба. Ну кто бы мог подумать! Жареное мясо. Жареная картошка. Жареные овощи. Свихнулись они тут, что ли? Самое забавное, что я ничего не имею против жареного. Но теперь просто из духа противоречия я должен был найти что-то другое. Это было делом принципа. Я заказал пасту. Зря. Тарелка со спагетти походила на гнездо ленточных червей. Дохлых. Давно дохлых. Уже слипшихся. Локсли отрезал кусок ростбифа. Розовый сок потек на тарелку. — Отличное мясо. Я удивлен. А я — нет. Все Светлые — везучие сукины дети. Я иногда думаю, что в этом вся разница. Если тебе везет, мир кажется чем-то вроде бесконечного Рождества. Все улыбаются, обнимаются и дарят друг другу подарки. А посередине ты — Санта Клаус с мешком Силы. Мир прекрасен, но ты сделаешь его еще прекраснее. Да. За тобой не заржавеет. — Гизборн? — Что? — я перестал ковырять вилкой дохлых глистов. — Слушай, если тебе неприятно, просто скажи. — О чем ты? — Ты сидишь с такой рожей, будто твою тарелку не на стол, а на загаженный унитаз поставили. Гизборн, я не набиваюсь к тебе в друзья. Просто пытаюсь быть вежливым. Если тебе неприятно, пересядь. Я не обижусь. Мне вообще похер, веришь? — Вполне. Вообще я хороший, но в частности мне насрать. Очень знакомая концепция. Сколько со Светлыми работаю, столько эту херню и слышу. — И что? Хорошие люди тебя раздражают? — Нет. Меня раздражают хорошие люди, которым насрать. — А тебе, значит, не насрать? — Так я и в хорошие не набиваюсь. Некоторое время Локсли молчал, кромсая в лапшу свой ростбиф. Потом не выдержал. — Тебе бесят Светлые вообще? Или конкретно я? — Одно другого не исключает. Я наконец отодрал от слипшегося комка пару спагетти и начал наматывать их на вилку. Соус размазывался по тарелке, желтые пятна на синем фаянсе выглядели удивительно знакомо. Кажется, я понял, откуда Ван Гог звездное небо срисовывал. Ну надо же! — Ладно. Почему ты не любишь меня, я понимаю. — Уверен? Локсли был уверен. Абсолютно. В каком-то смысле он был прав. Действительно, моя репутация человека, незаменимого в определенных ситуациях, пошла… псу под хвост. Хотя какого хера! По пизде она пошла. По пизде. И отправил ее по этому маршруту чертов Локсли. Вообще глупая была история. Том тогда охотился по лицензии. И место выбрал правильно — в кустах у свалки. Там ночью только бомжи бродят. Оказалось — не только. Кроме бомжей там бродил Локсли. Локсли увидел, как Том охотится. Локсли выдернул из мусора обрезок трубы. Вышел в сумрак. И раскроил Тому череп. Вот так запросто. Неинициированный Иной — опытному оборотню. Черт его знает, как так получилось. Говорят, стресс — лучший допинг. Похоже, Локсли неслабо так переволновался. Всплеск Силы был такой, что с другого конца города отсвечивало. Задерживал Локсли я. Даже гоняться не пришлось. Когда я подъехал к свалке, он так и стоял, как придурок, с трубой в руках. А я… А что я? Я сделал все по инструкции. Зачитал Локсли обвинение и упаковал придурка. До офиса мы не доехали. Я привык думать, как Иной. Оценивать противника по уровню силы, по навыкам и мастерству. Спонтанно инициированный сопляк, у которого руки с перепугу трясутся — это не противник. Это планктон. Я даже не стал накладывать Сети Ахава, просто сказал, чтобы Локсли сидел тихо и не рыпался. Потому что у него не было шансов. Я — боевой маг первой категории. Я — начальник оперативной группы. И Локсли должен был подчиниться. Вот только он об этом не знал. Локсли еще не был Иным. Те пять минут в сумраке ничего не меняли. Он был человеком. А на заднем сиденье валялся фотоаппарат. Хорошая такая зеркалка, прочная. С металлическим корпусом. Очнулся я в кювете. Со скальпированной раной и сотрясением. И, конечно, без Локсли. Сукин сын врезал мне по башке фотоаппаратом и сбежал. Конечно, его тут же перехватил старый козел Хэрн. Конечно, он договорился с де Рено. Мы получили право на второй уровень воздействия, а Светлые — кретина, набрасывающегося с арматурой на оборотней. И, конечно, де Рено сделал выводы. Если начальника опергруппы вырубает какой-то сопляк, то это херовый начальник опергруппы. А инструкции… А в жопу инструкции. Я оторвал еще один макаронный колтун и сунул в рот. Остывший жир лип к зубам. Локсли улыбнулся. Странная это была улыбка. Сочувствующая и самодовольная одновременно. — Я испортил твое резюме. — Да. Испортил. Можно задать тебе вопрос? — Спрашивай. — Сколько лицензий ты уже подписал? Локсли перестал улыбаться. — Какая разница? — Ну как же. Ты ведь собой рисковал ради того бомжа. Томми череп проломил. Такой героизм, такая самоотверженная борьба. Ты не думай, я не шучу. Это действительно было смело. Рисковать жизнью, сражаться с монстрами, защищая невинных. — При чем тут это? — При том. Знаешь, если бы ты по-прежнему бродил по свалкам с арматурой, я бы тебя уважал. Не одобрял, но уважал. Ты же Светлый. Рыцарь. Паладин. Кретин, но паладин. Я могу это понять. А вот когда паладин выдает монстрам лицензии на убийство — этого я не понимаю. Локсли воткнул вилку в мясо так, будто вместо ростбифа представлял мой глаз. — Ты с этими монстрами вообще бок о бок трудишься. Общую, мать ее, ниву пашете. — Ну так я же не паладин. Я монстр. Этот, как его... антагонист. А ты был героем. Спасал принцесс от драконов, а бомжей — от оборотней. Тебе было интересно, что меня бесит? Вот это. Ты подписываешь лицензии, но при этом ты все еще герой. Нихера подобного, Локсли. Нихера подобного. Или одно, или другое. Если ты скармливаешь оборотням людей, не рассказывай, мать твою, какой ты охуенно хороший. — Ты считаешь, если бы я нарушил Договор, было бы лучше? — Локсли сжимал нож так, что побелели пальцы. — Было бы честнее. — О да. Конечно. Я бы убил несколько оборотней, испепелил парочку вампиров. Вы бы получили компенсацию — наверняка серьезную. Ведь погибли Темные, это не шутка. А вампиров и оборотней вы бы новых наделали. Отличный результат. — А вот за это я не люблю Светлых вообще. Меньшее зло, большее добро. Весы, мать твою, как в магазине. — И почему это плохо? — Плохо? Нет, нормально. Но я нихуя не понимаю, почему продавцы полагают себя паладинами Света. Тем более, когда пытаются наебать со сдачей. Локсли молчал так долго, что я уж было решил: наша милая светская беседа окончена. — Зато мы людей не жрем. — Нет. Вы ими жертвуете. Ради общего блага. Это ведь совсем другое дело. Я швырнул вилку и поднялся. Есть не хотелось. Хотелось выпить. Джина с тоником. Я практически ощущал на языке горьковатый можжевеловый холод. Я выгреб из кошелька монеты, бросил их на стол и быстро вышел. Очень быстро. Так, чтобы не успеть передумать — и не вернуться за бутылкой. В стекло билась бабочка. Она была толстая и неповоротливая, белая, словно присыпанная мукой. Я валялся на кровати, смотрел на бабочку и думал: а какого хрена? Чего я так завелся? Ну Локсли. Ну мудак. И что? Все мудаки. Светлые и темные, Иные и люди — все. Чуть поскреби — позолота осыплется, а потом и дерьмо полезет. Отец вон тоже говорил: не бью, а учу. Для твоего же блага, бестолочь ты белобрысая. И главное ведь — не врал. Только я тогда не понимал. Думал, беда в том, что я бестолочь. Старался, мать его, изо всех сил. А оказалось — что белобрысая. Всех-то делов. Под любым красивым объяснением — дерьмо. Всегда. И везде. Усталая бабочка села на раму и сложила короткие крылья. Наверное, она запыхалась. Я выключил свет. Лети отсюда, дура. Тут нет цветов — или что ты там жрешь. Тут только я. Ладно. Хрен с ним, с Локсли. Найдем артефакт и разойдемся. По возможности мирно. Надо только побыстрее искать. Где эта дрянь может быть? Вывезти не могли. Все барахло, что эти землеройки накопали, здесь. Значит, и артефакт здесь. Вот только вопрос: а выкопали его вообще? Может, нет? Может, эта штука пока в земле. Но если ее пока не достали, везунчиков должно быть больше. По раскопкам много кто шатается. Эти их кретинские желтые веревочки с табличками «Посторонним вход запрещен» — для тех посторонних, что входить не особо хотят. Так? Так. Но счастье привалило только землеройкам. Или нет? Может, в их траншеях какой-то алкаш ночевал. А потом нашел кег пива — из грузовика он, скажем, выпал. Или, допустим, наркоман. Мечтал соседский дом обнести — и обнес, наварился, винта на год вперед накупил. Будем мы об этом знать? Вряд ли. Таким не хвастаются. А что половине землероек повезло — ну так это логично. Все же они часто по раскопкам бродят. Но это нихрена не доказательство того, что они уже артефакт достали. Нет. Это все равно пальцем в небо. Или вырыли, или не вырыли. Пятьдесят на пятьдесят. Хреноватый расклад для прогнозов. Зазвонил телефон. Почему-то я сразу понял — шеф. Какой-то такой вот был звонок. Мерзкий. Я взял трубку. — Не нашел. Де Рено не спрашивал. Де Рено утверждал. — Не нашел. Локсли… — Да, конечно. Локсли. Права простых людей, законность, невмешательство в психику. Гизборн, объясни мне: почему рулит именно Локсли? Ваша первая встреча произвела на тебя такое неизгладимое впечатление? Локсли теперь для тебя неоспоримый авторитет? — Вы же сказали, что я должен вести себя корректно. — Корректно. А не быть тряпкой. Ты не видишь разницы? Я сжал зубы. Как, как можно корректно убедить Локсли наплевать на права обычных людей? Нет, если это нужно для Великой Светлой Цели — то ради бога! Но вот так вот, в рабочих вопросах — как?! Трубка хмыкнула мне в ухо. — А предложить ему великую цель ты, конечно, не догадался? — Я… — Надо было все же посылать Ральфа. Я очень разочарован. Очень. В трубке щелкнуло. Раздались короткие злые гудки. Да пошел ты! Вот и посылал бы своего Ральфа! Чтобы он со Светлыми торговался! Переведусь отсюда. Нахрен переведусь. Не хочу. В жопу это все. Аткинс встретил нас во дворе. Кажется, он действительно был нам рад. Видимо, возможность рассказать кому-то о бесценных черепках и восхитительных гнилушках перепадала ему не часто. Ну или просто реже, чем хотелось бы. — Пойдемте, сюда, сюда! Сейчас я вам все покажу! Темный, пропахший плесенью коридор закончился фанерной дверью. Какой-то умник навесил на нее амбарный замок. — А у вас, я смотрю, с безопасностью не шутят, — не удержался я. — Да-да, конечно! Знаете, всякое бывает. Лучше предусмотреть, чем потом сожалеть! Предусмотреть… да филенки кулаком выбить можно. Предусмотрительные, блядь. Аткинс пошарил в карманах, выудил оттуда бечевку, зажигалку, смятую пачку сигарет и, наконец, ключ. Дужка отвалилась в сторону, и Аткинс принял замок в подставленные руки. — Вот и все! Проходите! В комнате были полки. И столы. И полки. И столы. На них лежал какой-то хлам. Битые горшки, ржавые железяки, обломки дерева. Несомненно, все это представляло огромную научную ценность. Вот только я не ученый. Хлам — он и есть хлам. Я медленно пошел вдоль столов. Ржавый шлем. Тупой нож — время растворило клинок, как вода — леденец. Порванные бусы. Тарелка. Что-то вырезанное из дерева — странное, почти неузнаваемое. Я остановился, вглядываясь. Эти вот четыре выступа, и это — голова, что ли… Тогда… тогда это — хвост. Лошадь. Игрушечная лошадка — тоже обточенная грунтовыми водами, темная и покореженная. Было странно думать, что тот ребенок, который играл лошадкой — давно мертв. Он вырос, женился, состарился и умер. Плоть его сгнила в земле, а кости рассыпались пылью. А игрушка — вот она. Будет лежать в музее. А может, он и не вырос. Тот ребенок. Может, он умер — и лошадку положили с ним в могилу. А теперь вот забрали. Как ему там, в темноте — одному? Я знаю, как. Плохо ему там. Страшно. Я дошел до конца стола, повернулся — и увидел. Ее. И тут же понял, что Локсли ее тоже увидел. Серебряная стрела лежала на какой-то замызганной тряпке, она была короткая и тупая, как резиновый хер, а оперение было похоже на стабилизаторы у снаряда. Самонаводящийся самотык, мать его. Мужик, который это сделал… у него были проблемы. Честное слово. И большие проблемы. А если женщина… То проблемы тоже были. Но это было неважно. Это была херня. Мысли, образы, которые кружили у меня в голове — самотык этот дурацкий, кушетка психолога, вы хотите об этом поговорить, Зигмунд Фрейд, понимающе прищурившийся через очки… Все это была муть. Грязная пена на воде. Потому что это было неважно. Важна была — Сила. Я чувствовал ее — вязкую, как кисель, оглушительно-мощную, как цунами. Сила спала, она была заперта в стреле, она еще ждала — но уже медленно ворочалась, готовясь… к чему готовясь? Что будет, когда это проснется? Что, мать его, произойдет? Я оглянулся на Локсли. Тот стоял, выпучив глаза и приоткрыв рот, как старшеклассница, которой хер первый раз показали. Хотя, в общем-то, да. Показали. И кажется, этот хер нас всех выебет. Мистер Аткинс ничего не заметил. Он все так же бродил по комнате и бубнил, тыкая пальцами в драгоценные горы мусора. Локсли, надо отдать ему должное, очнулся и даже принял участие в беседе. Что-то спрашивал, одобрительно кивал головой, восхищенно цокал. Словом, был хорошим. Правильным. А я не был. Я стоял перед стрелой и слушал Силу. Биение огромного, как планета, сердца. Как, мать его, сраная галактика. Мопед. Грин. Муж, мать твою, миллионер. Какая херь. Боже, какая херь! Мусор, песчинка, прилипшая к подошве. Это штука может… я не знаю, что она может. Не могу представить. Не могу. Я застыл на тонкой грани между ужасом и восхищением, и Сила клубилась вокруг меня, поглаживая теплыми пальцами. Там великан касается гусеницы. Может, раздавит. А может, и нет. Но пальцы теплые. Я даже не успел снять куртку. Только закрыл дверь и сунул руку в карман, чтобы сигареты достать. — Это она! Гизборн! Стрела Хэрна! — Чья?! Но как… — Заткнись, тупица. Не этого Хэрна. Настоящего! Ах, да, точно же. Кто-то древний, в честь кого… — Кретин! Ты даже не помнишь! Идиот! — Я помню! Я действительно помнил. Почти. Я когда-то читал… или мне рассказывали… Да, точно, рассказывали — могучий маг, друид, наш глава Ночного дозора у него в учениках ходил… или в подмастерьях… — Или-или! Быков доили! Может, ему рассказывали! Тебе я об этом говорил, тупица! Забери стрелу. Как можно быстрее. Немедленно! — Прямо сейчас?! — Да! Поднимай свою ленивую тупую задницу — и действуй! — Но… Может, ночью? — Имей в виду — Хэрн сейчас говорит Локсли то же самое. Если во время затмения она будет у Светлых — последствия тебе сильно удивят. — Да. Я понял. Сейчас. Да. — Не кивай, как болванчик! Двигайся! — Да, сэр! Я вылетел из комнаты, грохнув дверью. На пол посыпались белые крошки штукатурки. Трясущимися руками я полез в карман и достал смятую в комок пачку сигарет. Ну мать же твою. Что ж так не везет-то! А ведь я могу забрать эту стрелу. Забрать. У меня будет собственный джин — только, мать его, многоразовый. Положу ее в сейф и буду каждый день полировать ветошью. И загадывать желания. Деньги там, бабы. Карьера. Сила. Стану Великим. Величайшим — вне категорий. Главой лондонского Дозора. И чтоб фикус этот блядский у де Рено засох. И чтоб его с должности поперли. И чтоб Силу он потерял. И… Я… я… Я все исправлю. Все дерьмо. Исправлю. Все было бы так хорошо! Все было бы просто замечательно. Замок был открыт. Не выбит, нет. Аккуратно открыт и отложен в сторону. Локсли — он такой. Заботливый. Я пошевелил пальцами, активируя фриз. Вряд ли де Рено одобрит убийство. Хотя может, как раз одобрит. Может, он потому именно меня сюда и послал. Хрен его знает. Я толкнул дверь. Петли заскрипели, проворачиваясь, и я шагнул за косяк — просто на всякий случай. Не хотелось фаербол в рожу поймать. — Не бойся. Входи. — С чего бы я боялся? — хмыкнул я и отлип от стенки. — Почему через сумрак не вошел? — Чтобы было видно, что замок воры вскрыли. Все же серебро. Дорогая вещь. У людей проблемы могут быть, если стрела из запертой комнаты исчезнет. Локсли стоял у стола. Стрела в его руках еще больше походила на какой-то кретинский летающий фаллос. — Идиот. Ты замок не вскрыл, а отпер. Это разные вещи. — Да? Спасибо. Поковыряюсь там чем-то потом, чтобы царапины были. Так годится? — Да, наверно. Локсли, положи стрелу. — Потому что тебе ее надо взять? — Мы должны ее найти. И отвезти в офис Дозора. — Конечно, Дневного. — Любого. Ее все равно передадут Инквизиции. Ну поверь. Ну поверь же! — Да, конечно. Именно поэтому ты примчался сюда сломя голову. А вовсе не потому, что тебе де Рено на ушко пошептал. — Я увидел, что тебя нет в номере. Поверь! — И почему я тебе не верю? — Локсли улыбнулся широко, белозубо. Счастливо. — Я не нападаю на тебя. Если бы я хотел отобрать стрелу — атаковал бы сразу. — Напасть на человека, у которого в руках артефакт, исполняющий желания? Брось, это даже не смешно. Расслабься, Гизборн. Темные стрелу не получат. Смирись. — Не Темные. Инквизиция. — И Инквизиция не получит. Черт. Черт-черт-черт. И он прав. Насчет того, что не надо атаковать человека с артефактом в руках. Действительно — не надо. Дерьмовая это идея. Дерьмовая. Черт! Все шло не так, не туда, неправильно! Единственное, что я мог сделать, что я умел делать — это атаковать, отобрать эту долбаную стрелу и раскатать долбаного Локсли по долбаному полу. Больше мне ничего в голове не приходило. Вообще ничего. Твою мать! — Локсли, стреле не место у Светлых. Напряги мозги. Все последние эксперименты Светлых — чем они закончились? Афганистан помнишь? А Либерию? Камбоджу? Вы же строили светлое будущее. Улучшали человечество. И? Что в результате? Хоть один удачный проект назвать можешь? Хочешь еще раз рискнуть? — Мы хотя бы стараемся. Мы хотим изменить мир, Гизборн. Сделать его лучше. — Локсли, не дури. Мы тоже заботимся о людях. — Да. Как о свиньях в хлеву. Чтобы потом на фарш пустить. — Нет. Как о коровах, которых доят. И знаешь, коровам похрен на наши корыстные цели. У них хлев, солома и что там еще они любят. Коровы счастливы. — А мы хотим вывести их из хлева. — Ага. И гнать по полю, пока не сдохнут. Зато во имя благой цели. Локсли, дай мне долбаную стрелу. Или не давай. Пошли в машину. Отвезем ее вместе. Когда я это сказал, то понял — я сам в это верю. Уже верю. Нет, я хочу стрелу. Я подержусь за нее, потру — или что там еще надо сделать. Но я не отдам ее Хэрну. И де Рено не отдам. Мне нравится наш мир. Он дерьмовый, но в нем можно жить. Не уверен, что в другом, новом, у меня это получится. Мы отдадим стрелу Инквизиции. Правда, отдадим. А де Рено пускай удавится. — Расслабься, Гизборн. Я не собираюсь везти стрелу к Хэрну. — Что? — Ну ты же правильно сказал. Либерия, Камбоджа. Хватит экспериментов. — Ты поедешь в Инквизицию? — Нет. Я заберу стрелу. — Что?! — Я. Заберу. Стрелу. И хрен вы мне помешаете — мне теперь, знаешь ли, везет. И хрен вы ее у меня заберете. — Это говоришь ты? Светлый?! — Да. Это говорю я — Светлый. Я дождусь затмения и проведу ритуал. Я пока не знаю, какой — но уверен, создатель артефакта позаботился о подсказках. А может, и ритуала не понадобится. Может, стрела сама сработает. — Ты рехнулся? Какой ритуал? — О, так де Рено тебе не сказал? Стрела выполняет желания. А в затмения — любые желания. Без ограничений. Твою мать. Пиздец. Твою мать. — И что же ты хочешь? — Помнишь школьную загадку? Про то, как правильно загадывать джинну желания. — Первое желание — чтобы он всегда исполнял твои желания. Ты этого хочешь? — Ты Темный, ты не понимаешь. Нет. Я хочу, чтобы мечты сбывались у всех людей. Всегда. Безо всякой стрелы. Пусть каждый получит то, чего он больше всего хочет. Глаза у Локсли блестели, как стеклянные пуговицы. В них не было мысли. В них была идея. Твою мать. Мир, в котором сбываются мечты. Я стану главой Лондонского дозора. А может, не я один. Может, нас таких будет пять. Десять. Сто. Люди перестанут умирать от рака. Разбогатеют. Влюбятся. Построят дома, купят машины, рванут в отпуск на Багамы. Люди о стольком мечтают… О всяком. О разном. Сколько бы я прожил в мире, где мечты отца исполнились? Под любой позолотой дерьмо. Всегда. Мир, где исполняются мечты. Ты ненавидишь соседа? Пускай он сдохнет! Твоему однокласснику подарили машину? Да чтоб он в тягач на ней въехал. У конкурента успешный бизнес? Разорись, мудила! Сдохни! Провались! Гори в аду! Чтобы тебе сто лет счастья не было! Ты Светлый? Умри! Ты Темный? Умри! Умри-умри-умри-умри-умри! Все мудаки. Все. Злобные, тупые, завистливые мудаки. И желания мудаков исполнятся. Глаза у Локсли блестели, как стеклянные пуговицы. — Ты прав, — сказал я. — Что? — Я говорю, ты прав. Иди. — Ты меня отпускаешь? Вот так просто, без боя? Не попытаешься забрать стрелу? — А смысл? Артефакт у тебя, ты же сам сказал. Нападать на самого везучего человека в мире — безнадежная затея. К тому же, я ничего не теряю. Ты проведешь ритуал — и мои желания тоже сбудутся. Да, мы, Темные, такие. Ты же знаешь. Поверь. Поверь! Локсли кивнул, неуверенно улыбнулся. — Ну, спасибо, что ли? — Всегда пожалуйста. Он прошел мимо меня — осторожно боком, зачем-то спрятав стрелу за спину, как школьник — журнал с порнухой. Наивный, счастливый, глупый мальчик. Мальчик, которого папа никогда не лупил башкой о стену. Мальчик, который не знает о людях ничего. Ничего. — Локсли, замок. — А? — Замок. Ты хотел поправить. — А, да. Точно. Спасибо, Гай. Ну вот. Уже Гай. Дурак ты, Локсли. Дурак. Локсли присел над замком, повертел в руках стрелу и положил ее на пол — так, чтобы я не дотянулся. Все глупцы мнят себя гениями. Потому они и глупцы. — У тебя есть ключи? Я свои забыл. — Держи, — я бросил Локсли связку. Он сосредоточенно склонился над замком, усердно царапая механизм изнутри. — Так годится? — Снаружи пару царапин добавь. — Ага. Локсли нанес завершающие штрихи, оглядел плоды своих трудов. — По-моему, здорово. Да? — Да. Очевидный взлом. Не вставая, Локсли подал мне ключи. Он улыбался. Я подтянул Силу. Быстро. Всю. Я боевой маг. Я умею. Сила хлынула вперед — волной по руке, к кончикам пальцев. Я потянулся за ключами, и даже улыбнулся в ответ, губы казались чужими и холодными, будто резиновыми. И ударил. Раскаленный добела фаербол врезался в стрелу, пламя зашипело, разлетаясь роем голубых искр. Серебро вспыхнуло, а потом размякло, оплывая, как снеговик под июльским солнцем. — Сукин сын! — Локсли врезался, сбивая меня с ног. Поздно. Поздно. — Долбаный сукин сын! Я влетел в стену, зубы лязгнули, и рот наполнился кровью. Сил не осталось. Перед глазами плавали радужные круги. Локсли лупил меня яростно и остервенело, а я только закрывался, втягивая голову в плечи. Потом осел на пол, скрутился в клубок, закрывая живот и пах. — Ебаный сукин сын! Локлси пнул меня раз, другой — и остановился. Я лежал на полу и смотрел, как течет, будто ртуть, расплавленный металл. Краска вздувалась, пузыри лопались и сморщивались, их лепестки вспыхивали, и по доскам бежали первые нити огня. Как бы тут все не сгорело. Жалко будет. Я не хотел. — Зачем? Зачем?! Ты бы получил свои желания! Ты что, настолько завистливый ублюдок?! Да, я ублюдок. И да, я завистливый. Я медленно сел, вытер ладонью окровавленный подбородок. — Теперь же ничего не будет, никогда ничего! Нахуя, Гай? — Потому что ты кретин, Локсли. — И все? Это все объяснения? Больше тебе нечего сказать? Я смотрел на огонь. Надо чем-то залить. Пока не полыхнуло. Надо. — Ну что ты молчишь?! Тупой самодовольный идиот! Ты же все разрушил! Навсегда! Локсли метался и орал, брызгая слюной. Пламенный паладин Света. Счастливый мальчик, который верит и в Санта-Клауса, и в счастливый клевер, и в хороших людей. Маленький, мать его, принц. Я смотрел на огонь. А ведь я все же мог стать Великим. Величайшим.