"Бог верен, и он не позволит вам пройти испытание сверх вашей силы, но с помощью испытания он также обеспечит силу, чтобы вы могли его выдержать." (8.1 Коринфянам 10:12–14.)
(halsey — bad at love) — Где мы сейчас?! — парень, держащий Хосока за талию, почти кричит ему в ухо, пытаясь переорать шум ветра и двухколесного прокаченного железа. — Около десяти миль на север, а что? — Ты конченный! — кричит Ёндже, чувствуя, как парень набирает скорость, понимая, что они гонят по безлюдной междугородней трассе по ебаной пустыне без какой-либо возможности спастись, если они вдруг пробьют колесо или свалятся с дороги. — И тебе это нравится! Оба смеются. Хосок никогда не был так счастлив, как сейчас.***
— Я чертовски устал… — Ёндже ноет и жалуется, стоит им только вернуться на квартиру, которую они арендовали на окраине американского городка. — Я ненавижу и тебя, и твои приключения, — фыркает, намереваясь упасть на кровать, но оказывается ловко перехваченный Хосоком по талии. — Сделать тебе массаж? — он прижимает гамму к себе, бегло чмокает за ухом, буквально заставляя Ю удерживать вертикальное положение. — Как-нибудь обойдусь. Хосок усмехается и закатывает глаза. Дже опять капризничает. Проявляет свое королевское фи. И на кой-черт он его так разбаловал? Хотя… стоит только посмотреть на своего вирума — желание сделать все ради его выблядских повадок королевы захлестывает сильнее, чем на междугородней трассе на скорости — адреналин. Это их вторая поездка в Америку и первая — самостоятельно. Без отелей с припиской «все включено», без надоедливых официантов и прислуги. Все — сами. Даже в аптеку за презервативами — сами. Обоим показалось это прекрасной идеей. Арендовать на пару недель мотоцикл и гонять с утра до вечера предвещало весьма привлекательный отдых. И даже несмотря на то, что Ендже круглые сутки жаловался альфе на больные мышцы, отбитую поездками задницу и беспредельную техасскую жару, Хосок знал и чувствовал, что в глубине души Ю безумно доволен. Что может быть лучше выходных в компании своего любовника без каких-либо надоедливых друзей? Только если твой любовник — твой вирум по совместительству. Понимать друг друга без слов было очень приятно. И, несмотря на то, что Ю Ендже имел неоднозначный статус гаммы, Хосоку было плевать на предрассудки. Это, типа, была любовь. Жизнь складывалась более, чем удачно, более, чем хорошо. Поэтому, сидя верхом на обалденной заднице парня, который был всего на несколько недель старше него, и разминая его забитые молочной кислотой плечи, Хосок был уверен, что он — самый счастливый человек на планете.***
В Корее было также охуительно и весело, как и на спонтанных каникулах, которые они запланировали за пару часов посреди разгорающегося утра после хорошего секса. Им в голову всегда приходили чокнутые идеи. Хосок всегда с упоением вспоминал день, когда Ендже к нему переехал: разбросанные по всему дому вещи, мелочи и забавные украшения гаммы — он терпеть не мог уборку предпочитая делать вид, что беспорядка вокруг просто нет. За два года совместной жизни ЧонХо к этому так привык. Ю был особенным не просто по факту своей принадлежности к статусу вирума Чон Хосока — его никогда не интересовали деньги. Появившийся в жизни альфы совершенно внезапно Ендже не принадлежал к кругу высшего общества, являясь обычным молодым специалистом, который заканчивал то ли точное машиностроение, то ли еще что-то там. В общем, с момента встречи с Хосоком, он никогда не работал. И его никогда не интересовало, откуда у Чона деньги, который отмахивался словами о каком-то пространном бизнесе, тщательно заметая следы и скрывая свою настоящую деятельность, зная отношение парня к подобному беззаконию. Именно поэтому на столах и в комнате Чона Хо всегда был идеальный порядок. Спалиться на торговле людьми или наркотиками казалось катастрофой — он понятия не имел, останется ли после такого с ним его практически истинный? И продолжал ценить каждый проведенный с Ендже миг. Каждый момент, будь то ругань из-за пригоревшего завтрака, из-за срача в доме или секс на столе, робкие поцелуи в закрытые веки и шуточное предложение руки и сердца с пластиковым кольцом за пару сотен вон, на которое всегда отвечали отказом — Чон Хосок любил и ценил все. Они планировали умереть после сорока, когда жизнь перестанет быть интересной, никогда не заводить детей, тусоваться и гонять по разным странам 24/7, и даже после скандалов — не расходиться. Три с лишним года отношений никогда не проходят бесследно и не забываются — вся эта каша из смешанных чувств преследует тебя всю долгую жизнь. Хосок был уверен, что Ю Ендже его не первый, но — последний. Хосок никогда и никого так сильно и трепетно не любил. На каждое свое «фи» Ендже обязательно кривил смешное лицо и страдальчески заявлял Чон Хосоку «Ненавижу и тебя, и твои приключения», красноволосый только смеялся и делал вид, что не расслышал или заявлял обратное. «Ненавижу и тебя, и твои приключения!», — отдается в памяти знакомым до мурашек голосом. — Ненавидишь, — тихо произносит Хосок, запрокидывая голову за подлокотник дивана, лежа в гостиной своего дома в полной темноте. — Ненавидишь… — тихо повторяет он. (выключайте трек)***
— Где он? Юнги вздыхает, поднимая усталые глаза на омегу. — Где? — требовательно повторяет Тэхен, ожидая ответа. В его глазах нет ни намека на слезы или истерики, словно он все обдумал и осознал. Юнги отрицательно мотает головой. Юнги знает, что это прояснение временно. — Мне задать тот же самый вопрос Чонгуку? — почти шипит младший, и, будь он кошкой, у него бы дыбом встала шерсть. — Вы с ним не имеете никакого права скрывать… (twenty one pilots — goner) — Он уехал, — с несколько сконфуженным лицом проговаривает Юнги, — Тэхен, он уехал. Ким замирает. И медленно нахмуривается, словно ждет, когда Мин известит его о шуточности сказанных слов. Но Мин не извещает, а только хмыкает и отворачивает голову вбок, вставая с дивана. — Доволен? — это звучит унизительно, словно неотразимому, всегда статному Ким Тэхену дали пощечину и опустили в грязь лицом. — Ты доволен теперь? КимТэ прижимает ладонь к скуле — ему кажется, что там и впрямь алеет бархатный след. Его унизили. И сделал это он сам. — Ха… — Ким поднимает голову с искривленной улыбкой, полной цинизма. Усмехается остервенело-жестко. Даже жестоко. Юнги уже знает, что будет за этим вслед. — Значит, не очень-то у нас и было, — Тэхен усмехается снова, — значит, мы просто трахались — вот и все, — Тэхен смеется сначала тихо, потом — все громче и громче. Он заходится этим желчным надменным смехом, глотая эту кислоту и разом — желчь с такой болью на дне пищевода… Юнги знает — он слишком искусный игрок, слишком хорошо держит форму. Лицо. И точно будет плакать. Но только тогда, когда никто не увидит. — Куда ты, Тэхен? — Юнги оборачивается ему, уходящему, вслед запоздало — ловит взглядом широкий для омеги размах плеч и нахмуривается. Ким усмехается. Не оборачиваясь. Улыбка кривая и мерзкая. — Освежиться… в душ, — уточняет на слишком саркастичном тоне. Чтобы закрыться в огромной кафельной комнате. Чтобы включить воду и с надменным взглядом стянуть с себя вертикально-полосатый халат. Чтобы рыдать навзрыд, сидя на глубине пола душевой кабины. Чтобы ненавидеть себя.***
(ruelle — madness) Удар о стену распахнувшейся межкомнатной двери заставляет Чимина подпрыгнуть в своем кресле чуть поодаль кровати. Горячий удар по щеке вышибает из губ тихий вскрик. Он не знает, почему Чонгук в ярости. Он не может этого знать, но — принимает. Он примет все, чтобы была возможность жить и дальше. — Почему ты здесь? — усмехается Чонгук, которому только-только двадцать. — Почему ты сейчас здесь, Пак Чимин? Чимин улыбается заискивающе, пытаясь раскопать ответ в черных озлобленных глазах. Чимин подается чуть ближе, выгибаясь в спине, на свой страх и риск, не зная ответа. Чонгук, стоящий рядом, за глотку подтаскивает к себе. — Потому что ты — падаль, — выдыхает в лицо юному Паку, почти что — в губы, — потому что ты выброшенная на улицу дрянь, — ухмылка переходит в оскал, а пальцы сжимаются на тонкой шее и приподнимают Чимина над землей, заставляя неизменно, каждый раз неизменно, задыхаться. — Больно? — шепчет, приоткрыв губы, Чонгук. Трепыхающийся Чимин цепляется за широкое запястье и хрипит. — А должно… Чон Чонгук — просто ебанный мудак. Чон Чонгук — убожество тысячной степени. Чимин падает на пол, выскальзывая из разжавшихся пальцев, не удерживается на слабых ногах от сильнейшего головокружения. Шею в местах прикосновения чужих пальцев больно печет и ломит. Чон Чонгук — убожество тысячной степени. Потому что в душе у такого не может быть Бог. — Чонгук-а, — пытается заигрывать хрипящий Чимин, смотрит из-под полуопущенных ресниц и улыбается неоднозначно, — что случилось, любимый? — улыбка сходит усмешкой с лица сидящего на полу омеги, он неловко, якобы ничего не понимая, пожимает плечами, подгибая под себя слабые ноги. — Тебя кто-то разозлил? Чонгук, перестав ухмыляться, молчит. И тишина — единственное, что на самом деле пугает Чимина. Потому что за последние несколько месяцев он познал персональный, фактический Ад. Гук вдруг вытягивается и смотрит куда-то за хрупкие плечи светловолосого омеги. Наклоняясь, он поднимает с подлокотника кресла длинный шейный платок из шелка, хорошей выделки. Взгляд касается Пака. — Это твое? Пак кивает осторожно, боясь даже встать с пола. Потому что уложить обратно его успеют всегда. — Вот как, — улыбается Чон, показывая острые — Чимин точно знает, насколько острые — клыки и протягивает ему аксессуар. — К твоим глазам прекрасно подойдет, — перед носом блондина оказывается молочный с зелено-красной каймой платок небезызвестной марки Gucci, — накинь. Сердце замирает на вдохе. — Быть может, — включив интонацию предтечной дорогущей суки и пряча трясущиеся пальцы под складками легкой блузы-рубашки, Чимин на собственную удачу встает с пола. Прикладывает указательный палец боком к лицу, прихватывая его губами, — мне стоит раздеться, а не надевать лишнее на себя? — отнимает руку от подбородка и нарочито медленно облизывает губы. — Нет-нет, тебе очень пойдет, — мягко (Чимин чувствует — слишком мягко) отрезает Чонгук и, коснувшись талии сильными пальцами, притягивает омегу вплотную к себе, — я поухаживаю за тобой, — обвязывая вокруг шеи легкий платок, по-джентльменски заверяет Чон, любуясь получившимся образом. Поднимает глаза на якобы тающего Чимина. И резко стягивает по концам платка до задушено всхрипа боли. Пак Чимин боится всего, что надевают на шею. Пак Чимин боится этого в присутствии Чонгука. — Ты не ответил на мой вопрос, — почти рычит, заглядывая в глаза блондина, рвущего петлю платка в другую сторону. К сожалению, ожидаемо безуспешно. Задыхается и почти издыхает, патетично и красиво стекая карамельным сиропом меж пальцев и падая крупными каплями под ноги, на пол. Чонгук обожает его такого. Чонгук обожает его таким. В этом и есть настоящая власть — настоящая сила. Держать на ладонях хрупкого воробья и одномоментно резко сжать пальцы, наслаждаясь упоительным хрустом. Молодой и далеко не глупый, но притворяющийся блядоватым идиотом, Чимин очень созвучен с этим маленьким, желтоклювым воробьем. Чонгук отпускает только тогда, когда у Пака начинают закатываться глаза и хрипами выходить последнее газовое содержимое легких. Он падает к его ногам, больно ударяясь затылком об пол. У него кружится перед глазами и в ушах стоит оглушительный звон. Глава дома Чон поднимает его на руки и спускает на кровать так же небрежно, как и только что удушением валил на холодный пол. Путающийся в собственных мыслях, страхах и немногочисленных желаниях Чимин уже-снова не знает, что будет дальше, а брюнет рвет его любимую рубаху под грохот падающих на плоскость комнаты пуговиц. — Чон… — хрипит так и не пришедший в себя Чимин, ловящий поразительно яркие круги перед глазами. — Не надо? — с ходу угадывает альфа, наизусть зная этот сценарий. — Д-да, — произносит одним жалким хрипом и тут же — захлебывается влажно-сухим кашлем от недавних игрушек с чертовым платком. Иногда он ненавидит его. Его «иногда» в последнее время происходит слишком часто. Чонгук усмехается, самолично сдирая с Чимина черные классические брюки вместе с бельем, и смеется прямо на ухо так мерзко, так грязно. Увы, никому не сбежать. — Ты же называешь меня любимым, когда пытаешься подлизаться? — У меня, — Пак усмехается игриво из последних сил, чувственно поддерживая массовую теорию заговора о том, что он — не игрушка для битья, а Чонгук — не его личный мучитель, — у меня голова… сегодня… болит, — прерывается кашлем, от чего вздрагивает весь разом, а Чон громче, чем должен, глотает слюну. — Говорят, секс обезболивает, — без каких-либо попыток услышать; без каких-либо попыток понять. Чимин начинает плакать раньше, чем ожидает от себя: где-то между укусом по двадцать пятому кругу в одну и ту же точку на шее, и жестким проникновением до мельтешащих черных точек перед глазами на потолочном карнизе. Чимин начинает рыдать раньше, чем он обычно привык: где-то между очередным толчком и очередной пощечиной озверевшего и голодного не до секса, а до крови Чонгука. — Не… — стон, полный боли и разочарования самим собой, перекрывает возможность сказать единственно-важное слово, — н-нена… в-вижу, — сквозь зубы толчками выплевывает Чимин, а Чонгук, давящий совсем другого характера стоны в горле, усмехается. — Ненавидишь? — на исходе тяжелого дыхания риторически переспрашивает он — пальцы сжимаются вокруг сине-фиолетовых пятен на шее. — Ненавидишь, да, Пак? — ухмылка становится желчью и — кислотой. Отцепившаяся от горла ладонь отвешивает громкую пощечину до хрусткого отворота головы измученного такой любовью Чимина. Перенося весь вес на колени и выпрямляясь, Чонгук, не переставая двигать бедрами, тянет блондина ближе и — на себя. Удерживает его за одно плечо и заглядывает в плывущий едва ли осознанный взгляд. — За такое бьют по губам, — выдыхает ему в лицо, загоняя член все глубже и глубже, издавая едва заметные тихие, полные удовлетворения процессом, стоны. — Хочешь, а? Чимин-и? У Чимина постепенно закатываются глаза, голова откидывается назад. — … нет, — весь выдох тратится на одно жалкое слово. Чонгук замирает лишь на секунду. Перехватывает Пака за волосы и возвращает голову в первоначальное положение. Вскрик пронзает тишину, на миг воцарившуюся в спальне омеги. Чимин жмет пальцы к разбитым губам, уже не отпихивается, но ревет в голос, пока озверевший до животного состояния Гук заканчивает, отпуская тело партнера на многочисленные постельные подушки, пока догоняется и за секунду до оргазма покидает уже едва ли сопротивляющееся тело псевдо-любовника (маленького цепного пса). Теплая вязкая сперма попадает прямо в лицо — Чимин, лежащий разложенным с приоткрытыми губами и кровоподтеками, измученно закрывает глаза. Сперма попадает на волосы, веки, склеивая ресницы, на губы, обжигая свежие ссадины, на подбородок и шею — ему почти все равно. С разбитыми губами, распухшими от рыданий глазами и носом он остается в комнате полузадушенный, вытраханный, мокрый от холодного пота и литров нареванных слез. В подсыхающей чонгуковой сперме. Потому что всегда, абсолютно всегда, Чимин хотел жить. Но Нелегкая не была к нему столь милосердна. От дуновения легкого заоконного ветра его трепетное нежное «Жить» превращалось в холодное и жесткое «Выживать».***
Чонгук раскрывает глаза и резко садится на кровати, сбивая ритм пульса тяжёлым дыханием. Юнги чудом не просыпается от шевеления на второй половине постели. Собственные вздохи мнимо отдаются от стен и крошатся в мелкие блестящие осколки. Гук чувствует на плечах и шее липкий прохладный пот. Бред. Воспоминания. Чёрная линия от потухшей спички. Прошлое. Треск ломающейся обугленной спичечной головки. Брюнет закрывает глаза руками и пытается продышаться, чтобы успокоить себя. Чёртовы сны. (eden — crash) Его жизнь была ужасной в самом начале главенства — его давили абсолютно все. Дом отказывался принимать сопляка в свои объятия и отдавать ему право на правительство. Еще неопытный, мелкий Чонгук отбирал эти права сам. Постепенно зачищая ближний круг, пытаясь неумело управлять внешней политикой клана, он спал с пистолетом в обнимку и очень жестил. Он всегда был на взводе — всегда был готов спустить курок. И эти издержки становления отражались на окружающей его действительности. Самым первым под горячую руку всегда попадался Чимин. Тот, кто никогда не давал ему сдачи. Тот, кто выживал так, как мог. И делал вид, что ему не отвратителен новый образ Чонгука. Совсем не такой, с какого у них с Чимином все начиналось. Власть искажала, всевластие — колесо сансары — давало оборот. Он издевался над слабыми и мнил себя выше Господа, на несколько лет отстранив все молитвы, потому что того требовала угнетенная психика прирожденного лидера, теперь зажатого в углах. Чонгук тоже хотел выжить. И был готов кидаться на людей, безоружных и стены, чтобы взять клан под свой контроль. Со временем все поутихло — стало легче. К двадцати трём годам от первичной агрессивной ненависти не осталось почти ничего: рассудительность, намертво запечатанная в генах, передавшихся от отца-омеги, дала о себе знать. Гук стал планомерно отучать себя от средневековой жажды крови, хоть и успел состряпать себе репутацию мясника Южной Кореи. Неудивительно, что Юнги презирал его в самом начале, хоть Чон и пытался это предотвратить. Давление общества, которое всюду шептало на ухо: «он опасен, беги». Спираль закручивалась с отвратительной скоростью, Чонгук, прося прощения у покойного отца, пытался искоренить свою жестокость, но так быстро сделать этого просто не мог. Каждый день роман-антиутопия с его инициалами в названии подходил к своему оглушительному концу. Они с Юнги стали настоящими любовниками, а не жертвой и хищником, чудом. Должно быть, глава Дома Чон обязан за это Богу. Взгляд касается растрепанных тёмных волос и медленно сходящих красных пятен на плечах и на шее. И только Чон знает, что все эти пятна — не попытка сделать омегу шелковым, не наказание за что-то, сделанное не так. Это страсть. Это секс. Добровольный. Потому что Он сам так хотел. Юнги не заслужил того, что пережил, ни капли. Но заслужил стать новой Верой после того, что смог это все пережить и не тронуться разумом. Как показала практика, Чонгук в подобных свершениях сил не преумножил — с Чимином он бы скатился в ебанный Ад после любой нестабильности: вновь начал бы жестить, убивать и насиловать, если бы сверху землей и валунами повалились очередные расшатывающие его проблемы. Он, вообще-то совсем не стрессоустойчив, а Чимин, наученный опытом, считает, что не имеет права ему отказать и балует каждый раз, отдавая себя до капли чонгуковому грязному эгоисту. — Ты просто другой… — шепчет, склоняя голову к Мину и поглаживая его костяшками пальцев по светлой щеке. Омега, который не побоялся дать отпор и не показывал слабостей. Омега, который что-то внезапно в нем изменил. Тот, кто вернул потерянные мысли на место. В глубине души Чонгук догадывался, что стало причиной, по которой он отошел от пропасти за секунду до того, как в нее упасть. — Так похож на него, — улыбается, поджимая красивые губы и опуская глаза на миново расслабленное лицо, — такой же характерный… Юнги совершенно не специально собрал в себе все модели поведения и критического мышления, похожие на омегу-отца, которого так рано лишился Чонгук. Юнги здесь всё — не специально, но вышло так, как вышло. У них ребенок, и они — неузаконенная семья. До поры до времени — именно так размышляет Чонгук. Они еще успеют обменять друг другу золотые красивые кольца.***
— Устал? — Порядком, — кивает Чонгук, прислушиваясь к оглушающей тишине дома. Тэхен уехал на квартиру, где тусовался с Хосоком в последние пару недель. Быть может, хочет все еще раз обдумать. Быть может, что-то изменить. — Нет желания отдать место Главы Дома мне? — с улыбкой, которая в последнее время слишком часто рвется на губы, спрашивает Мин и падает на кровать, расправляя руки из-за чего приходится уложить правую поперек грудины брюнета. — Будешь домохозяйкой в переднике. — Боюсь представить тебя в деле, — смеется Гук, и младший чувствует, как от каждого смешка вздрагивает его диафрагма. И это так… странно: чувствовать такие естественные процессы в теле другого человека. — Поначалу все, включая твоих друзей, думали, что я дохляк, — кивает Юнги и меняет конфигурацию собственного тела — ложится головой на грудь альфы и устремляет глаза в ажурный от теней потолок. — Но потом убедились в обратном. Чонгук усмехается и вытягивает руку, зарывается ей в волосы Мина, пахнущие можжевельником и густым чуть сладковатым после рождения ребенка апельсином. — Все? — пространно спрашивает Гук, касаясь подушечкой большого пальца ушной раковины Юнги. — Все, — подтверждает Мин. Чонгук приоткрывает губы, также, как и омега, смотря в потолок. Пальцы скользят дальше аккуратно, наощупь: обводят по контуру ухо и оседают на скулу, словно пытаясь расслабить брюнета поглаживающими прикосновениями. — Даже Намджун? Повисает краткая неприятная тишина. Юнги вдруг чувствует себя неуютно в своей любимой голубой футболке. Молчит. — Расскажи мне, — просит брюнет, закрывая глаза и проскальзывая кончиками указательного и среднего пальцев по мягким миновым губам. И тишина вновь устилает большой почти пустующий дом семьи Чон. — Боишься за то, что в моей заднице за этот год было что-то, кроме пальцев и резины? — усмехается Юн. Заранее выстраивает внутреннюю защиту. — Боюсь, что люблю тебя недостаточно сильно, потому что не знаю, через что ты прошел. Юнги вздыхает и ловит касающуюся его лица чонгукову руку. Сплетает пальцы, каким бы это ни выглядело сейчас глупым, и все же говорит. — Тогда я ставил противоборствующие Дома на колени, носился с Чону, у которого была внутричерепная гипертензия новорожденных, почти не спал и думал, что поеду крышей, потому что гормоны… — Юн замолкает и прикрывает глаза, ловя свое спокойствие за хвост, — вся эта свистопляска с гормональной активностью… мне казалось, — он усмехается, — казалось, что я пешком готов дойти до Кванджу, лишь бы… — усмехается еще раз и нахмуривается, закрывая глаза, — лишь бы попасть в твою постель… Я просто всех ненавидел и хотел трахаться. Врачи говорили, что это особенность гормональных перестроек моего организма и стоило просто переждать. В общем, это было тяжело и… Намджун выбрал момент, когда земля просто уходила у меня из-под ног…***
— Ты хотел меня видеть? — Да. Юнги смеряет Намджуна абсолютно плоским взглядом и, встав с кровати, подходит к мужчине в дверях. Интуитивно он держится жёстче, чем всегда. Он давно чувствовал, что между ними что-то происходит. И изменения после чонгуковой «смерти» его по-настоящему начали пугать. — Ты помнишь, что нам нужно навестить подопечных Чхве? — Намджун говорит низко и тихо — тише, чем должен был. Словно пытается таким образом успокоить и опустить концентрацию внимания. — Ты о проблемах с поставками? — Юнги держится на приличном расстоянии специально — готовый вытянуть руку и сказать «отойди». Готовый в случае чего дать отпор. — Да, — соглашается Ким и сильно ошибается, если думает, что Юн не заметил осторожного сближающего их шага. — Они откусят нам голову, если мы ничего не сделаем, — парирует спокойно и со знанием дела, но взгляд не сходит с Него, с Юнги. — Ты хотел сказать «мне»? — Мин чувствует стену, на которую опирается левым плечом, знает, что за его спиной ещё достаточно места. Но «случайная» оговорка блондина не даёт ему покоя. И опасения парня более оправданы, чем он думает. (maroon 5 — animals) Намджун резким толчком прижимает Мина к стене, а тот не успевает и вскрикнуть — больно ударяется головой о дорогую венецианскую настенную штукатурку и пытается выставить перед собой руки, но сильнейший — сильнее. Джун придавливает увереннее к стене. — Я хотел сказать «нам», — произносит Ким вкрадчиво, пока пальцы сжимаются вокруг миновых запястьев и проталкивает ногу между его коленей, чтобы омега точно не смог сбежать. — Ты ведь прекрасно все понимаешь. — Пусти, — Юнги шипит тихо, косится на кроватку, где спит его сын, бегая глазами от альфы к ребёнку. Чону, в последние дни беспокойный, измучавшийся от собственных усталых истерик наконец-то уснул. И не дай боже, он проснётся. — Перестань ломаться, ну, — Намджун шепчет ему на ухо, касаясь раковины губами, пока прижимается телом к телу. Юн дёргается, но не получает никакой отдачи. Его жмут к себе грубо и крепко, принуждают перестать дёргаться и замолчать, — я уже больше года на тебя только и смотрю — выключи истеричку, — прикосновение губ к шее и глубокий ощутимый вдох заставляют Мина раскрыть глаза и замереть на секунду. Ему противно, мерзко, это, блять, выше его сил, но Ким сильнее него и, что самое ужасное, он прав: включать именно истерику сейчас — плохая идея. — Я сейчас позову охрану, — рычит сквозь плотно сжатые зубы брюнет, и хоть в его голосе не много отголосков жесткости, как обычно бывает у альфы, он твердо стоит на своем, пока у Намджуна твердо на него стоит. И это отвратительно. Мерзко. — Что, если охрана слушает меня? — взгляд прямо в глаза, взгляд, пытающийся разложить его на базис эрозии. Вот только… — Охрана слушает его, — взгляд устремляется на трехмесячного спящего ребенка, — потому что в нем кровь Главы, а я — голос того, кто еще не умеет говорить и нуждается в защите, — лицо преобретает жесткие оттенки теней, сливающихся в картину превосходства. Мин снова толкается руками в плечи альфы, но тот только хватает его за бока, талию, почти рычит ему на ухо. — Ты даже не меченный, — одним резким движением Джун переворачивает парня лицом к стене и напирает сзади, опускаясь кончиком носа на открытый загривок, который так любил пережимать зубами Чонгук. — Хватит делать из себя монашку из-за того, что трахался с ним, — он слышит, как Нам выходит из себя, ощущает, как пальцы сжимают его бедра и дергается, разумеется, безрезультатно, пока к горлу постепенно подкатывает паника, потому что Мин знает — они одни. Тэхена в доме сейчас нет. — Это повод брать в рот у того, кто стал самым главным предателем? — Юн пытается пнуть, наступить на ногу, но Джун не так уж и прост: жмет коленом под самые яйца, жмет так, что Юнги кусает язык, чтобы не вскрикнуть. И почему он такой слабак, когда надо надавать по морде? — Я не предавал тебя, а вот твой альфа был бы не лучшей партией. Юнги ментально рвет в тот момент, когда ладонь старшего ложится на задницу, когда сквозь домашние тонкие брюки давит на сжатое мышечное кольцо, заставляя тело вздрогнуть, как от удара током. — Убери руки, Намджун, — он рычит это с хрипом, с такой злостью, что и представить сложно, он бы уже давно пристрелил этого урода, но. Он обещал Чонгуку разобраться с тем, кто на самом деле готов пустить пулю ему в лоб. — Да брось, — усмехается Ким, вжимается надутой ширинкой в задницу Юнги и трется, выдыхая в затылок брюнета, — неужели приятнее удовлетворять себя резиновым членом и делать вид, что от очередной дрочки тобой потом не пахнет на весь чертов дом? — Датсу! — Юнги не выдерживает, срывается и криком зовет своего телохранителя, больше всего на свете желая прекратить этот ужас. Потому что его терпение на пределе. Намджун задевает гордость, Намджун бьет своей прямотой под дых, Намджун лишний раз напоминает Юнги о том, что с того момента, как ведущий врач разрешил «вести половую жизнь», он не слезал с резиновой имитации этой половой жизни. И кто бы знал, как он извелся пихать себе под нос чужие заношенные шмотки и остервенело дрочить, но в условиях изоляции... черт, что он еще может? Написать сообщение на заблокированный чонгуков номер, в котором будет простое и короткое «я хочу тебя и твой член»? Бредятина. Юнги равнодушно наблюдает за тем, как личная охрана оттаскивает Намджуна и выводит его за порог, оставляя нового Главу Дома с проснувшимся и орущим ребенком в одиночестве. Вздыхая, Мин смотрит на кроватку с сыном, понимая, что измучился не только сонный Чону, но и он. И через собственную боль и отвращение к себе осознает, что иногда жалеет о том, что Чону тоже проходит через все это. В глубине души понимает, что послеродовая депрессия и желание все бросить в первые месяцы совершенно нормальны, но не может, блять, он не может перестать себя за это гнобить. Но он обещал себе. Обещал достойно пройти через любые испытания и не забыть, кто он на самом деле. Он — часть семьи Чон. И в своей голове он носит другую, отличную от своей, фамилию, являясь не просто членом Семьи, а избранником Главы. Он просто не может так глупо, стоя подле кроватки наследника Дома Чон, сломаться. — Все будет хорошо, да? — тихо спрашивает он у заспанного и зареванного ребенка и поднимает его на руки, по привычке прижимая ближе к себе. Вздыхает, — когда-нибудь — обязательно…***
Молчание в спальне становится угнетающим. Чонгук приподнимается, заставляя Юнги перелечь на бок на кровать, и тут же — ложится рядом с ним, утыкаясь носом в шею брюнета и обнимая по узкой талии. — Почему не нашел способа связаться со мной? — шепот отчаянный, тяжелый и густой — Чонгук так жалеет, что не может ничего изменить и исправить. — Какая разница? — длинные миновы пальцы опускаются в волосы альфы, потягивают у корней и отпускают, — сейчас нет смысла сожалеть — теперь все закончилось, — омега закрывает глаза и облизывает сохнущие губы, — и я сильнее, чем ты думаешь. Чонгук подобно младшему закрывает глаза и трепетно, словно в первый раз, касается губами межключичной впадинки Юнги. Его шепот едва различим в поглощающей тишине комнаты: — Ты сильнее, — соглашается альфа, проводя аналогии с собой, — сильнее, чем я есть.