...Ведь бежать от себя — самый глупый побег, И поэтому мой выбор — убегать от всех. Любовь человека всегда убивает человек, И сегодня я убил её в себе. © лёшачитает
***
«здравствуй, малыш Мо». Маленький серый плеер вот-вот затрещит между пальцев, хрупкий и отливающий сталью. Чужой голос в наушниках-капельках продирает вдоль поясницы вверх шершавым наждаком, шорохом покрышек по гравию, мокрым прикосновением языка по шейным позвонкам. В лёгких взрывается осколочный снаряд, и внутренности перемалывает в ёбаный фарш обломками костей буквально за секунду. «ты ведь уже всё понял, так?» У Рыжего нервно дёргается щека, и загорелые пальцы сминают оберточную бумагу, в которую была упакована посылка. Десны почти кровят, а грязный янтарь зрачков впивается в чехол для одежды, доставленный курьером вместе с ебучей коробкой, внутри которой в пенопластовой требухе был похоронен плеер. И Гуань Шаню не хочется знать, что там, нихуя, он лучше позволит себе ебало разбить в мясо, чем прикоснётся сейчас к тому, что внутри клятого чехла. Вновь глазами в пол, на кнопки плеера, только бы не на блядский пакет этот. «знаешь, мне сейчас семнадцать, и я понятия не имею, когда ты получишь эту запись. надеюсь, не очень скоро». Голос Хэ Тяня на записи, знакомый до пиздеца и чуть сиплый, в конце предложения срывается на короткий вздох, а Рыжего почти как током лупит: Хэ Тянь дышал почти так же сорванно, когда... Он давно запретил себе вспоминать об этом, вычеркнул из памяти, стёр. Стереть из памяти привкус чужой зубной пасты и жадного рта оказалось сложнее. Гораздо, блять, сложнее. Стереть из памяти злую, острую ухмылку и, в противовес ей, словно обдолбанные зрачки и дрожащие пальцы, почти благоговейно касающиеся рыжих волос, — совершенно нереально. «малыш Мо, знаешь... я буду по тебе скучать. а ты?» Низкий, почти бархатный голос в наушниках слышен так хорошо, будто его обладатель стоит за спиной и негромко проговаривает это на ухо. И, может, в любой другой раз Рыжий бы взбесился, почувствовал, как против воли щеки и уши пылают от совершенно уебанского стыда, но сейчас внутри только мёртвые рыбы и холодная вода. Сейчас внутри всё просто разрывается к хуям на части, и Гуань Шань не знает, что ему с этим, блять, делать, кто-нибудь, блять, помогите. От одного этого произнесенного знакомым до последней интонации тоном «малыш Мо» едкая кислота к кадыку поднимается, и хочется сглотнуть мерзкий комок, да не выходит нихера. Хочется глаза закрыть и месяц их не открывать, потому что ёбаное «малыш Мо» — его личное аутодафе, седьмой круг по Данте, купание в кипящей крови под надзором Флегетона. Собственный горящий разум идёт на Рыжего войной, да какого хуя вообще, и в этой выжженной пустыне невозможно найти ни капли воды. В выжженной пустыне нет ни капли жизни. «наденешь это на мои похороны?» Облезешь и неровно обрастёшь, сука, хватит с тебя и выцветших спортивок, думается Рыжему, и это так привычно, почти нормально, п р а в и л ь н о — беситься и слать Хэ Тяня нахуй, но это ощущение пропадает меньше, чем за секунду, потому что Шань вспоминает. Мо Гуань Шаню двадцать четыре. Хэ-ёбаному-Тяню — столько же. Было. «хей, ты... обещал мне недавно, что притащишь гвоздики, которые я подарил, на мою могилу. обещания надо выполнять». Недавно, как же, думает Рыжий, семь лет прошло, ублюдок, семь ёбаных лет. Это было целую жизнь назад. Хэ Тянь усмехается, Шань слышит это по голосу, слышит, а сам бесится до кровавой пены из оскаленной пасти, до свербящей стальной спицы в переносице, потому что какого хуя, какого, блять, хуя, сука! «передавай тётушке привет, ладно? и извинись там от меня... за всё». Рыжий закрывает глаза. В грудине, за рёбрами, скулят, подыхая, тощие псины, и Шаню хочется думать, что звук, слетевший с его потрескавшихся тонких губ, принадлежит одной из этих бездомных тварей. Закольцованная в петлю Мебиуса стылая боль обращается в бесконечность — бесконечные попытки забыть, выбросить из головы, из глотки, из лёгких ебаный запах сигарет и дорогого парфюма. запах ёбаного Хэ Тяня. запах свободы и жизни. Рыжему так тошно, как никогда ещё не было, и к горлу подкатывает не тошнота даже — гниль, что растекалась по венам. И прямо сейчас её настолько много, что вот-вот окружающих затопит. Рыжий к стене прислоняется, потому что ноги его нормально не держат, но хуй там он признается в этом даже себе. Хуй он признается в этом особенно себе. Рыжий к стене прислоняется и сползает по ней вниз, на пол, как драматичная, блять, девка в сопливом сериале, но не похуй ли сейчас? У Рыжего в башке в эту минуту — ёбаный ад, потому что он не готов был ко всему этому дерьму, не готов, слышишь, ты, Хэ-ёбаный-Тянь! «прощай, малыш Мо». Запись обрывается с негромким сухим щелчком, и этот щелчок отдаётся в мозгу взрывом противотанковых снарядов. Этот щелчок отдаётся в мозгу выстрелом из глока в упор, прямо в висок. Шань уверен, если голову повернет направо, — увидит собственные мозги, размазанные по стене. Выдох срывается с губ вместе с монотонным, надтреснутым воем. Через несколько недель Хэ-ёбаному-Тяню должно было исполниться двадцать пять.