Франциск Бонфуа не в ладах с головой.
Это высказывание передаётся между его подчинёнными как неоспоримый факт, со временем обрастая всё более красочными и, как следствие, всё менее правдивыми подробностями. Сомневаться в том, что у босса есть проблемы, не приходится, ведь все признаки этого налицо: нервозность, резкие перепады настроения, рассеянность, нелепые прихоти-приказы и прочие мелочи, объяснить которые чем-то иным просто невозможно.
Говорят, что это всё из-за сорвавшейся «сделки века» — упущенный крупный контракт всегда больно бьёт по бюджету и самолюбию, а уж если этот контракт был почти в руках и мог открыть для небольшой фирмы пути к международному сотрудничеству… Осуждать шефа трудно, здесь есть, от чего тронуться.
Конечно, есть и особо преданные подчинённые, верящие, что у шефа лишь временные трудности. Но, как бы то ни было, сумасшествие или нет, а работать в такой непонятной атмосфере сложно. Никому не хочется, чтобы нервный срыв босса вылился в необоснованное увольнение не вовремя попавшегося на глаза сотрудника. Ведь каждый боится, что этим «не вовремя попавшимся» может оказаться он сам.
Гилберт, лучший друг Франциска, его зам, и при всём при этом свой человек, почти что друг каждого, говорить (читай: сплетничать) на эту тему отказывается. Лишь бросает один раз что-то вроде «умом тронулся», после чего подозрение становится знанием.
А сам Гилберт в один казавшийся совершенно обычным день пишет заявление, так как «с психом работать себе дороже», и уходит насовсем. Правда, это его «насовсем» длится всего пару недель, после которых он возвращается, как будто ничего такого вовсе не было. Да ещё и настолько счастливый, что подозрения об отсутствии душевного здравия появляются и относительно него.
Итог один: с руководством что-то сильно не так.
Но что именно и как это исправить, не знает никто. Лишь секретарь Бонфуа, Лиза, робко прячет улыбку и правдоподобно врёт, что понятия не имеет, где исток всей этой ситуации.
***
У сумасшествия Франциска есть имя. Худшее из всех существующих, вызывающее головную боль одним лишь своим звучанием. А ведь когда-то оно ему даже нравилось — в то время оно не имело привязки к конкретному, реально живущему человеку и ассоциировалось с персонажем старинных легенд, которыми Франциск зачитывался в детстве.
Теперь имя любимого героя носит предназначенный ему Судьбой человек.
И это ужасно.
Здесь бы радоваться: он встретил, наконец, свою родственную душу, того, чья метка на запястье у него лет с трёх. Это должно было стать самым радостным событием в жизни, во снах и размышлениях-мечтах о грядущем это и было самым счастливым днём в его жизни. Вот только в реальности с этим выходит полнейшая лажа.
Его родственной душой оказывается Артур Кёркленд — главный конкурент, вечный соперник… и сволочь. Просто сволочь, без каких-либо конкретных комментариев и пояснений. Есть ведь такой тип людей как зануды — вечно цепляются к каким-то мелочам, пытаясь докопаться до сути, невозможно раздражают, но терпеть их всё же можно. Кёркленд не докапывается, он цепляется как грёбаный клещ и не отстаёт, пока не высосет все жизненные силы, пока не разрушит все планы. Франциску даже кажется, что цель компании Кёркленда не получение прибыли, а поиск способов лишения этой прибыли Бонфуа. Ведь почти все мало-мальски стоящие контракты Кёркленд уводит у него из-под носа, оставляя без внимания лишь небольшую часть, ровно столько, чтобы Франциск не стал банкротом, чтобы продолжал барахтаться в этой трясине, давая новые поводы для злорадства.
Ладно, справедливости ради стоит заметить, что от последнего, способного кардинально изменить жизнь контракта Бонфуа отказался сам, без чьего-либо вмешательства. И тому есть свои, хоть и весьма сомнительные, не выдерживающие ни единого разумного довода причины.
Но все предыдущие… как будто по волшебству — нет,
по самой грязной и чёрной магии — все они перешли к Кёркленду.
Магия… О, это представляется как наяву: вот он сидит в своём мрачном зловещем кабинете (на деле — обычном, вполне уютном, но рядом с Кёрклендом всё всегда кажется каким-то зловещим и мрачным), за его спиной верная помощница-тень Сакура с подносом чая; на столе — колдовская атрибутика вроде карт и чаши с человеческой кровью; пальцы Кёркленда перебирают внутренности какого-то ритуально убитого мелкого животного… А за всем этим фоном звучат раскаты грома, почти перекрывающие зловещий смех.
И вдруг всё прерывается, жуткий голос произносит:
—
К вам мистер Кёркленд.
Франциск рассеянно моргает, возвращаясь в реальность. Голос не жуткий, а вполне себе приятный. Женский. Из селектора.
— Пусть зайдёт, — отзывается Бонфуа, гоня прочь остатки видения. Подумав пару мгновений, он добавляет: — И два кофе, пожалуйста.
Метка на запястье принимает вид чашки. Примерно так в понимании Франциска должны выглядеть переговоры. В последнее время символ появляется всё чаще и чаще — неужели и правда близится эра «великого соглашения»?
Сотрудничество — даже подумать смешно! Нет, Кёркленд не из тех людей, кто вот так просто идёт на мировую.
Нежданный гость заходит беззвучно. Ни скрипа двери, ни хлопка, ни приближающихся шагов — только высокомерие и неприязнь так и звенят в воздухе, создавая почти осязаемое напряжение.
— А, мой дорогой друг, — в ответ на натянутую улыбку Бонфуа, визитёр кривится. Ну, хоть неприязнь у них взаимна. — Рад видеть тебя в добром здравии. Присаживайся.
Кёркленд придирчиво рассматривает кресло, но, не найдя к чему можно придраться, всё же садится с таким видом, будто делает огромное одолжение. Франциск вздыхает, но удерживается от комментария. Всё равно в этом нет смысла. Недовольство лишь порадует конкурента.
Ну почему Франциску так не везёт?.. У всех, абсолютно у всех его знакомых с появлением в жизни родственной души пришло и счастье. Ну, разве что, Гил сначала трепал нервы и себе, и всем окружающим за компанию, но это в прошлом, да и длилось всего несколько месяцев. А его парень — Иван, кажется — само очарование. Брат Гилберта, Людвиг, со своей женой как будто сошли с постера, изображающего идеальную жизнь. Антонио Карьедо, почти что ставший торговым партнёром, и его переводчик Ловино Варгас тоже идеально подходят друг другу, действуют как единое целое.
Все родственные души знакомых Франциска очаровательны. Более того: все знакомые Франциска по-своему прекрасны. Он уверен, что смог бы стать счастливым с любым из них, найти что-то хорошее в каждом. Но не в Кёркленде. Если в нём и было что-то хорошее, то оно, вероятно, давно мертво. Не просто мертво — гниёт, источая ужасающее зловоние.
— Слышал, судьбоносная сделка, на которую ты так рассчитывал, сорвалась, — в голосе, искусно лишённом каких-либо интонаций, Бонфуа слышится плохо прикрытое торжество. Это не проскальзывает наружу, не выдаёт себя, но он слишком хорошо знает своего конкурента.
— Пришёл позлорадствовать, мой милый друг? — Франциск выдавливает из себя усмешку. Значит, кто-то в фирме и правда крысятничает, сливает информацию компании-конкуренту. Верить до последнего не хотелось. Даже в черномагические ритуалы верится больше, чем в предательство кого-то из своих.
То, что сделка должна была стать решающей для их компании, знали немногие. О том, что она сорвалась из-за внезапной искры жалости к Кёркленду, знают лишь Франциск и считающий его спятившим Гилберт.
Казалось бы, что тут такого сложного: подписывай контракт и не думай больше о том, как выжить — конкуренты позади, Карьедо уже в лучших друзьях вместе со своими связями (спасибо Варгасу, заботящемуся о будущем своей младшей сестрёнки и племянника). Но проблема в том, что это потопило бы бизнес Кёркленда. Ещё месяц назад Бонфуа с радостью подписал бы все бумаги и с упоением смотрел бы на то, как рушится жизнь извечного соперника. Без капли жалости, ведь на его месте Кёркленд сделал бы то же самое.
А теперь всё как-то путано. Из-за этих дурацких меток, о которых не забыть, как ни старайся. Именно из-за них Кёркленд-сволочь исчезает, на его месте появляется Артур, сволочь не меньшая, но предназначенная ему Судьбой. Раздавить его, значит навредить и себе самому. Или нет. Кармы, может, и не существует, но проверять Франциску не очень хочется.
Лиза приносит кофе. Заранее подготовленный, учитывающий вспыльчивый характер незваного гостя.
Кёркленд поджимает губы и брезгливо смотрит на поставленную перед ним чашку. Чайный набор из двух маленьких изящных чашечек подарил он сам, наивно полагая, что это заставит Франциска отказаться от подачи столь ненавистного для его тонкого вкуса напитка.
— Мой ответ — нет, — без вступления отрезает Кёркленд. И без того ясно, что он имеет в виду. Самоубийственный договор о сотрудничестве, составленный и отправленный Франциском в порыве пьяного отчаянья. Это могло бы окончательно уничтожить и без того на ладан дышащую фирму, не взыграй у
Кёркленда Артура неожиданно появившееся благородство.
— Это можно было отправить письмом.
— Можно было, — соглашается Кёркленд, отводя взгляд.
— Тогда зачем пришёл?
Кёркленд молчит. Он без особого интереса разглядывает картины, висящие на стенах. Жена Людвига, Аличе, всегда любила рисовать и ненавидела продавать свои работы. У всех её друзей дома есть хотя бы несколько картин, которые они имели неосторожность искренне похвалить.
И всё же, если присмотреться, не такой уж Артур и невыносимый. Его не назвать «прекрасным принцем», но глупо отрицать, что он по-своему привлекательный. Глаза, по крайней мере, красивые. И… нет, пожалуй, всё. Лицо, может, и было бы вполне приятным, не хмурься он постоянно. А эти брови...
— Безвкусица, — сцеживает Кёркленд сквозь зубы.
— Ну да, есть такое, — равнодушно бросает Франциск, медленно поворачивая чашку. — Хоть и фарфор, а дрянь редкостная.
Это срабатывает даже сильнее, чем надеялся Бонфуа.
— Они сделаны на заказ, — тут же вскидывается Кёркленд. Он так плотно сжимает губы, что они становятся похожи на тонкую черту-пометку, заготовку на бумажном листе.
— Они дороги как подарок, — парирует Франциск, стремясь защитить действительно нравящиеся ему картины. Да даже если бы они и были безвкусицей, это только его дело. А Кёркленд со своей критикой может идти к чёрту.
— Что, подарок одной из твоих…
— Так ты пришёл поговорить о моей личной жизни? — резко прерывает его Бонфуа. Весь этот разговор ни о чём изрядно треплет нервы. Пляска по минному полю не входила в список дел на сегодня.
— В том числе, — сухо соглашается нежеланный гость и, расстегнув запонки, обнажает бледное запястье с меткой-пламенем, символом гнева родственной души. Все его движения настолько насыщены недовольством и отвращением, настолько бросаются в глаза, что Бонфуа вдруг кажется на какую-то долю секунды что всё это — фальшь. Мысль эта не задерживается надолго лишь по одной причине: он слишком хорошо знает Кёркленда. — Это ничего не значит.
— Какое облегчение. Хорошо, что ты решил сказать об этом цивилизованно. А то я переживал, что ты снова будешь орать это у меня под окнами.
Кёркленд опять молчит, хотя, по расчётам Франциска, от этой фразы должен был вспыхнуть. Но нет, он всё ещё разглядывает одну из картин, довольно милый пейзаж с чёрными силуэтами деревьев на фоне рыжего заката. Франциск вновь пытается найти в своей «родственной душе» хоть что-то родное, что-то доказывающее, что Судьба не ошиблась.
— Их подарила Аличе, невестка Гилберта.
Кёркленд вздрагивает и неприязненно смотрит на Бонфуа, прервавшего его размышления. Снова хмурится, его брови почти смыкаются на переносице.
А ведь если над ним чуть-чуть поколдовать, сменить причёску, научить пользоваться пинцетом и устроить очную ставку со стилистом... Нет. Это изменит только внешность, но не содержимое души Кёркленда. Но может, в ней всё же есть хоть что-нибудь хорошее?..
— Это не меняет их качества, — откликается гость всё же чуть мягче.
— А разве должно было? — Франциск сдерживает улыбку и прочищает горло, возвращаясь к малоприятное теме, которой не избежать. — Мне самому не нравится та ситуация, в которой мы оказались. Мы никак не можем быть родственными душами.
— Не можем, — соглашается Кёркленд. — Но являемся.
— Да, — Франциск неловко поправляет рукав, чтобы не видеть даже края своей метки, кажущейся сейчас скорее позорным клеймом, чем знаком возможности счастья. — И, раз никому из нас это не нужно…
Кёркленд молча встаёт, не дожидаясь, пока его вечный соперник закончит фразу.
— Рад, что мы друг друга поняли, — кисло бросает он, направляясь к выходу.
Что ж, похоже, хоть в этот раз всё заканчивается вполне мирно. Никаких оскорблений, взаимных упрёков, брошенных в гневе подвернувшихся под руку предметов. Тихо, спокойно, без повышенных тонов.
И притом отвратительно, с горчащим осадком.
— За что ты меня так ненавидишь?.. — негромко спрашивает Франциск скорее у себя, чем у замершего у самой двери Кёркленда.
— Ты правда не помнишь? — столь же тихо спрашивает он в ответ. И от этого не по себе. Лучше бы огрызнулся, бросил что-нибудь едкое. Так понятнее и привычнее. А все эти разговоры по душам для них обоих что-то чуждое. — Прекрасная пора студенчества. Неудачник, которого облили краской.
Франциск удивлённо смотрит на всё ещё стоящего спиной к нему Артура. Ну надо же, а он уже почти забыл об этом... Любит же Судьба подобные шутки.
Та вечеринка вспоминается с трудом, как, впрочем, и любая другая из студенческих. Посвящение в студенты, со своими нелепыми испытаниями и несмешными шутками, из-за которых у кого-то и правда может остаться если уж и не психологическая травма, то неприятный осадок.
Как у того паренька, которого облили зелёной краской так обильно, что за всем этим ярким нелепием было невозможно разглядеть его самого.
Хорошо, если найдётся кто-то, кому не плевать, кто может помочь отмыться, с кем можно приговорить начатую бутылку виски и забыться. Херово, если на следующий день не можешь вспомнить ни имя, ни даже внешность.
— О. Так это был ты?..
— Тебе смешно?! Ты просто прошёл мимо, словно я — пустое место. Словно для тебя это ни черта не значило.
— Ну я же не виноват. Будь ты в своём прошлом образе, я бы узнал тебя.
— Сволочь.
Запустить нечем. Ваза, стоявшая у выхода в прошлый раз, переставлена. Рука неловко замирает в незавершённом движении.
— К тому же, я не припоминаю, чтобы видел тебя в колледже. Я знал всех. Хотя бы чисто внешне.
— Я забрал документы. С этими людьми было невозможно учиться. Они оказались настолько тупы, что...
— Тебя продолжали дразнить, — заканчивает за него Франциск. Артур кивает. — Это следовало перетерпеть. В жизни не всегда всё складывается...
Франциск осекается. В жизни Кёркленда, похоже, и правда всё всегда складывается идеально. Всё всегда было так, как должно быть. В школе отличник, радость родителей. Скорее всего, все экзамены — высший балл, лучший выпускник, доска почёта, все дела. А дальше — большая стипендия, любимчик преподавателей, все пророчат большое будущее. И тут вдруг из-за какой-то краски всё наперекосяк. Отношения с людьми вокруг — полный провал. Не потому, что Артур такой плохой человек, нет. Артур неуклюж в общении, он социально неловкий. Его это раздражает, злит собственное бессилие. Вот откуда этот вечно хмурый образ, вот откуда все его колючки.
Стресс не способствует хорошей учёбе. Вот и вместо великого будущего теперь лишь небольшая, хоть и оставляющая не у дел всех конкурентов, фирма.
А кто во всём виноват? Разумеется тот, кто оказался не в то время, не в том месте, страдал обострённым гуманизмом и помутнением памяти.
В самом деле, причина ведь не в безответной влюбленности, Кёркленд на такое не способен.
Франциск не может сдержать улыбку, но всё же удерживается от того, чтобы бросить взгляд на метку. Там точно нет никакой романтической чуши вроде разбитого сердца.
— Знаешь, а мы могли бы не ставить точку, — осторожно предлагает Бонфуа, сам не особо представляя, как можно строить отношения на почве взаимной неприязни. Этот момент истины вряд ли что-то изменит. Слишком поздно начинать всё сначала. Да и смысл? Ненавидеть куда проще.
— С чего вдруг? — Кёркленд оборачивается и недоверчиво смотрит на своего давнего врага. Теперь Франциск отчётливо видит в нём того растерянного подростка.
Артура он совсем не знает.
Есть всего один шанс сказать всё правильно. Лишь один шанс на то, чтобы всё исправить. Произнести нечто высокопарное, убедить в искренности чувств, загладить вину. Маловероятно, что Кёркленд простит. А вот Артур, наверное, сможет.
Нужно лишь подобрать верные слова. Франциск выпрямляется, сцепляет пальцы в замок и опускает на них подбородок.
— Секс с тобой весьма неплох. Намного лучше, чем все эти пустые разговоры о Судьбе и предназначении, — с усмешкой произносит Бонфуа.
Действует. Артура это задевает за живое, он оказывается у стола так быстро, что даже пожелай Франциск его остановить, из этого ничего бы не вышло: он всё равно схватил бы одну из чашек и вылил бы её содержимое на голову Бонфуа.
Холодный кофе стекает по волосам, въедается в ткань рубашки, отчего та противно липнет к телу. Хорошо, что ему нравится злить Кёркленда. Ведь будь это горячий свежезаваренный чай, всё могло бы быть куда хуже. А так — всего лишь противно, липко и холодно.
Франциск молча встаёт, нарочито медленно обходит стол и, встав напротив Артура, выплёскивает содержимое своей чашки ему в лицо.
— Ты… Ты…
Один из них не выдерживает и первым подаётся вперёд, чтобы поцеловать. Кажется, всё же Франциск. А Артур отвечает ему со всей ненавистью, неплохо заменяющей страсть.
Ни черта у них не получится. Оба слишком эгоистичны, чтобы уступить хоть немного. А без уступок соперничество не прекратится.
Липкие пальцы плохо справляются с пуговицами.
Определённо ошибка. Оба будут жалеть, когда придут в себя.
Губы скользят по обнажённой коже.
Судьба ошиблась, они не подходят друг другу.
Сбившееся дыхание на мгновение прерывается тихим стоном.
Символ на запястье становится каким-то размытым, будто никак не может определиться, чем ему стать — то ли огнём, столь часто появляющимся во время злости, то ли тёмно-синими значками Марса, прочно сцепленными между собой. В итоге пятно так и замирает грязной мешаниной цветов и образов. Метка на другой руке будто копирует его, соглашаясь с предложенным вариантом.
Но сами хозяева меток этого уже не видят.
Залитые кофе бумаги летят на пол.
***
Внеплановая планёрка проходит возле кабинета начальника. Все знают, что Кёркленд внутри и внутри он уже довольно давно. Но, что самое невероятное, тишина стоит мёртвая. Ни криков, ни ударов не очень метко кинутых книг/статуэток/ваз и прочих уже не раз летавших «снарядов». Тишина. Мёртвая.
Никто не хочет брать на себя ответственность первопроходца и стучать в дверь кабинета. Всё равно что вызваться добровольцем на увольнение.
Переговариваться даже шёпотом решаются немногие. Лишь когда приходит Гилберт, на его немой вопрос вполголоса отвечают:
— Кёркленд здесь. Они там уже давно.
— И?
— Тихо.
Перед замом начальника всё расступаются, пропуская к кабинету и отступая подальше. Гил чуть приоткрывает дверь и тут же её закрывает.
— Ну что там? — осторожно спрашивает бухгалтер.
— Ещё одна причина для кошмаров, — морщится Гилберт, понимая, что забудет это нескоро. — Рабочий день на сегодня окончен.
Дважды повторять не приходится. Никто не хочет быть свидетелем убийства (иначе, чем можно всё это объяснить?).
А Гилберт возвращается в свой кабинет и некоторое время тупо смотрит на текст недочитанного документа, пытаясь думать о чём угодно, только не о происходящем за стенкой.
— Определённо свихнулся, — бормочет он, отодвигая нижний ящик стола и доставая из его глубины пачку сигарет. Желание бросить курить оказывается столь же неосуществимым, как и детская мечта о мире во всём мире.
Вот только сигарет в пачке не наблюдается. Зато есть записка, где всего два слова, написанные прекрасно знакомым почерком, укоризненно смотрят на него в ответ.
Ты обещал. И пачка жвачки рядом, будто слабое утешение.
Ванька даже до этой его заначки смог добраться. Грёбаная магия. Ведь был-то здесь всего один раз!
В соседнем кабинете что-то с грохотом падает. Гил вздрагивает и спешно собирает бумаги, которые лучше дочитать дома. Безопаснее для психики.
Остаётся только черкнуть пару строк Францу и свалить следом за остальными. Всё равно эти двое слишком увлечены друг другом, чтобы заметить.
Идеально подходят друг другу, два неадеквата.
