Прикосновения

      Темнота в комнате густая и удушающая, — под стать её мыслям, тяжёлым и рвущим на куски — проникает колючими скользкими пальцами под веки, кусает острым чувством беззащитности и одиночества, завязывает оголившиеся нервы в морской узел, набивает камнями желудок, заставляя цепляться за одеяло, в мучительном поиске тепла и покоя.       Мари дрожит так, что зубы её выстукивают нестройную дробь, как каблуки в танце.       Она не одна, она совершенно не хочет быть одна. Не хочет дрожать сейчас на холодном, словно покрытом льдистой коркой, одеяле, прекрасно понимая что крепкие, успокаивающее, такие родные и знакомые всем, объятия — не для неё.       Её ведь волосы, не льются по плечам водопадом жидкого рубина.       Не ей чувствовать сильные пальцы на ребрах, сахарно-хрупких на фоне его рук.       Красный цвет, яркий, горячий, вообще редко присутствует в её одежде — к чёрному и серому же, и прикасаться не особо хочется.       Они ведь не насекомые — чем опаснее, тем красочнее, нет. Он, к примеру, любит замечать.       Её.       И обнимать её он любит. Касаться рукой её лица, чувствовать бархат кожи, целовать её губы...       Не Мари.       На улице грохочет рассерженным контрабасом, словно кто-то неумело бьёт по тонким струнам, поднимая мелкие волоски на руках, как у испуганной кошки, а сердце гулким набатом стучит прямо посредине горла. Чернеющие за окном ветви, при каждой ослепительной вспышке, отбрасывают дрожащие фантасмагорично-уродливые тени на стены и потолок, создавая пугающие фигуры и образы, от которых пальцы колотит крупная, сбивающая дыхание, дрожь.       Совсем не следует Бобби знать, сколько раз находясь рядом с ним, она с нетерпеливой дрожью и надеждой, оседающей тонкой пеленой на стены, ждала резкого, раскатистого, громового звука мотора его мотоцикла.       Кошмары бегают на тонких ножках по всей спящей школе, скалятся мелкими гнилыми зубками, с которых на пол брызгают вязкие капли яда, разъедая панцирь покоя — кому же как не мутантами знать, что такое плохие сны? Впивающиеся в мутные, переливающиеся жидким металлом, сновидения, тонкими, противно острыми, длинными лапками, и шепчут сотни голосов на разный лад, тянут, тянут, в кокон ночных криков и хладных рук, связывая и сознание и голос, в единый липкий плотный шар — не выпутаться.       "Да не съем я тебя"; "Я позабочусь о тебе"; " Ну же, девочка..."; " Скучала?"       "Ещё, ещё, ещё..." — шепчут иссупленно её губы, когда Мари сладко дрожа, перебирает в голове десятки медовых воспоминаний, подбрасывает их к потолку, перебирая, распределяя по полочкам, разбирая на части, находя в них все больше и больше намёков.       "Я вернусь за ним".       "К тебе", — послушно добавляет Мари в своей голове, и улыбается, понимая, что точно увидит его еще раз, но, к счастью, этого не стоит озвучивать.       Густую маслянистую тишину, оседающую кладбищенским туманом на голые плечи, прерываемую лишь раскатистым громом, нарушают хриплые, — слишком знакомые, чтобы можно было обманываться — явно сквозь зубы, мужские вскрики.       Кому как не Роуг знать, что ей совершенно не стоит сейчас вставать с кровати, как обычно забывая заброшенные куда-то, но такие нужные перчатки, и крадущейся тенью идти в другой конец коридора.       Роуг ощущает все. Холод оконного стекла, от которого по ребрам ползет колотящая дрожь, песочную шероховатость стен, за которую цепляются её пальцы, гладкость деревянной двери в желанную комнату.       Но Мари не чувствует основного.       Его.       Она готова продать душу, чтобы зыбкие воспоминания о кратких, но таких желанных прикосновений, — той ночью, когда Мари сквозь слёзы тянулась рукой к его лицу, или крепость сильных рук в проклятом поезде, и после, самые горячие и тянущие низ живота, наполненные горечью и надеждой, на статуе Свободы — никогда не покидали её голову, отдавались жаром в груди.       Мари желает чувствовать.       Не ей следует сейчас цепляться ледяными пальцами за гладкий холод металлической дверной ручки, мять ткань ночной рубашки, и вздрагивать попеременно, будто обоженная, то от раскатов неугомонного грома, то от коротких мужских стонов.       А ещё Роуг помнит как он смотрит на неё — жарко, с желанием, с любовью.       В такие моменты желания чувствовать не остаётся совсем.       Больше всего Мари раздражали сочувственные взгляды, с темными, плещущимися на дне, искрами благодарности за то, что их сила гораздо гуманнее, по отношению к ним самим. Особенно Роуг ненавидела, когда эти взгляды были направлены на Бобби.       У него этих взглядов не было.       Его комната встречает звериным жаром пылающего мужского тела, словно сама лава течёт у него вместо крови, и запахом горького табака, смешавшегося с лёгким, терпким ароматом алкоголя, который кажется уже въелся ей не только в волосы и одежду, но и в саму душу, терзая естество, не давая уснуть. Прямо как тогда, в ту ночь.       Роуг замирает в шаге от него, не в силах ступить ближе, понимая всю свою беспомощность и наивность. Логан метается во сне, а его болезненное рычание эхом дробится в её голове, опутывает острой леской и без того напряжённый рассудок.       Вот он, рядом, только руку протяни.       Да только именно этого Мари сделать и не может.       Бесполезная.       — Логан... — совсем тихо и жалобно шепчет она, а чувство дежавю вонзает острые пираньи зубы в её сознание.       И опять она не может помочь ему, не может облегчить боль, избавить от кошмаров. Недостаточно близка, недостаточно рядом.       Мари длинно всхлипывает, трепетно невесомо проводя самыми кончиками пальцев — ни дай бог коснуться кожи — по его жёстким тёмным волосам.       Резкий лязг металла и Мари чувствует, как сердце её замирает в груди, а стальные когти — как раз напротив старых шрамов, едва не стоивших жизни им обоим— легконько покалывают кожу. В этот раз Логан был предусмотрительнее.       — Девочка, ты совсем на своих ошибках не учишься? — голос его усталый, хриплый, тихий, от которого у Мари дрожат не только руки, но и где-то внутри. Не совсем ребра, но что-то вроде этого, и жар распространяется по всему телу, мешая нормально вдохнуть, заставляя насильно, кулаками, заталкивать воздух в горящие лёгкие.       — У тебя был кошмар, и я просто...я хотела... — собственный язык кажется чужим и распухшим, голос находится с трудом, а слова тем более, и их приходится почти выкашливать саднящим горлом.       Пожалуйстабудьрядом.       — Любопытство кошку сгубило, Мари, так что не стоит соваться волку в зубы.       Она ведь всего лишь суррогат. Замена. Вторая по счёту. Запасной вариант. Мари не носит красного, волосы на плечах её не горят огнём, и это не она совсем скоро будет носить фамилию Саммерс.       Но именно она слышит каждый раз его кошмары, именно она желает зеркально вернуть ему всю заботу и крупицы любви, доставшиеся ей.       А ещё Мари помнит, что именно ради неё он не раз жертвовал собой и своей силой.       Стоит ли ей знать, что к, привычным уже, воспоминаниям о пытках в лаборатории, добавились кошмары её, Мари, смерти, там, на проклятой статуе Свободы? Конечно нет.       Как и того, что трижды приходя в себя, вторым по счёту вопросом он спрашивал о её самочувствии. Первым был обычно вопрос: "Где я?"       А уж о том, в чьем облике Мистик пришла к нему тогда, в лесу, ей даже догадываться не следует.       — Ты почему не спишь? — его тяжёлое дыхание оседает пеплом на её щеках, заставляя внутренне трепетать и ловить каждый его взгляд, уставший, тяжёлый, и он совсем рядом, так близко, как никогда прежде.       От него веет кровью и болью, защитой и опасностью, и больше всего на свете Роуг хочется почувствовать жар его руки на своём лице.       Гремит с удвоенной силой, и Мари неосознанно подается ещё ближе, почти касаясь лбом его плеча, ей кажется, что стены школы сейчас просто рухнут.       Останьсяпрошуостанься.       — Гроза... — звучит совершенно глупо, но "Не спишь ты — не сплю и я" — звучит ещё хуже. А самое болезненное, что это чистая правда.       И паутина недосказанных слов, забытых обещаний, неиспользованных возможностей, несовершённых действий, смыкается вокруг двух фигур.       В голове набатом звучит только одно: "Забери меня с собой. В следующий раз, забери меня с собой, не оставляй, не бросай одну, в темноте..."       Губы у него сухие и горячие, и Мари почти кожей чувствует его удивление. В груди её совсем жарко и тесно.       Секунда на ступор.       Она даже задумываться не хочет над тем, откуда у неё столько храбрости, в голове царит воистину мертвая пустота. Только опутывает руками его шею, прижимаясь ближе.       Ещё две секунды.       — Не прогоняй меня...       Щеку общегает жаром, когда сильная рука скользит по ней к её затылку, прижимая ближе, опасно углубляя поцелуй, заставляя её затрепехаться в его руках, по-звериному жадно, хищно, желанно, так что Мари трясёт от избытка бурных эмоций, не оставляя шанса на отступление.       Вот, значит, что чувствовала Джин.       Мари резко отстраняется, чувствуя как напряглись мышцы Логана под её пальцами, но он держит крепко, до конца не сдаваясь под напором силы, тянувшейся к нему, как жаждущий тянется к ручью, напоследок оставляя чисто отеческий поцелуй на её губах.       Это не Бобби, с его юношеской робостью. Росомаха не привык к полутонам.       И рвутся цепкие путы холодного одиночества, рассыпаясь в легкие кусочки пыли, под напором острых звериных когтей, срывая ледяные цепи, кроша их крепкими объятиями, сжигая к чертям написанные правила морали, и от дыма веет привычным уже горьким табаком.       Мари слышит как гроза, собирая за собой шлейф смолянистых облаков и треска острой молнии, отступает прочь, испугавшись ещё более зловещего блеска металлических когтей и мрачного, хриплого голоса.       Зачем ему расплавленная бронза и алые взмахи кисточки на ткани, если она, сгусток чёрного, с седыми прядями его же адамантия, рядом?       Кошмары отдергивают тонкие пальцы, обжигаясь, и злобно поглядывают глазами-льдинками с тёмных углов комнаты — только разожми объятия.       Но Логан восковых её запястьев не отпускает.       Хотя бы несколько секунд.       Жаль только перчатки её остались в комнате.