его настоящее

      — Используй их только в крайнем случае, — говорит Хэнк Пим, вручая Стиву капсулу с частицами. Эксклюзивный контент, так сказать; только Пим мог синтезировать их буквально на коленке в домашней лаборатории Тони. Тони — он бы гордился ими всеми. Он бы сейчас сказал что-то острое, ввернул цитату из массовой культуры, обязательно бы дал совет для Хэнка, как улучшить синтезатор пимочастиц, может быть, они бы стали ругаться, а Стиву ничего бы не осталось, кроме как вздохнуть тяжело, переглянувшись с Наташей, которая прячет кривую усмешку…       В лаборатории тишина. Нет Наташи. Нет Тони. Только Хэнк Пим, держащий капсулу с красным веществом, и тишина.       Стив обещает быть благоразумным.       — Четыре остановки. Четыре точки. Вернуть камни на место, — Скотт с Брюсом нервничают; Стив — нет. У него есть план, все последовательно, сначала семидесятый, потом две тысячи двенадцатый, затем — годом позже, а потом ещё. У него есть достаточный запас частиц Пима, чтобы совершить свой вояж по прошлому без проблем. У него есть цель. У него есть…       — Я пойду с тобой, если ты попросишь, — Баки не улыбается. Баки говорит спокойно, его взгляд глубокий, погружённый слишком в себя. Баки не смотрит на Стива — почему? — но смотрит вперёд; его руки скрещены на груди; его поза выдаёт решимость; Стив знает, что Баки что-то скрывает от него.       — Я думаю, тебе лучше будет отдохнуть, — он пожимает плечами. Последние приготовления, и он отправится в прошлое. Снова поменяет реальности, восстановив баланс. Он хотел бы взять Баки с собой, видит Бог, он скучал смертельно, но он не так хочет восполнить эти пять лет разлуки — не очередным полем боя, нет. Только не так. Стив вернётся, чтобы наверстать упущенное, и для Баки это будет всего пять секунд… Как были для него эти пять лет после щелчка.       — Я пять лет в забвении провёл. Сойдёт за отпуск, да? — шутки Баки теперь колкие, язвительные. Улыбка трогает лишь уголок губ, но Стив рад и этому. Он скучал, он хочет задержаться и рассказать, как сильно ему нужен Баки был все эти годы, и нужен сейчас, но вселенная требует восстановить баланс. А после этого…       — Я вернусь, — Стив кладёт ладонь на его плечо; Баки вздрагивает — это убивает непривычностью, словно Баки не нравятся эти прикосновения, словно Баки не хочет их. Но Стив знает, что это не так; Стив знает, что Баки скрывает что-то, и чем бы это ни было, он это выяснит. Он с этим разберётся. Он сделает всё, чтобы Баки не смотрел так глубоко, всетерпяще и растерянно одновременно, так горько, темно, спокойно и отчаянно.       — Я вернусь, а до того — не натвори глупостей, — Стив улыбается, обнимает, тянет Баки к себе; волосы мягкие под пальцами, тело — твёрдое, объятия — тёплые, как всегда. Стив улыбается — всё ярче, когда Баки улыбается в ответ и:       — Как я могу? Ты все заберёшь с собой.       Семидесятый Стив оставляет напоследок. Может, потому что оттягивает неизбежное; может, потому что знает — он снова увидит Пегги, но не знает, готов ли он. Имеет ли он права видеть Пегги и вмешиваться в её жизнь? Всё вокруг кричит Стиву, что — нет. Он помнит фотографии на её тумбочке: муж и дети; помнит рассказы о нём, неловком, хромом, искренне её любящем. Он был среди спасённых из Аззано; Стив не помнит его лица или имени, в Аззано было много кого, но Баки бы точно вспомнил: у Баки всегда была хорошая память — Господи, как смешно и больно сейчас это говорить. Мысли роятся в голове, Стив взвешивает за и против, выверенными до автоматизма движениями переворачивает свои сомнения со дна на поверхность. Он сомневается, он не знает, стоит ли оно того — но ведь даже если изменить прошлое, будущее останется неизменным, так ведь?       Он возвращает тессеракт на место.       А затем ноги сами приводят его в кабинет Пегги, и на этот раз — она здесь.       — Стив?       Фотография слетает со стола, бьётся оглушительно громко; Стив замечает, что вторая фоторамка — Пэг, её муж, темноглазая круглолицая малышка на руках — остаётся на месте.       — Тшшш, — Стив прижимает палец к губам, умоляя Пегги молчать, и делает шаг вперёд. — Привет, Пегги.       — Стив…       Она плачет, прижавшись к его груди; такая хрупкая сейчас, но ни разу не слабая, Господи, нет, её силе можно позавидовать — Стив и завидует. Он по-отечески ласково целует её в лоб, а Пегги, как настоящая леди, отворачивается, ловким движением стирая слезинки и крапинки туши для ресниц из-под глаз.       — Как ты здесь оказался?       — Из будущего.       Звучит абсурдно, но Пегги не смеётся. Она улыбается с ностальгией и тоской, качает головой; опускается на колени, подбирая осколки фоторамки, и вздыхает.       — И какое оно — будущее?       Стив пожимает плечами. Сложно сказать. Будущее ужасно. Будущее совсем не такое, каким он его представлял. Будущее странное, шумное, хаотичное, будущее принесло ему много боли, но — оно вернуло ему Баки, оно подарило ему команду, о которой лишь можно было мечтать. Стив вдруг понимает, что на его губах играет улыбка.       — Будущее странное, но прекрасное. Другого я бы и не хотел, — говорить об этом Пегги легко. Он знает, что она поймёт. Простит, всё примет — простила и приняла ещё в ту роковую ночь, когда Стив направил Валькирию во льды.       Разбитая рамка возвращается на своё место. Пегги подходит к нему снова, в её взгляде до сих пор есть капля неверия, и Стив не сопротивляется, когда она тычет пальцем в его щёку, проверяя, действительно ли он тут. Пегги проводит пальцами по его волосам (Стив знает — седины там прибавилось), затем стряхивает невидимые пылинки с его плеч.       — Я знала, что ты жив. Я рада этому, Стив.       Стив тоже рад, что жив. Бывали дни, когда его это ничуть не утешало; в самые тёмные отчаянные моменты он жалел, что Валькирия не взорвалась от падения. Это было всего раз или два, когда он был словно растерянный новорожденный котёнок, не понимающий мира вокруг. Пока не появилась цель. Сначала — Мстители. Потом — Баки. Стиву стыдно за те ночи и мысли, но в то же время, он рад, что сумел их преодолеть.       Говорить об этом Пэг он не собирается.       Стив знает, что должен рассказать ей о другом. О Гидре, о том, что Золе нельзя доверять, о том, что Баки здесь, в этой реальности, нуждается в спасении. Он скажет об этом, это не повлияет на его настоящее будущее, но здесь, в этом ответвлении реальности, ещё есть шанс.       В этом ответвлении реальности Стив всё ещё во льдах, но он знает, что Пегги — умница, она всё сделает правильно.       Они говорят — о многом. Пегги спрашивает о себе, и Стив, смущаясь, признаётся, что она дожила до старости. Почему это забавляет Пегги, Стив не понимает, но она смеётся с облегчением, слыша, что её дети и внуки и правнуки — все они были с ней до последнего дня.       — Я прожила хорошую жизнь. Можно быть спокойной, — она с нежностью смотрит на семейную фотографию; от Стива не ускользает, что также Пегги украдкой касается своего живота. Он рад за неё, правда — он знал, что она умница. Пегги Картер — женщина, заслужившая счастья, и Стив рад, что это происходит с ней в любой вселенной.       И, хотя ему больно видеть злость и растерянность в глазах Пегги, когда она узнаёт о Гидре, он понимает — правда теперь в надёжных руках.       — Найди меня, — как же абсурдно это звучит! Стив вкладывает компас Пегги в ладонь, и она принимает его — как величайшую драгоценность. — И… Баки. Только тебе я могу доверять.       — Обещаю, — Пегги кивает, обнимая его на прощание. Стив знает, что должен вернуться в будущее. Она это тоже понимает. Увидеть Пегги и убедиться, что она в порядке, убедиться, что она всё сделает верно с тем, что сказал ей Стив — вот, что было целью. Как бы то ни было, Пегги прожила хорошую жизнь. И Стив рад, что она прожила её без него.       Мудрая женщина, Пегги всё понимает. Снова оправляет одежду Стива, снова улыбается.       — Стив, прошлое или будущее не имеет смысла без настоящего. Живи им, — говорит она на прощание. — Я прожила свою жизнь, и проживаю её сейчас, а ты… Оставь прошлое прошлому.       — Будущая ты говорила мне о том же.       — Эта мудрость всегда была со мной, — парирует Пэг, и прежде, чем Стив уйдёт из этой реальности навсегда, хватает его за руку: — Ты ведь отправляешься домой?       — Сначала я заскочу к старому другу.       Сомнений больше нет — Стив знает, как будет правильно. Стив знает, что не разговор с Пегги ему необходим, ему необходимо другое — всего одна остановка перед будущим.       Когда эта реальность исчезает во вспышке, Стив видит в последний миг: Пегги утирает слёзы со щеки, улыбаясь.       Бруклин тридцать шестого весной — шумный. Бруклин шумный всегда, но после двадцать первого века Стиву казалось — там, в прошлом, и трава зеленее была, и улицы чище, и тише, и спокойнее (конечно, нет).       Бруклин, на самом деле, помойка; улицы грязные, на углу дороги снова лежит спящий пьяница, где-то кошки орут, на верёвках сушится серое от старости бельё, пахнет едой, сыростью из-за только прошедшего дождя, мокрая земля липнет к обуви, прогнившая лестница жалобно скрипит — всегда скрипела, даже когда Стив весил едва ли девяносто фунтов, а тут, шутка ли, в два раза больше. Хлопает на ветру окно у соседей, кто-то кричит и ругается, кто-то кричит — уже не из-за ругани, из-за удовольствия, вдалеке гремит гром — снова наползает дождь. Это всё такое забытое, далёкое, Стив действительно упустил из памяти своей, каким был его Бруклин тридцать шестого — может, потому что видел его другим. Были в его жизни обстоятельства, заставляющие даже неприглядность, серость и нищету ощущать иначе.       Никому нет дела, что Стив поднимается на второй этаж дощатого барака. Мало ли, кто он — может, вор, а может, не их это дело, не соседское, у них свои жизни, у Стива — своя, свои, слишком много жизней и только один шанс выбрать правильную. Он достаёт запасной ключ из-за дощечки под полом, отворяет хлипкий замок, который не то, что сейчас — даже тогда мог бы одной рукой сломать. В квартире тихо. Ничем не пахнет, разве что сыростью слегка, но это нормально — уж что Стив помнит, так это как промозгло было в квартире даже летом.       Ванна, накрытая доской, брошенное сверху жёсткое полотенце, продавленный диван, стопка книг возле него, сколоченный вручную мольберт у окна, эскизы, эскизы, эскизы на стенах — это дом. Стив проводит пальцами по стене, цепляет край обоев, поддевая их ногтем; гладит спинку дивана; чуть не спотыкается о книги. Здесь всё родное до боли, но Стив не знал, что ему этого не хватало так сильно.       Для сентиментальной ностальгии не время; часы на стене напоминают, что скоро в квартиру придут хозяева. Стив движется за перегородку, отделяющую кухню от спальни — они так гордо называли этот клочок пространства с двумя скрипучими кроватями спальней! На кровати Баки рубашка неряшливо лежит, на тумбочке — открытый бриолин, и Стив машинально, привычно завинчивает крышечку, мысленно ругая его: «Бак, опять!». Его собственный угол в «спальне» не в пример аккуратнее: на полке ровными рядами стоят пушистые от старости кисти, баночки с красками, лежат строгими стопками альбомы, от старого к новому.       В углу, как самое сокровенное, осторожно и гордо лежит небольшой чемоданчик — художественные принадлежности из лавки на Уэст-стрит, подарок Баки, баснословных денег стоящий: «Бак, ну зачем!». Стив помнит, как боялся его открывать даже, всё хранил, хранил — как зеницу ока, до тех пор, пока не почувствует, что достоин использовать именно эти карандаши. Взял с собой на фронт, да так и не открыл ни разу — если и рисовал, то огрызком карандаша в блокноте.       Стиву не нужны сокровища себя прошлого; точнее — нужны, но не эти. Он знает, зачем пришёл. Сдвигает тумбочку, простукивает третью половицу от стены, поддевает ногтями — старая деревяшка без труда отнимается, открывая тайник. Вот она, настоящая зеница ока Стива Роджерса в тридцать шестом — и седьмом, и восьмом, и девятом, вплоть до сорок четвёртого — каждый год. Стив искал её потом, в будущем; в архивах молчали, делали вид, что не знают, о чём он — может, правда не знали, а может, скрывали постыдную тайну Капитана Америки как могли, даже от него самого. К чёрту бы их скрытность, думает сейчас Стив практически мстительно; к чёрту бы их правильность, лживость, лицемерие — к чёрту бы всё, на самом деле.       Он достаёт альбом дрожащими пальцами, будто кажется — сожми сильнее, и бумага истлеет под его прикосновениями. Сокровище Стива Роджерса из прошлого никому не позволено трогать — даже Стиву Роджерсу из будущего-настоящего. Стив оставит прошлое прошлому — он сдерживает обещания. Но пока у него есть шанс сделать хоть что-то для этой реальности, для себя в ней, он не будет его упускать. Нет ничего откровенного в этих рисунках — там, в двадцать первом веке, их бы назвали пуританскими и детскими, наивными. Для Стива тогда и сейчас эти рисунки были откровением, граничащим с религиозным. Рисуя их, а теперь — разглядывая, Стив чувствовал себя и грешником, и, одновременно с тем — обретшим святость. Словно к чему-то божественному прикасался.       Угол челюсти, профиль, ямочка на подбородке, спутанные ресницы, сдвинутые брови, яркие глаза — уставшие, сонные, счастливые, грустные, волосы влажные после мытья или прилизанные бриолином прядочка к прядочке, губы раскрытые или сомкнутые, спина, плечо, руки, ладони, всё-всё — даже пальцы ног…       Баки. Баки, сотни, тысячи Баки — его осколков, деталей — и всё на страницах альбома. Обнажённое тело? Исключительно в рамках академического рисунка.       В Стиве борются желания забрать альбом с собой и оставить всё как есть, но он не посмеет так поступить со Стивом из прошлого — ни в коем случае не украдёт его святыню. Проходит час, может быть, или вечность. Стив гладит рисунки пальцами, будто надеясь почувствовать настоящего Баки вместо шершавой бумаги. Стив улыбается, смеётся, грустит, качает головой — а затем берёт карандаш и осторожно пишет на первой же чистой странице (знает же — Стив будет рисовать на каждой страничке, не пропуская ни одну, и точно увидит, может — не сегодня, но увидит!):

«Скажи ему. Он тебя — тоже».

      К приходу хозяев всё в квартире остаётся на своих местах. Стив занимает позицию на крыше дома напротив — обзор неплохой, да и зрение, слава богу, не подводит. Солнце ползёт к закату, потом — небо сереет, и тогда в окне квартирки напротив загорается свет. Стив видит силуэты, жалеет, что не может слышать, о чём они болтают, но ему достаточно и этого. Приглядевшись, можно и более заметить: как улыбается Баки, дружески щёлкая Стива полотенцем по боку, как Стив роняет нож, а потом они суетятся в поисках бинтов, чтобы руку в порядок привести; как они ужинают, продолжая болтать и смеяться; как потом Баки вылезает на парапет за окном, закуривая, а Стив в спальне сдвигает тумбочку и лезет под половицу.       Может, большего Стив увидеть и не сумеет, но он знает, что тот Стив всё понимает правильно.       Он уходит, когда Стив задвигает шторы и гасит свет.       Прошлое оставь прошлому. Никакие надписи в альбоме не изменят того, что им уже начертала судьба. Стив знает, что ни один разговор в тридцать шестом или позже не сумеет изменить их с Баки настоящую историю в их с Баки настоящем. Но важно ли это? Ничуть нет. Их с Баки настоящее будет в их руках, а та реальность, то прошлое, что в тридцать шестом у Стива, станет счастливее — и в тридцать восьмом, и в девятом, и даже в сорок четвёртом, а там, чем чёрт не шутит, и дальше, и дальше.       В две тысячи двадцать пятом Стив появляется позже, чем обещал. Что поделать — вечно он задерживается. Мир возникает из вспышки; ветерок колышет его волосы, где-то вокруг на деревьях щебечут птицы, вдалеке — болтают люди и журчит вода в ручье, из которого начинается озеро. Мир обретает объём, вкус, цвет, запах и звук. Баки стоит перед платформой; его лицо напряжено, но когда Стив открывает глаза, он видит, как обеспокоенность стекает — лицо Баки расслабляется и разглаживается, он улыбается и шагает навстречу.       — Задержался. Ты где был? — Баки тянет к нему руку, обнимает; объятия — тёплые, тело — твёрдое, волосы — мягкие под пальцами.       — Проведал старого друга, — шепчет Стив, прежде чем поцеловать его.       Прошлое оставь прошлому. У него теперь — настоящее. С Баки.