Кровь

Или бессмертия тебе не надо, — Так велика к себе твоя любовь? Для материнских глаз ты — отраженье Давно промчавшихся апрельских дней. Уильям Шекспир. Сонет 3. Перевод С.Я. Маршака

      Смотреть на своего сына без внутреннего содрогания граф фон Кролок не мог. В его Герберте, в его маленьком мальчике, похожем на ангела с широко распахнутыми глазами было слишком много жизни. И, вместе с тем, слишком много его самого. Холодный, как и у отца, взгляд, острые черты лица — это семейное, худощавое телосложение, певучий голос и даже манера речи.              Только чего-то не хватало.              Граф смотрел на сына и будто видел извращенную версию себя. И дело не в цвете волос и одежд. Просто что-то было не так. Герберт смотрел задумчиво, ковырял мясо вилкой и, улыбаясь краем губ, спрашивал, когда папочка выздоровеет и они смогут поехать вместе на охоту. Папочка не отвечал. Герберт теребил его, звал в четыре руки играть на пианино, звал читать вслух или просто гулять по коридорам замка, обсуждая семейное древо и заглядывая в лица на портретах. И получал отказы. И пытался не плакать, только смотрел расстроенно, хлюпал носом и кивал.              «Я понимаю, пап. Только лечись быстрее»              И Герберт уходил спать. Участью графа было гулять по коридорам и думать, думать… Мучительно думать и почти кидаться на стены от досады и тех мыслей, что лезли в голову так назойливо и зло.              На самом деле, он давно понял, что так пугает его в сыне. Но не хотел признавать. Предпочитал мучиться от грызущего где-то в подсознании чувства неверности, недосказанности, жестокой ошибки. И еще ждать. Это у графа получалось лучше всего. Он бесшумной тенью наблюдал, как сын дразнил слуг, специально опрокидывал чернильницу на новую скатерть и бил вазы, лишь бы те пожаловались отцу, лишь бы тот пришел отругать его.              Но напрасно.              Фон Кролоки встречались за ужином, причем граф почти не ел, только дежурно осведомлялся, как дела у Герберта. Тот отвечал неохотно. Тянул руки, прося объятий, и падал всем телом на стол, когда отец уходил, даже не посмотрев на него. У него силы кончались с каждым таким вечером, а граф словно не замечал, как год за годом сын все больше отчаивается, как горячая детская любовь сменяется юношеским поиском поддержки.              В родном замке Герберт был совсем один среди прислуги и теней отца и прочих родственников, таких же безразличных, таких же незнакомых. Он им чужой и, наверно, совсем не нужен.              У виконта светлые волосы, вьющиеся по плечам, глаза зеленоватые и хитрые, пальцы музыканта и улыбка последнего обольстителя. Он вообще-то мечтатель и романтик, но давно заперт в этих каменных сводах, хотя, наверно, никто не заметит исчезновения странного белого силуэта из этого угрюмого мирка?              Заметит.              Строгий отцовский взгляд всегда за спиной. Каждый вздох и шаг граф видел, запоминал и сдерживал судорожный вздох от осознания истины. Он действительно хотел видеть в сыне наследника, свою достойную копию и отражение. У Герберта был его цепкий ум и манеры, воля к жизни, несломленная многолетней тоской, но не было…              Граф сжимал руками подлокотники кресла и закатывал глаза. Так не должно быть. Он безумен, и в том причина всех этих бредовых идей и желаний.              В которых он, наконец, себе признался.              Которые были слишком давно, и будто лишь сильнее распалялись год от года.              У Герберта морщинки в уголках глаз, потому что он много улыбался. Глядя в зеркало. Ему казалось, только тот странный двойник способен понимать его. Только не поговоришь с ним. И Герберту оставалось себе же улыбаться, себе же желать спокойной ночи и каждый вечер загадывать одно единственное желание, которое мог исполнить лишь человек, замерший за дверью, приложивший ухо. Страдающий.              Юношеская стать не вечна. Граф знал, что переживет сына, как пережил жену. Ненавистное чувство одолевало.              Финальный элемент.              Граф думал о сыне, кажется, слишком часто. Он не мог работать, не мог отдавать распоряжения, не мог нормально питаться, потому что раз за разом обдумывал свою проблему. И ужасался. И непослушными губами умолял Господа быть снисходительнее.              Тот безмолвствовал, как если бы совсем не слышал. Бессилие поражало все тело от ног, становившихся неожиданно тяжёлыми, до пылающих висков.       Вот только никто, кроме него, решить проблему не в силах.              Слабость выступала испариной на лбу.              Граф замирал на крепостной стене, смотрел вдаль и надеялся разбиться об эту всепоглощающую тьму. В ней было слишком много опасностей, так почему даже им не под силам избавить его от мучительного права выбирать?              Граф вцепился пальцами в каменный парапет и глухо надрывно засмеялся.              Сущее безумие.              Сущее безумие — то, что ему вдруг послышался удивленный голос сына. Наверное, это лишь видение. Граф бы хотел в это верить, но Герберт говорил слишком чувственно для пустой иллюзии.       — Что с вами, papa? Я могу помочь?              Герберт кутался в плащ, накинутый на плечи, и растерянно озирался по сторонам. Наверное, ему было очень страшно, но гордости…все равно больше. И отчаянного желания быть ближе к отцу, почувствовать и понять его.       Граф задрожал.              — Почему ты не спишь? — спросил он вместо ответа.       Герберт неуклюже улыбнулся.       — Могу задать вам тот же вопрос.       — Здесь холодно, — будто не слыша сына, бросил граф.              Герберту холодно уже второй десяток лет. Он покачал головой, протянул ладонь, но отца не коснулся — поймал снежинку и сжал в кулаке. Красивый, притягивающий внимание, какой-то детский жест, заставивший отца сглотнуть и отвернуться. Ему видеть все это больно. Больнее только осознавать томительную тяжесть, разливавшуюся по венам.              — Мне стоит уйти? — Герберт сделал шаг вперед и обхватил себя за плечи. Холодно. И руки дрожат.       Отец посмотрел на него осуждающе, потом медленно вздохнул и глухо рассмеялся. Неужели он правда в этот самый миг решился? Неужели посмеет подписать договор с Адом вновь? Неужели обманет сына, втягивая его в это царство крови и темноты?              Виконт растерянно хмурился, переминался с ноги на ногу, но на взгляд отца отвечал с нежностью и чуть неумелой улыбкой. Он видел эту странную мучительную борьбу в графе и не смел прервать её, пусть и изнывал от странного предвкушения и уничтожающего страха.              — Тебе, — начал граф, раскрывая объятия и разом сгорая от живого тепла сына, — стоит остаться со мной, мой мальчик. Согласен?