Зависимость

      Да все хорошо, Эдвард, это просто грипп.       Нет, Эдвард, не стоит тревожить твоего отца.       Я в полном порядке, Эдвард, это скоро пройдёт.       ...но как только оконная рама со стуком, напоминающим удар топора о плаху, закрывается – Эдвард всегда пренебрегает дверью – Белла сгибается пополам, будто сломанная в нескольких местах кукла, от грызущего, царапавшего лезвиями горло, долгосдерживаемого кашля: в этот раз она с величайшим трудом – с каждым днём когтей в горле все больше – успела дождаться ухода вампира.       На подоконник, а с него и на пол, легкими хлопьями оседают цветы – ни то роза, ни то всё-таки орхидея, сквозь застилающие глаза слёзы разглядеть невозможно – марая и ковёр, и её собственные руки, в жуткой, кроваво-белой массе, протекая между пальцами ртутью. Они вызывают, пугающий до дрожи, контраст между черным квадратом окна – с покрывально-удушающим мраком ночи, сглатывающей все углы – и уславшими тёмный деревянный подоконник, хрупкими, белоснежными в кроваво-бордовую крапинку лепестками.       Кажется это ненормально. Не то чтобы совсем, но вот-вот. Её с Эдвардом должна была ждать светлая любовь до классической гробовой доски – в их случае до какой-то другой доски – но ждать! А сейчас что? Его отец раздирает ей сердце и лёгкие, вылетая наружу красно-белыми цветками.       Грудь жжет кусающими раскалёнными пчелами, расплавленная лава омывает горло, заставляя цепляться за него крошащимися пальцами, в бессильной попытке втолкнуть в себя побольше воздуха, который приходится борьбой отнимать у проклятой болезни, жадными кусками запихивать в горящие огнём лёгкие.       Белла, до ломкой дрожи в руках, до остановки сердца, пытается уверить себя, что она любит Эдварда, и совершенно абсолютно нет – его отца.       И нет, это не она нарочно удачно упала с лестницы, подвернув ногу, чтобы лишний раз повидаться с доктором Калленом.       И это, конечно, не её кожа покрывалась мурашками от каждого сладко-нежного, оседающего на коже медом, прикосновения холодных, но заботливых рук Карлайла. Когда человеку накладывают шину – пусть и невыносимо бережно – он должен стенать от боли, а не подрагивать сладострастно.       Идиотка.       Белла каждым последующим приступом поднимает в воздух все большие и большие ворохи – будто перья из порванной подушки – обляпаных её же кровью, лепестков – цветочно-металлический запах, кажется, уже впитался в стены и Эдвард постоянно недовольно дергает носом, но вопросов не задает.       Как же всё-таки хорошо, что он не может прочесть её мысли.       Она не может даже завыть от боли: чертов букет в груди перекрывает напрочь и дыхательные пути, и голосовые связки, требуя от жертвы старательных, но не вызывающих ничего кроме ещё большей боли, вдохов-выдохов, разрезающих её горло пополам, марающих невинно-чистые лепестки алой кровью.       Ох, Карлайл.       Вот только на взаимность даже рассчитывать не приходится.       Эдвард не понимает, почему разговоров о её превращении становится гораздо больше. Все просто: вампиры не умирают. Даже от цветника в лёгких. А орхидеи, даже разрывающие грудь на куски, не отрывают голову, и не сжигают её в огне камина.       Эдвард не понимает, почему она намекает на то, что у Карлайла намного больше опыта в этом деле, и не замечает удивленных взглядов своего отца, направленных на неё. Здесь все ещё проще: хоть на миг его губы будут на её шее. Пусть и совершенно неправильный, извращенный – но поцелуй.       Но это все разговоры – в реальности же у Беллы кашель, рвущий горло на куски, заглушенный прикушенными костяшками пальцев – не дай бог Чарли услышит – и несколько десятков мокрых, белоснежных, покрытых кровавыми разводами, лепестков на полу.       Пожалуйстахватитпрошу.       Это ненормально.       Но ещё ненормальней наблюдать за тем, как спокойно осматривающий секунду назад её ногу, доктор Каллен, откашливает на белую плитку, один единственный, фиолетовый лепесток.       Однако на взаимность рассчитывать все ещё не приходится.