Шкала Бека

По пизде у Дазая всё пошло в тот самый момент, когда ему исполнилось четырнадцать и что-то внутри сломалось так стремительно, что он даже не осознал этого сразу. Просто очнулся в один из дней в палате больницы, руки перебинтованы, сам под капельницей, а напротив на стуле осунувшийся Мори в больничном халате. Тогда Дазай впервые совершил попытку суицида и, блять, чем он тогда думал? Он задавался этим вопросом тогда, он задавался этим вопросом в шестнадцать, когда его выбирают на пост Исполнителя вместо скоропостижно скончавшегося Ямато Харуки и буквально через месяц он подбирает двух бродяжек. Талантливых бродяжек. Акутагава уже тогда поражал своей жестокостью и готовностью рваться в бой, а Гин, его малышка Гин, была столь ловка в использовании ножей, что даже не сказать, что у девочки не было никакого опыта на тот момент. Дазай задаётся этим вопросом в восемнадцать, сидя на могиле Одасаку и впервые в жизни куря сигарету за сигаретой. Он мог позволить себе напиться, но не курить. Ода не одобрил бы. А теперь Оды не было и Дазаю казалось, что и он умер вместе с ним. Третий раз Мори вытаскивает его с того света спустя месяц со смерти друга, смотрит больными глазами, а потом оставляет на тумбочке флешку и уходит. Дазаю не препятствуют. На его руках вся база данных Портовой Мафии, весь компромат на них и их союзников. Достаточно утечки какой-нибудь одной строчки из этих папок и поднимется такая волна, что захлестнёт половину мира. Это его спасение и чёртово проклятие – его не убьют пока флешка у него. Он уходит из мафии, мечтает уйти в запой, а потом ловит себя на том, что сидит в ванной с лезвием в руке и просыпается. Ода не одобрил бы. Дазай докуривает сигарету и бросает её в мусорный бак. Стоит только открыть дверь в больницу, как его оглушает голосами, пищанием приборов и звуком едущих по кафелю колёсиков каталок. Его кабинет на четвёртом этаже – самом светлом и с большими окнами, открывающими вид на протекающую Цуруми. Здесь общаться с людьми легче и дышится тоже легче. Зачарованные красивыми видами на город, пациенты рассказывают ему о своих проблемах. Быть психологом – пропускать через себя людские проблемы, жить ими. Дазай пережил четыре попытки самоубийства и ещё порядком двенадцати за эти два года и кто как не он знает лучше, как справится с суицидальными мыслями? У кабинета сидит девочка. Пациентка. Четырнадцать лет, брючный костюм с белоснежной накрахмаленной рубашкой и тонкой ленточкой-галстуком. Волосы – рыжие, вьющиеся, как у Чуи, небрежно остриженные под каре, словно чужая рука ножом обрубила некогда красивую и длинную косу. А взгляд трупа. Живого, блять, трупа. Дазай смотрит на девочку, словно в отражение зеркала и понимает – вот оно, ебучее безнадёжье, сидит перед ним, смотрит своими охуенными для четырнадцатилетки глазами и ждёт пока он вернётся со своего перекура. Дазаю невъебически хочется покурить. ―Проходи, ―открывает дверь ключом и пропускает девочку вперёд себя, ―Присаживайся, ―кивает он на кушетку. У Дазая в кабинете бежевые стены, огромные окна и открытая балконная дверь, чтобы приходящие клаустрофобы не боялись оставаться с ним в запертом помещении. Тсунаёши опускается на кремовую кушетку, сложив руки на коленях и ждёт каких-либо указаний, смотря на него своими блядскими глазами цвета цитрина и кливий. И в голове у него – блять, ну, блять, какого хуя? Он же избавился от этой гадости ещё лет пять назад, так какого хуя сейчас? ―Начнём? Я – Дазай Осаму, психолог. Тебя зовут Тсунаёши, так? ―какая умница, даже не подглядел в папку и сразу угадал с именем, возьми с полки печеньку, ты же их всегда на третьей полке хранишь. ―Так. ―Расскажи мне, что у тебя случилось? Тсунаёши смотрит на него и напоминает куклу. Очаровательную фарфоровую куклу, как сотни тех, что коллекционирует Коё и тех, что побывали в постели Чуи. Дазай трёт мимолётно висок и понимает – безнадежьё. ―У вас мигрени? ―спрашивает девочка. Голос у неё очаровательный – сломанный и сорванный, явно в детстве были проблемы со связками; она говорит тихо и больше хрипит, чем говорит. ―Нет, просто устал. Ну, так что, поговорим? Девочка пожимает плечами. ―Сегодня чудесная погода, не находишь? ―идёт по проторённому пути, начинает разговор как типичный англичанин. Тсунаёши переводит взгляд на голубое январское небо, блестящую внизу под ногами Цуруми и вздыхает: ―Невъебически чудесная. И тянется за сигаретами в пиджак. *** Дазай курит, много курит, нервно притопывая ногой и пялясь на проезжую часть. Под ногами скрипит февральский снег, чистый, выпавший сегодня с утра с какого-то небесного хуя. Дазай докуривает уже четвёртую сигарету и ему охереть, как хочется въебать кому-нибудь. К счастью, мобильник он оставил в кабинете и вызвонить Чую нет возможностей. Пока. Дазай тянется за пятой сигаретой и на горизонте появляется Тсуна в своей демисезонной курточке. В зиму... Блять, куда смотрят её родители? Где, блять, её родители вообще? Дазаю двадцать два, он распиздяй, раздолбай, охуевший в край ребёнок во взрослом теле, застрявший на стадии подросткового кризиса и успевший попробовать в жизни всё начиная от сигарет и алкоголя до убийства, лёгкой наркоты и незащищённого секса с Чуей, но, блять, она же ещё ребёнок. Тсуна в его понимании действительно ребёнок и, будьте прокляты вы все трижды, кажется, у Дазая просыпается родительский комплекс. ―Курить вредно. ―Резать вены вредней, ―возвращает он ей шпильку. Они встречаются уже почти месяц - не правильное построение фразы, звучит так, словно он педофил и встречает с малолеткой - и к концу января он осознал, что с Тсуной можно только так – едко, насмешливо, потихоньку день за днём увеличивая количество заботы и ласки в голосе, ―Пошли в кабинет, холодно. В кабинете он заваривает малиновый чай, достаёт с той самой третьей полки дубового шкафа банку с шоколадным печеньем и падает рядом с Тсуной на кушетку. Они молча пьют чай, не пытаясь снова завести разговор/заставить себя говорить и просто смотрят как с серого февральского неба на землю хлопьями опускается снег. ―Откуда вы узнали про самоубийства? ―спрашивает Тсуна. Она скидывает покоцанные лаковые балетки и, блять, горите в аду Савада-сан, поджимает под себя ледяные ступни, усеянные шрамами и ожогами, словно она по углям и стеклу ходить училась, мимолётно задев ими его ладонь. Дазая обжигает холодом, Тсуне – похрен, она крутит в руке чашку из прозрачного стекла и ищет смысл жизни в плавающих на поверхности чаинках. ―Твою медкарту читал. Шестнадцать попыток самоубийства. Ты ебанулась, прости господи? ―задаёт он, наконец, мучающий его вопрос. ―Не я это начала, ―говорит она и в голосе её лязгает металл, как лязгает катана Гин при столкновении с оружием её брата. ―А кто? Тсунаёши молчит, крутит чашку, гоняя чаинки в чае, а потом отставляет её и смотрит на свиток – подарок Коё, "Вишнёвые цветы" Ки-Но Цураюки, выведенные её рукой – шарясь рукой в поисках мятой пачки сигарет. ―Соулмейт, ебись он конём. Четыре случая его, ―и закатывает рукава рубашки, показывая застарелые полосы шрамов. Один из самых свежих кривовато перевязан чуть желтоватым бинтом и точное количество не сосчитать, но на одной руке Дазай отметил семь, а на другой – четыре. Дазаю хочется горько рассмеяться и побиться головой об стеклянный стол. А после въебать себе со всего размаху. Пиздец, блять. Прав Чуя, какой он всё-таки мудила! Вырывает пачку с сигаретами из рук девочки и точным броском отправляет её в мусорное ведро на другом конце кабинета. Тсуна смотрит свирепо, а Дазай хлопает её по потянувшимся к его пиджаку рукам и сам стреляет у себя последнюю сигарету, почти сразу прикуривая. Похуй, пожарку он ещё полгода назад вырубил, когда засмоливший тут в его отсутствие Чуя затопил весь кабинет. Воды было море, хоть на гондоле проплывай. С первой затяжкой стало куда легче дышать. Истерика отходит на второй план, медленно возвращается чувство контроля над всей ситуацией. Он стягивает пиджак, закатывает рубашку и протягивает Тсуне свои руки. Одна из них аккуратно перебинтована белоснежными бинтами - дань Мори и его урокам первой помощи. ―Не знаешь, где можно достать коня? ―спрашивает он делано и выдыхает струю дыма, под звук хлопнувшей двери. *** ―Я думал мы закончили ещё в феврале. ―Я снова резала вены. ―Я как бы в курсе. Дазай закрывает дверь в кабинет, бросает мокрый зонт в стойку – апрель слишком дождливым вышел, пиздец каким дождливым – а пальто на кресло и спешит заварить чай. Себе. Малиновый. С печеньем. Тсуна лежит на кушетке пялится в выбеленный потолок и в целом не отличается ничем от обычной прилежной девочки-школьницы – всё тот же идеальный костюм как у него самого в бытность работы мафиози и ленточка у шеи. Как у котёнка бант. Дазай падает в кресло напротив, чудом не расплескав чай из кружки, оттягивает узел боло и расстёгивает несколько верхних пуговиц рубашки. Тсуна смотрит на это действия, скашивая глаза и ему ну очень хочется съязвить, спросив нравится ли. Или пожурить, сказав, что так можно косоглазие заработать. Блятский комплекс родителя. ―Давай возобновим занятия, ―спустя время просит Тсуна. Дазай к чашке за время так и не притронулся, чай успел остыть и сейчас напоминал приторную кисло-сладкую выкрашенную в розовый водичку, ещё слегка тёплую, но лишь слегка. У Тсуны под глазами залегли мешки и синяки, а губы искусаны в кровь – Дазая это волнует больше, чем холодный чай. Он вздыхает, отставляет чашку, которую всё это время держал в руках и выпрямляется в кресле. ―Что у тебя случилось? ―Я не хочу жить. У меня нет смысла жить. Меня предали мои лучшие друзья, моя мать в психдиспансере с лёгкой руки отца, а сам он старается сделать так, чтобы меня засунули в палату с мягкими стенами, и вы поможете ему в этом. ―С чего это вдруг? ―перебивает он её. ―Он заплатит вам. Много. Сразу после того, как ему отойдёт моё наследство. ―Очаровательный у тебя отец, ―язвит он, ―Что за наследство, если не секрет? ―Да нет, ―пожимает она плечами, ―Пра-прадед, до того как сбежал из Италии, написал завещание, что всё его наследство – огромное имение в Вероне, компания, титул там какой-то и прочее, прочее – отойдёт только прямому наследнику, похожему на него как две капли воды. Я его копия с поправками на пол и цвет волос. ―И? ―И наследство должно отойти мне по достижению восемнадцати лет. Мне четырнадцать. У отца есть четыре года, чтобы извести меня. ―Я тут при чём? ―Вам деньги не нужны, что ли? ―удивляется Тсуна. Дазай фыркает и закатывает глаза. ―Спасибо, в достатке живу. ―Ну и дурак, ―выдыхает Тсуна. Это смешит и тихий смех сам срывается с его губ. Дазай ерошит свои волосы и с облегчением замечает, как расслабляется Тсуна, словно пружину медленно разжимают, чтобы она совсем уж не стрельнула. ―Самоубиваешься-то зачем? ―А ты? Дазай молчит, ковыряя белый бинт, которым замотаны его запястья. Тсуна смотрит в упор, и он в который раз отмечает какие охуенные у неё глаза цвета цитрина и ёбаных кливий, которые стоят теперь у него на подоконнике в квартире. И даже мешки и синяки под глазами не портят их. Нонсенс. ―Курить будешь? ―Тсуна хмыкает на его вопрос, но берёт из пачки одну. Дазай прикуривает и ей, и себе, ―Как твоего отца, говоришь, зовут? ―спрашивает он спустя время. ―Тебе-то зачем? ―удивляется Тсуна. ―Решу твой вопрос с наследством. Ты сильно любишь своего отца? ―У тебя есть знакомый киллер? ―усмехается девушка. ―Круче, ―отвечает он, вставая и вытаскивая из ящика рабочего стола ноутбук ―У меня целая база компромата. Называй имена, кого ты больше всего ненавидишь. Глаза у Тсуны сверкают. Дазай усмехается и пишет Мори смс-ку с просьбой перезвонить чуть позже и шибко не трястись, когда в мире начнётся тотальный пиздец. *** Тсуна поправляет купленное недавно пальто и сжимает в руках мамину лаковую сумку. ―Поздравляю, с сегодняшнего дня ты – сирота, ―кивает Дазай и закуривает. То, что он стоит в общественном месте его не ебёт. Ебёт его то, что на улице промозглый ветер, медленно накрапает дождь, а девчонка без шапки и шарфа. ―Спасибо, блять, хорошее поздравление. ―Да пожалуйста. ―Да спасибо! Дазай усмехается. Снова оставила последнее слово за собой. Тсуна отворачивается от него, разглядывая витрины напротив суда и не спешит куда-либо уходить. Он смотрит ей в затылок, делая затяжку за затяжкой, а потом выбрасывает сигарету в мусорку и привлекает девочку к себе, давая уткнуться в плащ. ―Пошли домой, котёнок. А то заболеешь ещё на радостях, а мне лечить тебя, ―говорит он, беря девочку за руку и переплетая с ней пальцы. Тсунаёши смотрит неверяще, затравлено, а потом робко сжимает его ладонь в ответ. С неба на них сквозь тучи светит яркое майское солнце.