So we lay in the dark, Cause we've got nothing to say. Just the beating of hearts, Like two drums in the grey. I don't know what we're doing, I don't know what we've done. But the fire is coming, So I think we should run.
Когда умирает Дэниел, Пегги теряет все. Она приходит в отдел, слушает соболезнования, кивает-кивает-кивает, безвольно сложив руки на коленях. Томпсон, сам едва способный глядеть Пегги в выженные болью глаза, рассказывает о том, как Дэниел не успел уйти, как в него выстрелил уже умирающий преступник. Пегги выслушивает все это молча, поднимает на Джека совершенно сухие глаза и говорит тихо: — Он не мучался? — совершенно без эмоций, словно ей все равно, словно она уже погребена вместе с Дэниелом. Джек знает, насколько ей больно, но это Маргарет Картер — она не даст знать, даже если будет погибать. — Нет, он умер на месте, даже не понял, наверное, — отрывисто отвечает Джек, положив руку ей на плечо. Он ненавидит себя за свою неловкость, за свою неумелость утешить, за то, что Пегги сидит истощенная, убитая, а он, бестолковый, ничего не может сделать. — Спасибо, шеф Томпсон, — она улыбается ему благодарно, но совершенно пусто. — Если вы не против, я возьму себе отгул. — Конечно, Пегги, хоть на месяц, — торопливо кивает Джек, по-мальчишечьи порывисто ищет документы, отчего бумаги разлетаются по всему столу. Он размашисто подписывает разрешение на отгул на неделю, протягивает Пегги, смотрит вопросительно в ее глаза. Если бы он плохо знал Картер, он бы подумал, что ей плевать на Сузу, плевать на его смерть, на то, что он любил ее, вот только проработав с Пегги столько лет, он не верит ее спокойствию. — Спасибо, Джек, — говорит она как-то по-особенному, с ноткой нежности. Джек борется с желанием обнять ее. Он только кладет ей руку на плечо — снова, это единственное, что он может себе позволить — и смотрит ей в глаза. — Мы все его любили, Пег, — тихо произносит. Ты можешь не притворяться передо мной, — молчит. Пегги прекрасно читает между строк, но только улыбается и уходит, тихо закрыв дверь. Дробь ее каблуков похожа на пулеметную очередь. И это привычно — точка невозврата. Константа. Ничто не меняется. Даже со смертью Дэниела. Она не сломается, — решает Томпсон, собирая бумаги по столу. Пегги Картер не может сломаться.***
Пегги каждый шаг боль причиняет. И дело не в высоких каблуках, нет. Она чувствует себя совершенно бессильной, и каждый шаг отдается не просто болью — он чувствуется ударом по гвоздю в крышке ее гроба. Гроба. Гроб. Гроб. Гроб, в котором Дэниел лежит теперь, мертвый, холодный, равнодушный. Она открывает дверь в особняк Старка — ее дом и Энджи. И Энджи неожиданно дома, хотя всегда работает допоздна. Сидит на краю постели, вскидывает глаза, когда слышит шаги. Пегги застывает в дверном проеме, без сил опершись о косяк. Они молчат, обе смотрят друг на друга, понимая, что не нуждаются в словах. Энджи подходит к ней сама — берет безвольную ладонь, сжимает в своих тонких пальцах, усаживает на кровать. Ничего не спрашивает, не позволяет себе даже обнять Пегги. Та садится рядом с Энджи, смотрит в пустоту взглядом спокойным, будто бы даже безразличным. Но Энджи видит. Она знает Пегги. Знает, потому что она сама такая. И дело ведь не в Дэниеле, не в страшной потере, от которой выть хочется. Дело не в том, что на Пегги направлены взгляды СНР и многих, многих других. Дело в ней самой. В этом вся и беда. А Пегги глядит на пестрые обои, выбранные Старком, на тяжелые алые шторы, не видя. Перед ее глазами даже не тело Дэниела с дырой в животе. Не его мертвые глаза, смотрящие чуть удивленно, даже весело. Не его бережные, ласковые руки. Перед ее глазами они — вдвоем, еще такие влюбленные и счастливые. Она будто смотрит кино, со стороны видит, как Дэниел обнимает ее, приглашает ее выпить, как они танцуют — Суза танцует немного неловко, ему мешает костыль, он смущен и слегка злится на себя самого, на свою неуклюжесть, но Пегги не замечает этого, потому что любуется им. Как они впервые поцеловались: в захламленном кабинете, Дэниел дразнил ее, а она злилась, но он так ее волновал, что у нее горели щеки, а они только что еле выжили, снова едва смогли унести ноги от смерти, и в Пегги все еще дрожал адреналин и страх — не за себя, за Дэниела, который, прямо как Капитан Америка, бросился грудью на амбразуру, решил спасти всех ценой своей жизни, и Пегги злилась, а Дэниел смеялся, добродушно и лукаво, и она не выдержала — притянула его к себе за воротник рубашки и поцеловала с яростью и любовью. Все это проносится перед ее глазами, и она закусывает губу в кровь, пытаясь не дать крику вырваться наружу. Дэниел. Ее Дэниел — немного робкий, неловкий, добрый, веселый, никогда не сдающийся Дэниел, а теперь он мертв, а она сидит здесь и пытается не рыдать, не кричать от боли и пустоты внутри, и Пегги не знает, как лучше — так или как Суза, с пулей под ребрами, потому что итог ведь всегда один — шесть футов под землей. Чужие руки вдруг обхватывают ее лицо, разворачивают, и Энджи смотрит на нее строго и серьезно. — Плачь, — предлагает. Пегги только мотает головой — Энджи не понять, не понять, что она попросту не может плакать, привычка быть сильной въелась в кровь, и она не может заставить себя стать беспомощной, беззащитной, дать Энджи в руки тот пистолет, который дала Дэниелу. Не может расправить плечи и предложить: стреляй. Потому что последний, кого она любила, больше не с ней. Она одна. А одиночкам нужно быть сильными. Стальными. Иначе они переломятся, а собирать их по кусочкам попросту некому. — Плачь, ну же! — почти приказывает Энджи, сжимая ладони Пегги до хруста, и Картер всхлипывает громко — то ли от боли, то ли от неожиданности. И ее глаза наполняются слезами, а Пегги пытается запрокинуть голову, чтобы не дать им вытечь, пытается вытереть глаза, только чтобы Энджи не увидела ее слез, ведь как непривычно, как трудно снова научиться открывать сердце, снова научиться быть слабой, когда столько лет становилась стальной. Железной леди. Но Энджи мягко обнимает Пегги за напряженные плечи, привлекает к себе. Обвивает теплом тонких рук, шепчет свое «какая же ты глупая, англичанка», чуть укачивает, как маленькую. И от этого тепла, от этой непривычной ласки — только Дэниел так мог, только Дэниел имел на это право! — Пегги прорывает. Она укладывает голову на колени к Энджи, плачет тихо, почти беззвучно, плачет и смеется, не может остановиться. Закрывает рот ладонью, пытаясь приглушить острые, будто бы осколки стекла, рыдания. Энджи не отпускает ее — вплетает тонкие пальцы в тяжелый водопад темных волос, поглаживает, прижимается губами к виску. — Тихо-тихо-тихо, — шепчет иногда, когда Пегги начинает задыхаться от слез. Вскоре она только изредка всхлипывает и потом вовсе затихает, опустошенная. Пегги так и засыпает — на ее коленях, прижавшись крепко, почти до боли, взмокшая, опухшая от слез, чувствующая бережные руки в своих волосах.***
Пегги ведет себя осторожно. Пегги боится открываться Энджи — она ведь привыкла, что она сильная, привыкла защищать. Как в тот раз, когда какой-то из постоянных клиентов начал к Энджи приставать. Она привыкла видеть ее хрупкой девочкой, но вдруг оказалось, что Энджи далеко не фарфоровая статуэтка, способная лишь на болтовню и неплохую актерскую игру. Когда Картер с удивлением это осознает, ее мир переворачивается. Дэниел не был идеалом. Нет, совсем нет. По правде говоря, многое в нем было скорее от женщины, нежели от мужчины. Он был добр, немного неловок. Но в нем не было мягкости. Пегги бы никогда не позволила себе забыть, как он целовал ее ладони. У нее были маленькие огрубевшие ладони, длинные пальцы, покрытые бордовым лаком. Он вскидывал на нее лукавый взгляд, брал в обе руки ее ладонь и оставлял легкий поцелуй на ее запястьях — там, где женщины брызгают духами. А потом перецеловывал ее пальцы все до одного, посмеиваясь над ее румянцем. Он оказался не тем, кем был все годы работы бок о бок. Теперь перед сном она вспоминала, как долго они изучали друг друга — он мог часами смотреть на нее, очерчивать кончиками смуглых пальцев контур ее полных губ. Когда дело впервые дошло до близости, он довел ее до одурения, пьяного и жаркого, лишь тем, что целовал ее — всю, будто бы хотел выпить до дна, как бокал хорошего выдержанного вина. Он расстегивал пуговицы ее платья, любуясь ей вдумчиво, как художник или врач, снимал с нее чулки, скользил невесомой тканью по гладкой коже, а когда его пальцы случайно касались ее, она дрожала, будто ее било током. Он медленно целовал ее полную грудь, будто нарочно, и она кожей чувствовала его улыбку, и выгибалась на кровати дугой, и ее волосы путались и рассыпались темными волнами, а он отрывался на мгновение от ее тела и прижимался к ним губами, щекоча ей шею своим смехом. У него были чуткие длинные пальцы, нежные ласковые губы, шрам под ключицей и любовь в глазах. Пегги всегда видела Энджи милой болтушкой, забавной официанткой, лукавой и неунывающей. Но теперь она вглядываться и видит то, чего не замечала раньше. Стальную хватку ее тонких пальцев. Напряженно выпрямленную спину. Пристальный, почти незаметный острый взгляд из-под ресниц. Энджи выжидает, а Пегги корит себя, что она, шпионка, упустила это. Корит себя за то, что хочет прижаться к Энжи так крепко, чтобы сплавиться с ней воедино. Пегги снятся кошмары, и Энджи об этом знает, потому что порой Пегги будит ее страшным криком среди ночи. Но Пегги не просит помощи, это не в ее стиле. А Энджи только ждет. По вечерам они расходятся по разным спальням, желая друг другу спокойной ночи, но чаще всего Пегги приходит домой слишком поздно, и Энджи уже спит. В один из таких дней она возвращается около двух, и на столе замечает миску теплого печенья и маленький стеклянный чайничек. Печенье немного кособокое, мягкое и домашнее. Картер поднимает крышку чайника и вдыхает — пахнет лавандой. Успокаивает. Пегги устало оседает на стул, беспомощно сидит, сложив руки на коленях, не меньше получаса. Она так не привыкла, ей так сложно снова чувствовать заботу и чью-то твердую руку, так непривычно ощущать под ногами твердую почву, а не зыбкую топь. Пегги хочется всхлипнуть, но вместо этого она наливает себе чаю и берет одно печенье. Это становится традицией. Чай не помогает спать, но Пегги нравится лаванда. Иногда ей кажется, что этой лавандой пахнет от Энджи. Лавандой, теплым печеньем и стиральным порошком. В эту ночь Пегги снится Дэниел. Они бегут за кем-то по узким улицам, и Дэниелу никак за ней не успеть, он отстает и отстает, и она пытается помочь ему, но не может — преступника нельзя упустить, иначе весь Нью-Йорк взлетит на воздух. Пегги бежит, бежит, бежит, весь ее сон состоит из бега, она задыхается, вытирает пот с лица, чувствуя на губах рыхлый привкус помады и усталости. Ей кажется, она сейчас выкашливает свои легкие. Она смотрит вперед — впереди пустота. Никакого преступника. Никого вообще. Она смотрит назад и не видит Дэниела, не слышит лязга его костыля. Она бросается назад и спотыкается обо что-то, летит кубарем, сдирая в кровь колени и безжалостно разрывая тонкий капрон, оборачивается и видит, как тело Дэниела раскинулось по асфальту, изо рта вытекает струйка крови. Она споткнулась об него. Она не заметила его тела. Пегги кричит. И просыпается. Пегги встает, кутается в свой пеньюар, ее колотит дрожь. Чужой взгляд жжет ей спину. — Я тебя разбудила? — Пегги спрашивает, не оборачиваясь. — Извини. — Я тоже не сплю, англичанка, — Энджи подходит близко, слишком близко. Тишина разливается между ними — вязкая, дрожащая. — Пегги, может быть, хватит? — Энджи разворачивает Картер за плечи, прикосновение теплых ладоней чувствуется даже через ткань. Пегги смотрит в лицо Энджи, изучает. Почти препарирует взглядом. Пытается найти подвох, вот только нет его. Впервые, кажется. — Перестань от меня бегать. Перестань винить себя и хоронить в себе это. Где та англичанка, которая красила губы потрясающей помадой, от которой было в шоке все кафе? Где та, которая вилкой чуть не заколола жирную свинью, которая была моим постоянным клиентом? Где моя Пегги Картер? — взгляд Энджи напоминает морскую воду — сине-зеленую, глубокую, бездонную. — Умерла вместе с Дэниелом, — отвечает Пегги, глядит мимо ее плеча, смотрит в стену спокойным взглядом, потому что боится своего сердца, которое рвется к человеческому теплу. Рвется к теплу Энджи. Энджи качает головой. — Это Дэниел умер, а не ты. А потом ее руки — маленькие, узкие ладони — ложатся на плечи Картер. Руки у нее горячие и сухие. — Вернись ко мне, — шепчет Энджи и приникает к искусанным губам Пегги. Губы Пегги мгновенно заныли, исступленно требуя прикосновений, требуя ласки и тепла, и она не смогла отстраниться — это ведь была Энджи, ее Энджи, и Пегги казалось, умом она искренне верила, что изменяет Дэниелу, пускай он мертв, пускай он больше никогда-никогда не вернется, но ведь это же Энджи, это совершенно другое!.. Пегги просто устала. Она хотела ненадолго вернуться домой. Только вот где ее дом? И в эту секунду, пока Энджи отчаянно ее целовала, а внутри разгорался огонь — будто бы кто-то подул на тлеющие угли, Пегги осознала, что она жива, что есть тот, кто всегда протянет руку, если упал, что ее дом там, где тот, кто ее любит. И кого любит она. Ее дом там, где Энджи щебечет о своих мечтах и заботах, выставляя на стол бутылку дешевого шнапса, где звучит ее привычное «англичанка». Где ее глаза сияют так, будто в них вспыхивают звезды. Где Пегги может найти покой. И Пегги вцепилась в узкие плечи, сжала их теми руками, которые так часто сжимали пистолет или руку Дэниела, и ее руки скользнули вверх, зарылась пальцами в густые волосы, ответила на поцелуй всем телом — губами, зубами, пальцами, бедрами и грудью прижимаясь, и просила, умоляла безмолвно: «Пожалуйста, помоги мне вспомнить, что я еще живая, я ведь живая, и я хочу жить, пожалуйста, я забываю, что я живая, а ты мне напоминаешь об этом, держи меня, пожалуйста, не отпускай меня туда, куда ушел Дэниел!..» Когда Энджи оторвалась от ее губ, то взглянула теплыми, спокойными глазами прямо в глаза Пегги, и та осознала — Энджи смешная, взбалмошная, Энджи выглядит легкомысленной и забавной, вот только внутри она гораздо стойче, гораздо тверже, чем Пегги. Пегги внутри — бурное море, а Энджи стальная, ее не разрушат ветра и время. Энджи улыбнулась светло и весело, будто бы солнце выглянуло из-за туч, и погладила Пегги по щеке. Картер поймала кончик ее пальца губами и оставила невесомый поцелуй.***
Больше всего Пегги хочется сбежать, и Энджи позволяет ей это. Картер отказывается от особняка Старка, но тот выплачивает ей потрясающий огромную сумму за помощь в одном заковыристом деле, и Пегги с Энджи покупают домишко на окраине Нью-Йорка, сами же его и отделывают. Энджи выбирала обои, мебель, сама красила потолки и стены — и смеялась безудержно и легко, когда Пегги целовала ее в испачканный краской нос. Когда дом закончен, в нем пахнет лавандой и стиральным порошком. Домашним печеньем — теплым и чуть подгоревшим. И краской. Пегги оглядывает их с Энджи комнату, и солнечный свет будто бы омывает ее всю, и она сама светится. В доме тишина. Хорошая тишина, как будто бы ты и правда пришел домой после долгого трудового дня. И Пегги впервые за много дней чувствует покой. Энджи подходит так близко, как никто и никогда не подходил. И Пегги это нравится. А еще Пегги нравится чувствовать себя живой. Пегги скучает по Дэниелу. Они вместе с Энджи приходят на его могилу, чтобы положить цветы. Это ландыши. Больше всего он любил ландыши. Они сидят рядом с надгробием, на которым высечено «Воскресну», и Пегги впервые понимает, что значит это слово, когда рассказывает Энджи о их любви, о вечерах, заполненных музыкой и поцелуями, о танцах и ночных дежурствах. Он и правда воскрес. В ее словах. В ее памяти. И Пегги живет дальше, потому что она жива, а его больше нет. Вот так вот. И никак иначе не могло быть. Пегги знает, что рано или поздно они с Дэниелом встретятся. Ей поможет в этом пуля, нож или старость. Если честно, предпочитает последнее. Ведь у нее так много дел. Пегги знает, что когда-нибудь они обязательно встретятся, и она все-все ему расскажет. А пока Энджи держит ее руку — крепко и тепло. Целует ее так, как хочет Пегги. Они сидят на могиле Дэниела и глядят на ландыши, зная, что скоро пойдут в их дом, где Энджи испечет печенье и поставит чай с лавандой. И ради этого стоит жить.