Бурление крови

Он блядски его ненавидел. До бурления крови. Томаса выводила из себя каждая мелочь в Джеймсе Мэдисоне. Его спокойный тон голоса, его темные, прохладные глаза, то, что он не реагировал на очарование Джефферсона, как остальные. Томас привык, что его любят. Что им восхищаются. Он воспринимал это как должное, искренне веря в свою непреодолимую очаровательность. И когда на его очевидный флирт и фирменный взгляд «я бы хотел попить с тобой чайку», который обеспечивал Томасу безукоризненную победу в сердцах всех встречных, Джеймс Мэдисон просто холодно хмыкнул и поспешил уйти, чуть ли не морщась, Джефферсон был в шоке. А потом в ярости. И ярость скрывала собой, как солнечный свет, что-то еще. *** — Нет, ну ты только подумай, поставить меня в парный проект с Монро! Адамс совсем заебенился там! — возмущенно болтал о чем-то, что ускользало от внимания Джеймса, Гамильтон. Джеймс не то, что бы хоть когда-то хотел его слушать, но вежливость и привычка давали о себе знать, поэтому Мэдисон мог пересказать большинство рассказов Александра. Их считали друзьями. Джеймс так не считал. Но кто он такой, чтобы спорить? В любом случае, сегодня его мысли были слишком далеко от Гамильтона и его проблем. Сегодня у него у самого была проблема. И имя этой проблеме — Томас Джефферсон. Джеймс, конечно, слышал о нем задолго до личной встречи. Полиглот, обольстительный красавец, талантливый участник дискуссионного клуба, два курса проведший во Франции по обмену (смешно, что он вернулся, а Лафайетт, приехавший на его место, решил остаться в Америке до конца учебы минимум). Трудно было не слышать о Томасе Джефферсоне. Джеймс мало интересовался им поначалу. Но, как раз за неделю до его возвращения, все только о Джефферсоне и говорили. Мэдисон буквально не мог пройти по коридору, чтобы кто-нибудь рядом не вспомнил о Томасе. А вот Мэдисон уже за глаза считал его самодуром и выскочкой. И оказался не так уж неправ. В первую же секунду их встречи на вечеринке, устроенной Лафом по случаю своего «оставания», на Джеймса обрушился такой шквал обаяния, самоуверенности, наглости и сексуальности, что он чуть не задохнулся, следя, как Джефферсон элегантно кланяется ему, не отводя взгляда — и это в двадцать первом-то веке. Слова как-то сами застряли в горле, как чей-нибудь огромный хуй. От своего собственного сравнения стало как-то тошно и противно. Да и стоять вот так, пытаясь выдавить из себя хоть слово под обжигающим взглядом Джефферсона и не показаться человеком с IQ равным минус десяти, не хотелось, поэтому Джеймс выбрал единственное доступное ему действие: молча уйти. Лучше прослыть высокомерным, чем тупым. Весь оставшийся вечер, прячась в углах с газировкой, которую он, вообще-то, не очень любил, но выбирать особо не приходилось, если он не собирался в дребезги напиться, Джеймс ловил на себе малочитаемые взгляды Джефферсона, хотя тот явно пытался их скрывать. Мэдисону это не понравилось (не должно было понравиться). Он не любил особого внимания к своей персоне, поэтому его контакты заканчивались на вечно болтающем Александре, тихом Берре, с которым они были в одной группе, и парой знакомых, вроде Джея с параллельного потока и милейшей Долли Пейн-Тодд — если бы он не был геем, то определенно бы пал жертвой ее ума и очарования. Джеймс очень не любил, когда его замечают (почти)незнакомые люди. Особенно если эти люди были почти двухметровым красавцем с повадками паука. Джеймс Мэдисон панически его боялся. До бурления крови. С того дня прошло несколько недель, и каждый день, сталкиваясь с Джефферсоном в коридорах — что, вообще-то, не должно было случаться слишком часто, так как Томас учился на два курса старше, чем он, но почему-то случалось, — Джеймс чувствовал на себе прожигающе-изучающий взгляд, который непонятно будоражил сознание. Ну как «непонятно». Мэдисон не был тупым, и прекрасно понимал, что Томас его возбуждает. Абсолютно нормально для девятнадцатилетнего здорового парня нетрадиционной ориентации. Он был практически уверен, что Джефферсон с его идеальными волосами и необыкновенно-завораживающей манерой подавать себя на многих так действует, и просто старался отмахнуться от этого. Он в любом случае не хотел перепихон на одну ночь. А о каких-то серьезных отношениях с Томасом и думать не стоило — кто он такой, чтобы подобное могло быть возможным? *** Задроченный нерд, — через пару дней про себя определил Томас. — Причем не только своей правой рукой, но и повседневной жизнью. Так типично Типично-то типично, а взгляд второкурсник Джеймс Мэдисон — как узнал Джефферсон из разговора с Лафайеттом — притягивал. Вот чувствовалось в нем что-то еще. И эта неизведанность выводила Томаса из себя. Никому нельзя играть с ним. Даже неосознанно. От одной мысли — а их было немало — о Мэдисоне голова начинала гудеть, и хотелось то ли кричать на всех окружающих, то ли целовать кого-нибудь (Джеймса). В повседневной жизни его мелькающее перед глазами лицо очень отвлекало и бесило. В сексуальной доводило до белого каления. Когда через неделю после знакомства Томас проснулся с одним из самых мощных стояков за последние месяцы, а в голове возникли картинки определенного содержания с участием Джеймса в них, стало как-то по-детски обидно. Ему так давно не снились реальные люди, потому что траха с ними хватало и в жизни. А тут вот появляется какой-то заучка и все портит. Нет, ну обидно же. И чуточку приятно. С каждом днем Томас ловил на себе все более задумчивые и мрачные взгляды Мэдисона при встрече, и от них почему-то отчаянно ныло где-то под ребром, у сердца. К третьей недели все уже стало настолько привычным, что и раздражение, и ненависть пропали. Зато твердый как камень стояк по утрам и встречи в коридоре/библиотеке/кафетерии стали регулярными. Джефферсон, погрузившись в круговорот захвативших его странных чувств, даже не заметил, что уже давно не был на вечеринках и не зажимал очередную (ого) красавицу (вца) в углу. И в библиотеке он оказывался раза в три чаще, чем обычно. Даже надоедливый первокурсник Гамильтон бесил не так сильно, как раньше. Томас Джефферсон, кажется, вовсе не так уж ненавидел Джеймса Мэдисона. *** — Ну конечно же я сказал ему все, что думаю по поводу плана Георга на реформацию префектуры под более близкий к монархическому тип! — продолжал свой жаркий рассказ Гамильтон, каким-то образом умудряясь успевать пить кофе и писать доклад, хотя рот его ни на секунду не захлопывался. — Ох, Аарон Берр, сер! Алекс вскочил и чуть ли не вприпрыжку умчался к своему… Джеймс был без понятия, что связывало этих двоих. То ли дружба, то ли странное сексуальное влечение. Просто они были слишком разными, чтобы представить их рядом. Почти как он сам и Томас Джефферсон. Будучи легка на помине, его проблема появилась в дверях, и, оглядев зал (Джеймс даже не пытался спрятаться за стопкой книг, у Томаса была просто орлиная внимательность) уверенным шагом направилась к полкам за спиной Мэдисона. Джеймс почувствовал, как каждая клеточка его тела напрягается от близости к будоражащему его человеку, так что он не придумал ничего лучше, как уткнуться в лежащий на столе учебник, касаясь того кончиком носа при каждом движении. Это ему не особо помогло. — Я могу здесь присесть? — услышал Джеймс над собой бархатно-горчичный голос Томаса. Ну охуенно блять, — проскользнула шальная мысль, когда закончилась секундная паника. Отступать было некуда, пришлось поднять на парня глаза и еле кивнуть, молясь всем известным Богам, что они просто посидят в тишине. — Джеймс Мэдисон, так? — усевшись и облокотившись на спинку в вальяжной позе, зачем-то уточнил Джефферсон. Безбожник — Угум, — подтвердил Джеймс, усиленно утыкаясь взглядом в книгу, хотя читать в таких условиях было невозможно. Он буквально чувствовал, как взгляд Томаса стекает по нему расплавленным шоколадом. — Не хочешь пойти выпить кофе со мной? — Что? *** — Не хочешь пойти выпить кофе со мной? — Что? Томас и сам не знал, что. План был лишь завязать разговор и по его ходу понять, что же такого цепляющего внимание есть в этом парне. Но стоило ему посмотреть на тонкие и длинные, как у пианиста, пальцы, сжимающие книгу, немного затравленное выражение лица при этом с блестящими умом, начитанностью и чем-то охлаждающим глазами да услышать, пусть и ненадолго, звук его голоса, весь план как-то сам собой чпокнулся. Захотелось побыть нормальным. Не Томасом-обольстителем, знающим все свои движения на три хода вперед, а обычным парнем, которому симпатичен другой, очень милый, парень. И вот таким Джефферсон быть не умел, возможно, потому и выпалил первое пришедшее на ум. — Ты зовешь меня на свидание? — видимо, молчание затянулось, раз Мэдисон решил сам продолжить этот разговор и даже отложил книгу. — Ну вроде как да, — максимально беспечно ответил Томас, отмахиваясь от липкого страха перед отказом, опутавшего его сердце своей паутиной. — Зачем? На этот вопрос Джефферсон ответ не знал. И что-то ему подсказывало, что Джеймс и не ожидает от него этого, но все же опять повисшая тишина могла привести к непонятным последствиям, так что Томас собрался с мыслями и с вальяжной улыбкой выдал: — Ну я красавец, а ты милый, думаю, мы были бы замечательной парой или, по крайней мере, могли бы выпить кофе вместе. Блять, нервничаю как подросток перед выпускным балом, что со мной? — не снимая с лица улыбку (давно уже сменившей ориентацию с «вальяжной» на «напряженную») в подходящей панике ответил Томас. Джеймс смотрел на него одновременно как на ребенка, придурка и пришельца, хотя эти образы и синонимичны друг другу. А потом внезапно засмеялся. Чисто и искренне, уткнувшись лицом в свои ладони. — Я так понимаю, это да? — потеряв всю оставшуюся в нем спесь, с надеждой спросил Томас. И Джеймс Мэдисон, человек, который ни разу в жизни не целовался, был на свидании всего два раза и однажды по пьяни отсосал Берру (тот, впрочем, в долгу тогда не остался. Они старались об этом не вспоминать, и с тех пор Джеймс наотрез отказывался выпивать на вечеринках) внезапно легко и со светлой улыбкой, просто кивнул в ответ на вопрос Джефферсона. Томасу чертовски нравился Джеймс Мэдисон. До бурления крови.