lovely

Tear me to pieces, skin to bone

      Ещё утром Майа думает, что знает, как всё произойдёт — сотни и сотни вариаций, продуманные до мельчайших деталей; ни одна минута ни одной ночи всех этих лет не пропала впустую — каждая до самых корней пропитана предвкушением крови и пороха и облегчения; каждой обязательно найдётся своё применение — уже скоро; буквально этим вечером; поэтому Майа оставляет на столе своей комнаты в таверне столбик монет в два раза выше требуемого — прижимает ими письмо домой — письмо для Каны — и короткую записку для корчмаря с инструкциями о том, что делать с Иши до его приезда. Её парадный китель — недавно выстиранный, но давно не ношенный — в сундуке у кровати; свой полевой она после некоторых раздумий решает всё-таки надеть, но спрятать до поры под праздничную мантию — придётся немного потратиться и, возможно, засветиться раньше времени перед стражей, конечно, но эти секунды её самые любимые — мгновение между тем, как она откидывает расписную ткань, показывая потёртую раутайскую форму, которую Хранительница обязательно узнает — не может не узнать — Майа сжимает зубы и жмурится, заставляя себя отвернуться от зеркала — как можно не узнать, дразнит её мягкий спокойный голос, то, что до сих пор пахнет как мои дурацкие дирвудские благовония из полевой травы? — и тем, как маленький грубый свинцовый шарик блестящим влетает с одной стороны, и выпадает с другой — весь влажный, тёплый; удовлетворённый. Кэд Нуа уже больше не полуразрушенная крепость среди полей с минимальной инфраструктурой, слепленной из соломы и речной глины; Кэд Нуа теперь — акрополь собственного метрополиса — неприступная адровая цитадель из бывшего тела бывшего бога, закрывающая собой закатное солнце; символ благожелательного самодержавия Хранительницы; то ли грандиозный прощальный комплимент пантеону Эоры — то ли один большой непристойный жест в их адрес; у Майи, которая едва проталкивается по кишащим людьми улицам торгового района, на этот счёт какие-то свои мысли — только она всё никак не может собрать их хотя бы во что-нибудь целостное. Всё, что не связано с её ночными фантазиями, в Кэд Нуа даётся ей всё труднее даже при свете дня — идеи ходят кругами как задурневшие от сладостей дети у фонпримского столба, извиваются и завязываются в узлы, появляясь в полуденный сумрак и исчезая на полуночном солнце; похоже на работу сайфера, думает она, кутаясь в тонкое одеяло на рассвете, липкое и влажное от пота и нетерпения — может быть, кто-то из её старых друзей, думает; и вся эта адра, как огромная линза, может, помогает накрывать целый город; она даже делится этой идеей с кем-то в таверне — случайно, конечно; пока зеленокожий аумауа мягко не отталкивает её, наконец, с дороги, она разъясняет все тонкости своей теории Иши. Корчмарь ловит её под локоть и усаживает обратно на мягкий барный стул, рассеянно списывая все беды на сухой летний воздух; она не спорит с ним и от предложенной выпивки тоже не отказывается — ром с Архипелага, говорит он; куда более популярный и качественный напиток-побратим кислого дирвудского сидра; Майа опрокидывает всю порцию одним махом — потом медленно сплёвывает это расплавленное олово обратно в стакан — потом страдальчески мяукает и просит не смеяться, начиная смеяться первой; ладони у Хранительницы от этого опыта даже похолодели и покрылись испариной, и Майа машинально сжимает её руку в кулак и накрывает своей; Майа всё-таки смеётся и говорит, что она ещё привыкнет; однажды, говорит, тебя будет за уши не оттянуть. Корчмарь смотрит на неё теперь с жалостью, и вместо рома перед ней теперь вода с лимонным соком; он думает, что это, может быть, акклиматизация — потому что климаты же совсем разные, да? — и предполагает, что ей лучше обратиться в госпиталь — и он, может быть, прав, но годы тренировок и боевого опыта ведут Майю разведывать город.       Она помнит разговор Хранительницы с Текеху в дворце королевы — она слышала только конец, шагая им навстречу через главное фойе, песчинки моральной тревоги и личностного кризиса на её душе после миссии Ацуры как высохшая соль на носу сапога — всего-то и нужно, что снять перчатку, облизать кончик большого пальца и стереть, одним лёгким движением; от уголка губ — и вниз; и это первый раз, наверное, когда она видит Текеху–огромная голубая гора, едва ли чуть-чуть темнее в своей синиве, чем Хранительница, с широкой улыбкой и искорками у глазах — и это логично, Майа шепчет Ишизе в мягкие пёрышки, останавливаясь на полпути и не отводя от них взгляд; ей нужен был пятый в команду — а корабль ведь так далеко от Латунной Цитадели; и два дня ведь — такой долгий срок; и у Хранительницы на лице это выражение лица, когда она серьёзно думает над тем, что не заслуживает и секунды раздумий — поджимает губы и обеспокоенно хмурится, рассматривая на внушительном рельефе синих мускулов план идеального урбанистического дизайна гипотетического города мечты, где всё всегда обстоит по уму и способно меняться по требованию прогресса — и улыбается, с дёснами и ямочками на щеках, когда туземец благодарно и вдохновенно массирует её плечо. А потом — о, Майа, говорит; ты вернулась; и уже только губы и два клыка; и в глазах ещё больше соли — так просто не ототрёшь.       И вот сейчас она — вся из улыбок; она что-то жуёт и из вежливости прикрывает рот, но Майа знает это лицо — и эту улыбку — и даже знает, какая она на ощупь, когда её целуешь; и это всё совсем не так, как должно быть — как Майа знает, что должно быть; где же весь её последний целый день? где же расписанная праздничная накидка? — где же, хотя бы, полный мешочек пороха и новые пули? — вниз по улице; прямо прямо и направо; но на торговой площади кто-то разбил шатёр и уложил под ним ковры — расставил фуршетные столы со свежим паштетом и супом из рака и вазы с цветами; кто-то играет на флейте и скрипке, чтобы ярко одетые люди плавно переступали с ноги на ногу и покачивались, обмениваясь вежливыми кивками и восторгами — и чтобы Хранительница Кэд Нуа в лёгком ассиметричном дублете сидела за одним из накрытых белыми скатертями столиков, с практически загораживающим солнце аумауа в дворянском убранстве на соседнем стуле и плетёной корзиночкой с виноградом и яблоками между ними — улыбаясь, конечно же; поблёскивая почти прозрачными лунными глазами и отполированными доспехами солдат своей маленькой кукольной армии за спиной. Кто-то встряхнул весь мир Майи Руа и вывернул его наизнанку; запустил свои загребущие руки в её голову, нашёл каждое её маленькое сокровище, которое она лелеяла и взращивала — и бросил его к её ногам, изломанное и истоптанное; пустое и холодное — как морской бриз, пахнущий дымом, порохом и горелым мясом; как крики и бесконечная толпа, утягивающая назад по течению, обратно к пристани; как пожар, не затухающий целые сутки и как раскрошившийся от жара в пыль белый камень, создававшийся на века; как кровоточащие раны и гноящиеся культи, дезертирства и мародёрства недогоревшей имперской собственности — как изоляция и голод до прибытия официальных лиц с континента — как изоляция и голод на континенте после переворота из-за потраченных средств и потерянных жизней — как гражданские войны перетекающие в религиозные перетекающие в гражданские перетекающие в технологические перетекающие в войны за то, чтобы заполучить себе захватчика подобрее — как вензеля вайлианских бумажных денег и уанские торговые печати вместо рабских ошейников. Как люминесцентные серые глаза, бескрайне тёплые и бесконечно задумчивые в зеленоватой голубизне и в красных всполохах — лицом к лицу на жёсткой солдатской кровати и через весь тронный зал дворца каханга — когда «я не думаю, что могу спасти мир без тебя» и когда «если позволите, Ваше Величество»; когда «есть основания полагать, что порох пытались провезти к представительству Вайлианской Торговой Компании и не уследили за безопасностью»; когда «просто» когда «так» когда «правильно».       Кто-то шепчет ей: не надо, девочка, и пушистая синяя рука мягко сжимает её собственную где-то далеко внизу; и Майа не может шевельнуться — не помнит, как. Серафену идёт этот новый стиль — шёрстка пострижена и расчёсана; жасмин и цитрус там, где раньше были влажное дерево и рыбьи потроха; такой же ассиметричный дублет, но другого цвета и с другим золотистым узором на манжетах; разве что походка всё ещё помнит морскую качку, и во рту за щеками ходит комок жевательного свефа; он смотрит на неё снизу-вверх удивлённо и даже приветливо, но вокруг его глаз углубляются тени, и брови хмурятся с каждой секундой всё сильнее, и притворяющиеся статуями по периметру площади конструкты уже обратили к ней свои головы и покрепче посжимали эфесы; и Майа знает, что есть способ закрыться от этих ловких синих пальчиков у неё голове — видела не раз, как целые взводы раутайской пехоты ни на секунду не прерывали наступления — не спотыкались даже и не сбивались с ритма своих барабанщиков — несмотря на покрасневших от напряжения на той стороне поля боя вражеских сайферов; чувствовала у себя в голове своих — высоких и широких как стена до самого неба, заботливо закрывающих своей тенью сознания солдат; но это всё игры, конечно — это всё разумные против разумных, мясо против мяса — не чета тому, когда у тебя в котелке круглые сутки кутят боги, а ты просто прикрываешь глаза на мгновение, блаженно улыбаешься самой себе и тихо так, снисходительно мычишь себе под нос — и глаза у тебя потом такие, как будто ты знаешь самую смешную шутку во вселенной; вот только Майа этой шутки не знает — никогда не знала — с ней никогда ею не делились — и стены в её голове рухнули одновременно с крепостными — и Серафен, кажется, не сидел всё это время без дела; и это больше не навязчивые капельки через неприкрытые трещины — это экспоненциально набирающая силу лавина сдавленных удивлённых вздохов и обугленной кожи и разорванной плоти и неумолимых шагов пяти человек вслед за секундными воплями боли и влажными шлепками по стенам; слабого, как старое чужое воспоминание, холодного прикосновения чьих-то бледных рук к щекам и улыбки, которой, если не присматриваться, даже и нет — и поэтому Майа на самом деле не хочет ничего делать, говорит ей мягкий ласковый голос; Майа не хочет срывать с пояса годами копившуюся ненависть и жажду мести, не хочет засыпать в неё разочарование и печаль и не хочет закупоривать это всё своим тяжёлым — разбитым и тысячу раз переплавленным — сердцем; и Майа не будет против, если её старый друг — хороший друг — попридержит для неё её спусковые крючочки; и эти новые ловкие синие лапки такие же деликатные, но настойчивые, как и те, первые. Серафен ласково улыбается ей и смаргивает с неё оцепенение, но она не может найти в себе хотя бы усмешки на сдачу — ей вдруг так сонно и воздушно без этой тяжести, с каждым шагом шлёпавшей её по бедру, но так скорбно — вся эта пыль, грязь и сажа прошедших засух и пыльных бурь, склеенная болотной трясиной и с прожилками опавших листьев — размоченная потом и слепленная в форме кармического воздаяния кровоточащими мозолями на ладонях — такая совершенная, такая страстная — но такая уродливая и недоношенная; недолюбленная, наверное –недокормленная родительской решительностью; и, если быть совершенно честной –какая вообще могла быть надежда на дрессированную суку, которая тщательно и с удовольствием всё утро вылизывала пальцы, одним щелчком устроившие геноцид её родины раньше, чем у неё на языке растворился их вкус?       Кто-то кутает её в плащ — прикрывает моветон раутайского оранжевого аквамариновой адрой Кэд Нуа и суетливо подталкивает её вперёд — люди, шепчет, смотрят; у него золотистый загар и пшеничные волосы, постриженные и выбриты по последний дирвудской моде; он пахнет табаком, и на его мундире красуется бляшка ремесленной гильдии — Майа видела такие практически на каждом кузнеце и кожевнике и ювелире от самой границы, но у Эдера она другая — больше и шире и отделана золотом; и позади него кто-то коротко охает — с бокалом в руке вместо фонаря, в торжественной мантии, без капюшона и с вязью ритуальной хны под глазами. Втроём — в шесть рук — они неторопливо ведут её через площадь к тому самому столику, где Хранительница всё ещё увлечённо слушает своего желтокожего собеседника — и ещё раньше, чем его голос кажется ей знакомым, Эдер вдруг замирает, заставляя её натолкнуться на него плечом, и смотрит на неё — действительно смотрит — на синяки под глазами и бескровные губы — ищет, может быть, что-то знакомое, но не может найти; и на долю секунды ей кажется, что он хочет повернуть назад — короткий взгляд ей за плечо, едва заметный поворот головы — и жалость в глазах и на языке, когда Зоти врезается ему в плечо, и от громкого ругательства практически сияющий эфирный взгляд соскальзывают с аумауа на неё — и вглубь неё — в самую мякоть — шипованным цепом — как будто и не было ничего; как будто они до сих пор на «Непокорном», и Майа чистит на ступеньках свою аркебузу, а Хранительница привалилась спиной к мачте — курит свою трубку и как бы между делом видит её насквозь. Здесь есть улыбка и здесь есть тепло; здесь есть доверие и непосредственность с какими только, наверное, и можно что баловать злодеев и наказывать героев — щадить врагов и разрушать друзей; здесь есть принятие и здесь есть семья — есть Кана, который одним движением взметается к ней, опрокидывая свой стул и стукаясь коленом о столик, подбрасывая вверх корзиночку и рассыпая фрукты; здесь обнимают так крепко, что заново ломаются так и не зажившие рёбра — здесь хватают за щёки и сцеловывают дорожки несуществующих слёз — здесь волновались за неё — гадали, куда она могла уйти — к ним даже приходили комиссары — да что же это она?! — а вдруг бы с ней что-то случилось?! — почему она не вернулась к ним? — надо срочно написать родителям! — они ни на минуту не теряли надежду! — по ней так скучали! — её так рады видеть. Асимметрия шёлка и бляшка из нежного розового золота с перламутровой арфой в центре — знак хороших песен к плохому пиву; знак прекрасных портретов порченных божеств; нежной флейты и скрипки в наказание за бескрайние маковые поля братских могил.       А потом — другие руки на её плечах и другие губы на её щеке; нам, говорят, понадобится стол побольше — такой, говорят, праздник; столько, говорят, нужно наверстать; Серафен, Эдер, принесите вина; Кана, попроси подать больше еды; Зоти, найди Алота, он где-то недалеко. Вместо запаха моря и крови у неё на руках теперь разреженная пустота и нескончаемый холод — они размазывают эту смесь Майе по лицу — нежно и бережно и влажно, и Майа не может — не умеет — не прижаться к ним носом и не прикрыть глаза, чтобы не перелиться случайно через край и с концами; но даже так, через веки, её ослепляет сияние двух лунных камешков в центре снисходительной задумчивой вселенной. Майа выдыхает ей в ладонь, но это звучит почти как усмешка; у неё всегда было плохое чувство юмора.       Привет, понимающе улыбается ей шёпот далёких звёзд.       Добро пожаловать домой.