с пелёнок

— И что это мы такое по-вашему делаем? Тон у Якова Петровича мягонький, как подтаявшее масло на булочке. Тем же тоном Яков Петрович обычно спрашивает «вы осознаете, что я имею полномочия проводить полное внутреннее расследование?». Этого тона, как шелеста змеи в высокой траве, боятся и опасаются ленивые, на руку не чистые высокие чины столицы. Саша и замирает — точно кролик, встретивший змею. Медленно ставит на место шкатулку, вытягивает руки по швам и только потом оборачивается. Ни проблеска страха или хотя бы стыда в гранитно-серых глазах, только каменное спокойствие и решимость, с какой революционеры принимают пытки и казнь, не выдавая своих. — Ничего. — Ничего? Яков Петрович обходит его, не спуская косого взгляда — он уже научен и прекрасно знает, что Саша, если дать слабину, может припустить зайцем и спрятаться в какой-нибудь дыре до ночи, или пока не оголодает. С щелчком открывает шкатулку и с облегчением находит оба пистолета внутри. Что вообще за пошлость — хранить дуэльные пистолеты в доме? Давно пора избавиться от этой коробки. — Ничего — в моем кабинете, с запертой шкатулкой. — Я только посмотрел, — в голосе его чистота и звонкость человека, который осознает, что не врет, а только правильно и с нужного угла докладывается. — А что планировали делать, когда закончите любоваться? Молчит Саша. Губу покусывает серьезно, взвешивая ответ. Яков Петрович — тростью поигрывают, не торопят. — Ипполит Александрович... — Разумеется, как же без Ипполита Александровича. Саша вскидывается, подбородок повыше тянет, спину ровняет (сложенные вместе усилия делают его примерно на четыре волоска выше, Якову Петровичу — вровень с пуговицами жилета). Сложно казаться значительным в возрасте семи годов. — Ипполит Александрович говорили, что в мои годы уже умели управляться с мушкетом, вот я и подумал... — Вам думать рано, а видя, к чему ваши измышления приводят — и вовсе строжайше не рекомендуется. — Яков Петрович! Ипполит Александрович белке в глаз со ста шагов попадают! — Саша, — Яков Петрович с неотвратимой мягкостью пресекает недовольство. — У Ипполита Александровича какие уши, вы мне не напомните? — Уши как уши, — Саша смаргивает от неожиданности. — Левое в оттопырку, а правое срезано вот так вот, — он пальцы к своему прикладывает, потом, спохватившись, быстро стучит по краю стола. — Не срезано, а отстрелено, — поправляет Яков Петрович с удовлетворением. — А знаете, каким образом? — Шальная пуля? — Весьма шальная. Из пистолета, которым Ипполит Александрович вздумали поскрести в затылке. По сей день уверен, что в голову ему пуля не вошла только от того, что она у него, — Яков Петрович, потянувшись, тоже стучит по столу, громко и глухо, — отличается особой крепостью. — Врёте вы. А если и нет, то все равно... — Мне вас выдали на воспитание комплектом, Саша. Две руки, две ноги, два уха и два глаза. Пальцев — десять, зубов... не считал. В каком виде получил — в таком вернуть и обязан. После этого — извольте хоть в пушку лезть, чтоб гусары вами стреляли по Константинополю, а до того... — Яков Петрович шкатулку с пистолетами перехватывает, локтем к бедру прижимает. — Никакой стрельбы. Свободны. Спорить дальше — ниже офицерского достоинства. Разворачивается Саша красиво, к выходу — марширует, оставляя на мягком ковре четкие следы каблуков. Дверь за собой закрывает аккуратно, чтобы не хлопнула, выдавая его настроение, и только уже в коридоре сбивается сначала на быстрый шаг, а потом и на бег, дробно постукивая по паркету, и тяжело оттянутый карман хлопает его по бедру на каждый шаг. Яков Петрович ставят себе намерением избавиться от всего огнестрельного в доме до конца недели. А при хорошем стечении обстоятельств — устроить Ипполиту Александровичу высылку из столицы эдак на месяц-другой, чтоб не смущал собою неокрепшие умы. Он, видите ли, двоюродным дядей мальчику приходится! А Александр Христофорович-старший — тёзкою и крестным, и если мальчишка умудрится получить увечья, отчитываться перед Бенкендорфом за порчу крестника будет не гусар... — Этого в моих служебных обязанностях нет и быть не должно, — бормочет Яков Петрович себе под нос, и взглядом задумчивым скользит по книжным полкам. А где же его любимая подзорная труба? Вот тут же всегда стояла, совсем рядом с...