Не через меня

*Прогуливаться по яичной скорлупе - английская и французская поговорка, означающая неуклюжие и рискованные попытки прийти к взаимопониманию. Вальжан обыкновенно вставал затемно и, чтобы не будить Туссен, готовил чай на спиртовке. В это утро его тихая возня на кухне разбудила Жавера. «Ну, значит, на поправку пошел», - обрадовался Вальжан и оставил гостя наедине с тазом, кувшином воды и мылом: чем меньше непрошеной заботы, тем лучше, - мучившая Жавера лихорадка и без того сблизила их больше, чем хотелось бы. Тем временем он разогрел на спиртовке сваренный накануне Туссен куриный бульон, нарезал сыр, достал из буфета бисквиты. Жавер закончил с умыванием и притащился на кухню. - Твоя служанка спит и почивает, а ты выполняешь ее обязанности, - неодобрительно заметил он. – Очень похоже на месье мэра, которого я когда-то знал. - Туссен вообще-то экономка, а фактически и кухарка, и горничная, - возразил Вальжан. – Из-за того, что я не могу нанять больше слуг, мы чрезмерно обременяем бедную женщину работой. Козетта ей иногда помогает готовить, святые сестры учили пансионерок домоводству. Я глажу, потому что Туссен тяжело управляться с утюгом. Жавер был озадачен. Он снимал комнату у пожилой вдовы, хозяйка обеспечивала постояльцу полный пансион, и он никогда не задумывался, тяжело ли это почтенной даме. - Стирать может прачка, - изрек он наконец, вспомнив, что его квартирная хозяйка поступала именно так. - Мои вещи, верхнюю одежду, белье – конечно, мы так и делаем, - кивнул Вальжан. – Козеттины платья – другое дело: там блонды, ленты, все это нужно отпарывать, правильно стирать и сушить. Уйма работы, - заключил он и пододвинул собеседнику сыр, чашку бульона и бисквиты. - Ешь. Тебе нужны силы, - строгим голосом, с интонациями месье Мадлена велел Вальжан. Неожиданно он вспомнил Петрониллу-Маргариту и, улыбнувшись этому воспоминанию, добавил: - Не жрамши-то и поп помрет! Потом он заставил Жавера выпить сладко пахнущий травяной отвар – в состав входили лакричник, орегано, имбирь, ромашка и мед. Сбор Вальжан заготовил впрок год назад, еще в монастыре, причем травы собирал, едва они зацвели – тогда в них самая сила. - А для чего они тебе понадобились?- удивился Жавер. - Фантина от чахотки умерла, а чахотка сделалась от плеврита, так мне доктор тогда объяснил, - ответил Вальжан. – И еще сказал, что грудью она слаба от природы, если есть кровные родственники – им тоже опасно простуживаться. - А я при чем? - А при том, что еще твоей чахотки мне недоставало! – отрезал Вальжан. – На ночь Тусссен тебе чаю с малиной сделает. - Зачем еще? – недовольно буркнул Жавер. – Если тебе нравится изображать слегка небритую сестру милосердия, мог бы и малину сюда же положить. - Отвар – от кашля, малина – от лихорадки, - пояснил Вальжан. – Еще ивовую кору заваривать хорошо, да я не припас – горькая она, зараза, Козетта маленькая ее терпеть не могла, плевалась. - Да ну? Жалко, что мне никто ее не поднес, когда у меня в спине черви завелись,- хохотнул Жавер. - Черви?.. У тебя?.. - самому Вальжану эта напасть была знакома, после побегов его пороли так, что по месяцу спина гнила, но Жавер?.. - От розог, - невозмутимо ответил тот, - в приюте нас знаешь как пороли? Розги в соленой воде вымачивали – и секли, пока не сомлеешь. Один раз, лет тринадцать мне было, опарыши в струпьях завелись. Да ничего, квасцами лекарь прижег, зажило, как на собаке. - За что тебя так? - За все, - зевнул Жавер и, сочтя такой лаконичный ответ исчерпывающим, побрел досыпать. Спал он от слабости много, а в данный момент этому способствовала подлитая в питье рюмка померанцевой водки – такому дополнению Вальжана научил старый Фошлеван, который все свои недуги врачевал с помощью этого зелья, и ведь немало - после телеги-то - сумел проскрипеть… *** Для Козетты было привычно, что у отца есть компаньон: покойный «дедушка Фошлеван» был ласков с ней, баловал, поэтому гостя она приняла радушно и доверчиво. Козетта твердо знала, что она – очень хорошая, и Господу на небесах об этом известно, поэтому, несомненно, все обязаны относиться к ней хорошо. К тому же у нее никогда не было ни подруг (в пансионе дочь садовника не считалась ровней спесивым наследницам респектабельных буржуазных семейств), ни незаинтересованного приятеля мужского пола, который необходим всякой девушке, - а должна же она была с кем-то говорить о Мариусе и о прочих предметах, упоминание коих огорчало ее отца! Жавер конфидентом юной влюбленной барышни оказался впервые в жизни, был застигнут этим врасплох, но честно пытался соответствовать. Ему было любопытно, что за особа выросла из дочери проститутки, воспитанной беглым каторжником. Он нашел, что девица мила, приветлива и незлобива, однако без влияния Вальжана мигом забудет о христианском милосердии и деятельной любви к ближнему. Не со зла, просто найдутся дела поважнее. Модные лавки, например… Тем не менее он мысленно записал девушку в «свои», как и Туссен, которая тоже к нему попривыкла и перестала бояться. Обе эти женщины, старая и молодая, были дороги Вальжану – а Вальжан с некоторых пор стал для него чем-то вроде брата, которого у Жавера никогда не было. Жавер безуспешно пытался дать себе отчет в том, как, прожив всю жизнь без любви, он так горячо привязался к человеку, которого еще недавно ненавидел. Будь Жавер собакой, при виде Жана Вальжана или звуке его голоса и шагов его уши вставали бы топориками, а хвост бешено стучал по полу. Будь у людей хвосты, никто не сумел бы выглядеть невозмутимым чурбаном. *** Жавер сидел на скамейке под яблоней и чинил конское оголовье. Он прокалывал потертый сыромятный ремень шилом и делал неровные стежки вощеной нитью. Время от времени шило втыкалось в палец, Жавер рычал вполголоса: «Merde!..*» и нервно оглядывался – нет ли поблизости девушки. Ему никогда раньше не доводилось жить в одном доме с молоденькой барышней тонкого воспитания, и было непривычно постоянно помнить о том, как бы не попасться ей на глаза в неподобающем виде и не брякнуть словцо, не предназначенное для нежных девичьих ушек. Время от времени ему начинало казаться, что из умывальника или платяного шкафа вот-вот некстати выглянет хорошенькое большеглазое личико. Жавер купил комплект видавшей виды конской сбруи в шорной лавке на пособие, которое правительство выплатило полицейским агентам, раненным в день июньского восстания. Седло, у которого целым был только ленчик, уволок к себе Вальжан – прилаживать крылья, вырезанные из старых сапожных голенищ. «У меня лучше получится, - пояснил он, - я привык чинить обувь, а эта работа не слишком отличается от починки сапог». Жавер не возражал – ему и с уздечкой хватало мороки. Уздечка, судя по виду, помнила тамплиеров и Столетнюю войну, но, в конце концов, и сам Жавер, и его конь тоже были немолодыми и потрепанными. Жавер все еще оставался с этими людьми, одинокими, как и он сам, прибившимися друг к другу и создавшими что-то вроде семьи. Он не любил читать, но, взявшись за какую-нибудь толстую книгу, прочитывал ее от корки до корки: раз начал, надо же узнать, чем кончится. Нечто подобное он думал и по поводу своего пребывания в доме Вальжана. Вторая причина заключалась в том, что поправлялся он медленно – к ночи возвращалась лихорадка, раны безбожно болели, требуя покоя и перевязок, голова кружилась, отвратительная слабость и приступы дурноты не позволяли и дюжину ступенек одолеть без посторонней помощи. Большую часть суток он спал, как больная собака, и только с появлением Жимона стал выползать в сад. Однако это обстоятельство не удержало бы его здесь, как и уверения врача, что без постельного режима и должного ухода он станет инвалидом или даже ослепнет. Услышав это щедрое обещание впервые, Жавер рявкнул: «По-вашему, я собираюсь жить вечно?!» Врач не преминул указать и на то, что госпитали переполнены, и все, на что может рассчитывать больной с такими травмами, - койка в коридоре. Можно подумать, раньше он прохлаждался в отдельных палатах! Чаще всего обходился и вовсе без докторов – зашивал очередной порез сам или с помощью напарника, которому, в свою очередь, не раз оказывал такую же услугу. Нет, вторая причина была весомой скорее для Вальжана, который во что бы то ни стало хотел поставить своего бывшего преследователя на ноги. Знать бы еще, куда ему потом этими ногами идти… Третья, и главная, причина состояла в том, что ему здесь было… хорошо. С этими людьми, которые были добры и предупредительны друг с другом – даже Туссен держала себя не как прислуга, а как родственница, пожилая незамужняя тетушка, без которой не обходится ни один семейный дом. Дом… У Жавера никогда не было дома. - Мerde alors**! – выругался он, когда шило соскользнуло и глубоко вонзилось в ладонь. И, конечно, Козетта в пышном белом платье, похожим на десерт из взбитых сливок, в ту же секунду вышла из-за цветущего розового куста, точно сидела там в засаде. - Месье Жавер, в данную минуту ваша лошадь ест нашу клубнику. Поздний сорт, его вывел папа, когда мы жили в Пти-Пикпюс. Это лучшая клубника, которую я пробовала. - Вот скотина!.. Простите, мадмуазель. Как же он отвязался? Жавер вскочил, забыв о наставлениях доктора двигаться медленно, и тотчас поплатился за это: голова закружилась, перед глазами вспыхнула дюжина косматых радужных звезд. Он тяжело оперся рукой о ствол, проклиная тошнотворную слабость, накатывавшую на него приступами. - Вам дурно? – встревожилась Козетта и помогла ему опуститься на скамью. – Не беспокойтесь. В сущности, спешить некуда. У вашего коня превосходный аппетит, он уже все съел. - Он доставляет вам столько хлопот. И я тоже, - печально сказал бывший инспектор. Такие вещи люди говорят для того, чтобы их разубедили, но Жавер искренне сожалел о беспокойстве, которое причинял приютившей его семье. Козетта поняла это. И ответила с легким смешком: - О да. Хотя папа сказал бы, что вежливость требует ответить «Нет». Но папа нас не слышит, поэтому я скажу «Да». Однако бывают приятные хлопоты, знаете. Вы любите готовиться к Рождеству? - Ненавижу, - честно сказал Жавер. Для него «подготовка к Рождеству» означала подчиненных, норовящих улизнуть со службы в кабак или к семьям, буйную толпу на улицах, раздолье для карманников, кражи в домах, где хозяева назвали гостей и, перебрав, утратили осторожность, неопознанные трупы опившихся гуляк, вспыхивающие тут и там пьяные драки… - А я люблю, - безмятежно улыбнулась девушка. – Именно с Рождества началась моя новая жизнь… Так я хотела сказать, месье, что благодаря вам обоим здесь стало повеселее. Жавер подумал, что слово «повеселее» здесь можно отнести только к самой Козетте – печальная робкая Туссен и они с Вальжаном, два нелюдимых старых холостяка, с трудом находили поводы для радости, зато девушка чувствовала себя счастливой большую часть времени. Порой она пела, как птица, не заботясь о том, кто ее слушает. Вот почему Вальжан так ее любит, осенило его. Молодая девушка, хорошенькая и ласковая, как котенок, веселая, как жаворонок, празднующая каждый миг своей жизни. Такие создания, как Козетта, - вроде цветов: ни для чего, просто для радости. Прежде он сказал бы, что они бесполезнее тех же кошек, поскольку даже не способны поймать мышь. Теперь – в какой-то степени понимал Вальжана, потому что звонкий голосок Козетты, улыбка, не сходившая с ее лица, весь ее цветущий жизнерадостный вид даже у него, угрюмого старого кобелюги, вызывал некоторое умиление. Сейчас, впрочем, веселость девушки показалась ему напускной. - Вы чем-то расстроены, мадмуазель? - Да, очень. Месье Жавер, не так давно вы рассказали мне о том, что папа хотел скрыть от меня, хоть и не имел на это права. Я благодарна вам за это. Не могли бы вы… не могли бы… - девушка принялась теребить рабочую корзинку для рукоделья, которую держала в руках. - Раскрыть вам еще какой-нибудь секрет вашего отца? – догадался Жавер. - Да!.. Папа сказал, что он мне не родной отец. Что когда я выйду замуж за Мариуса, мы не должны часто видеться, потому что… потому… - Козетта вдруг горько расплакалась, закрыв лицо руками. Сквозь всхлипы до изумленного Жавера донеслось: - Потому что я ему ничем не обязана, представляете?.. – корзинка не поддавалась, и девушка принялась терзать ленты, украшающие корсаж. – Месье Жавер, разве есть закон, согласно которому девушка, обвенчавшись, выходит из церкви сиротой? - Не думаю, - пробормотал бывший инспектор и добавил сквозь зубы: – Чертов мученик. - Простите?.. - Ничего. - Месье, вы знаете, кто мои родители? Папа – единственный отец, который у меня когда-либо был, но я имею право знать, кто они были, почему оставили меня, и как я оказалась у этих ужасных людей, которые обращались со мной как с грязью! Жавер поднял губы к носу, как он обыкновенно поступал, когда был чем-то недоволен или не знал, как быть. Некоторые утверждали, что это придает ему особенно отталкивающий вид, превращая его физиономию, и без того неприятную, в подобие собачьей морды. Вспомнив об этом, он поспешно избавился от гримасы. - Вы уверены, что хотите это знать? Иногда правда не приносит ни пользы, ни радости. Я предпочел бы ничего не знать о своих родителях – тогда по крайней мере я мог бы воображать их лучшими людьми, чем они были на самом деле. - С меня довольно фантазий. Пока папа не пришел и не спас меня, мечты о родителях были моим единственным утешением. Я сочиняла целые истории о том, как злые люди разлучили нас, и мама с папой ищут меня по всему свету. - Что ж… Ваша мать умерла, когда вы были ребенком, она… заболела чахоткой от бедности и непосильного труда. Я почти не знал ее, но мне известна причина, по которой она отдала вас под опеку трактирщика. Ей нужно было искать работу, так как ваш родной отец оставил ее и не дал на ваше содержание ни сантима. Думайте сами, обязаны ли вы Вал… вашему приемному отцу, который заботился о вас, воспитал и обеспечил. Мгновение он колебался, нужно ли рассказывать девушке о той неприглядной роли, которую он сыграл в судьбе ее матери, и решил, что не стоит. Дело было не в том, что, узнав правду, Козетта отшатнулась бы от него с гневом и отвращением, а может, потребовала бы выгнать его вон – это было бы только справедливо, это бы он перенес. Но было что-то неправильное в том, чтобы облегчить свою совесть, отняв душевный покой у другого человека. У молоденькой девушки. Прежде он не задумывался о таких вещах, полагая, что факты важнее чьих-то переживаний. Но после того, как для него оказалось невозможным раскрыть правду о прошлом Жана Вальжана, после того как он ощутил убожество и роковую неполноту этой правды, - все стало таким сложным… - А о моем отце по крови вам что-нибудь известно? – похоже, Козетта повторяла этот вопрос уже не в первый раз. - Пожалуй, он не стоит того, чтобы о нем говорить. - Но я имею право знать, - настаивала девушка. - Имеете, я полагаю. Ваш отец – адвокат, некто Феликс Толомьес. Он был убит налетчиками пару недель назад, здесь, в Париже. Почти на моих глазах, такое вот странное совпадение. - Убит?.. – девушка долго молчала, разматывая моток кружев, потом резким досадливым движением смяла его и бросила обратно в корзинку. Глаза ее были сухими, взгляд – колючим. Эта колючесть живо напомнила Жаверу то немногое, что он знал о детстве собеседницы: маленькая рабыня, которую кормят впроголодь, зато бьют впрок, чем ни попадя, как уросливую лошадь. - Так, значит, я незаконнорожденная? Жавер долго молчал, чувствуя себя крайне неловко. Он отроду не был жалостлив, а тридцать лет в полиции истребили бы всякую чувствительность даже в трепетной поэтической натуре вроде барона Понмерси. - Как и я, - сказал он наконец. И добавил твердо: – Это не имеет значения. - Смотря для кого, - вздохнула девушка. – Наша мать-настоятельница, знай она, выгнала бы меня за ворота быстрее, чем можно сказать «Вон!» Помолчав еще, она тихо спросила: - Месье Жавер, была ли моя мама хорошей женщиной? Я уже поняла, что «честной» женщиной она не была, если родила меня, будучи незамужней. Но была ли она хорошей? - Я отлично разбираюсь в подонках всех мастей, - ответил Жавер, - но ничего не смыслю в хороших женщинах. Да и в мужчинах тоже. Почему бы вам не спросить вашего отца? - Но я спрашивала! Папа не любит таких разговоров. Он не сердится, но очень огорчается, и я не могу настаивать. Жавер запустил пятерню в волосы, спохватился, что жест этот дурного тону – вши, что ли, там завелись? – и подумал, что безопаснее всего было бы сесть на свои руки. Что поделаешь, бывших тюремных надзирателей не обучают тонкостям беседы с юными прелестницами. Поколебавшись, он осторожно похлопал девушку по руке, в надежде, что она сочтет это ободряющим жестом. - Ваша мать… была неплохой. Лучше, чем моя мать, я полагаю. Она любила вас. Моя меня ненавидела, лет до пяти я думал, что меня зовут Чтобтысдох. Так что вам еще повезло. - Ой, - пискнула девушка. – Но… как же это? Мне тоже такое говорили, но это же были чужие люди… не мама… - И такое случается, - сквозь зубы буркнул Жавер. – Чаще, чем вы думаете. Знаете ли вы, что в семействе вашего… Ромео (как-то ему довелось расследовать убийство актрисы, игравшей Джульетту, - ей поднесли настоящий яд, - убийцей оказался богатый покровитель: любовница его шантажировала) с родственными чувствами дело также обстоит не лучшим образом? - О чем это вы? – насторожилась Козетта. - Глава семейства - роялист и на этой почве отказал от дома зятю-бонапартисту, да не просто отказал, а отобрал у него ребенка и запретил с ним видеться. Не то, мол, не дам на воспитание внука ни сантима. Внук, когда вырос и узнал обо всем, в свою очередь рассорился с дедом. Дед его проклял и выгнал из дому. Несколько лет они не виделись. Ваш Мариус помирился с дедом лишь потому, что был при смерти, иначе бы эти два гордеца и дальше пытались сломать друг друга. Вот таковы эти люди. Подумайте, будут ли они добры с вами, если что-то пойдет не так. Он помолчал и добавил задумчиво: - На первый взгляд, про вашего избранника ничего плохого не скажешь, не считая того, что он бунтовщик, конечно. Но знаете, мадмуазель, бывает добродетель хуже ее отсутствия. - Откуда вам все это известно? – подозрительно спросила девушка. – Вы что же… шпионили за Мариусом? Жавер покосился на нее со снисходительным, даже несколько надменным видом: «А ты чего хотела, милочка?» - и кивнул: - Ну, разумеется. Это моя работа, мадмуазель. И барон Понмерси, и его друзья находились под негласным надзором полиции. *** За ужином, к которому гость не вышел, сказавшись больным (у него и правда был жар), Жан Вальжан обрадовал дочь долгожданным известием о том, что Мариус очнулся от беспамятства. Когда утихла буря восторгов и счастливая Козетта упорхнула к себе предаваться грезам, он рассеянно доел свою лапшу и перехватил у служанки поднос с малиновым чаем: - Отдыхайте, Туссен, я сам отнесу. У него, похоже, впервые со смерти Фошлевана появился товарищ. Эта мысль была утешительной, как ни странно. - Паршиво выглядишь, - присвистнул тот. – У тебя что, зубы болят? Вальжан со вздохом опустился в кресло, чувствуя себя таким усталым, как будто полдня держал ту проклятую кариатиду. - Юный Понмерси пришел в себя. И сразу же потребовал у своего деда, чтобы тот от его имени просил руки моей дочери. Завтра я обещал привезти к ним Козетту. И дать ответ. - Не будь ослом и соглашайся самое большее на помолвку. - Почему это тебя беспокоит? - Долго объяснять, - Жавер неопределенно махнул рукой и поморщился: всякое резкое движение все еще отдавалось болью. Утром того дня, когда бывший тулонский надзиратель должен был дать присягу жандарма, он сидел за столиком у окна кофейни и смотрел на улицу. За окном проезжали фиакры; франты и амазонки, стараясь понравиться друг другу, непутем горячили короткохвостых энглизированных скакунов; стайками прогуливались нарядные барышни, сновали вездесущие уличные мальчишки; неподалеку возчик ругательски ругал свою клячу… Жавер смотрел на незнакомые лица и думал о том, что рано или поздно ему предстоит умереть, защищая этих людей. Вон ту рыженькую девицу, раскрывшую кружевной зонтик-парасоль (поздно, милая, на мордашке живого места нет от веснушек), или вон того франта, нахально лорнирующего*** белокурую всадницу на серой кобыле. Не то чтобы его жизнь имела большую ценность, просто, кроме нее, у него ничего и не было. Это была единственная монета, которой он мог заплатить за шанс вырваться из Тулона, где узниками, в сущности, были все. Все эти люди казались ему совсем незначительными, обыкновенными. На мгновение он усомнился в том, что ради них стоило умирать. Но тут же одернул себя: выбор был сделан, да и, в конце концов, он понятия не имел, каковы те люди, за чью безопасность и благополучие не жаль получить пару дюймов стали в кишки. Теперь он точно это знал. - Купи мне пару английских короткоствольных пистолетов, хорошо пристрелянных, - попросил он. – Я заплачу тебе за них позже. Надеюсь, пенсию мне все же дадут. - Зачем? - насторожился Вальжан. В первые дни после баррикад, что бы Жавер ни чувствовал в душе, внешне это проявлялось как апатия с редкими всплесками беспокойства. Он безропотно сносил перевязки, глотал бульон, прописанное доктором горячее красное вино с пряностями и молоко с медом, - судя по лицу, тихо надеясь, что в бокале окажется яд, - много спал, мало говорил и при этом внимательно наблюдал за происходящим. Но было ли это наблюдение проблеском интереса к жизни или всего лишь не до конца угасшим инстинктом охотничьей собаки - Вальжан не знал. Вальжан, предполагая, что имеет дело с безумцем, старался обходиться с ним поласковее – и о том же просил Туссен, на чье попечение стал оставлять больного, когда убедился, что, сумасшедший или нет, манеры тот сохранил. Козетта, снедаемая любопытством, тоже рвалась проявить христианское милосердие, однако Вальжан не подпускал ее к гостю до тех пор, пока пребывание незнакомца в одном доме с молодой девушкой не стало вовсе уж неприличным. Опасался он нежелательных откровений, а не чего-то другого: Жавер ни годами, ни внешностью, ни характером не походил на человека, способного взволновать воображение юной девицы. За прошедшие недели кое-что изменилось. Жавер проявлял больше интереса к происходящему, казалось, хрупкое состояние его ума стало более устойчивым. И вот – пистолеты… На кой, спрашивается, ляд? - Я не собираюсь стреляться, - терпеливо пояснил Жавер. – Тенардье все еще на свободе; возможно, он тебя выследил тогда. Тебя подолгу не бывает дома, а я нездоров, и без оружия от меня мало проку. - Ладно, куплю, - смерив его долгим испытующим взглядом, пообещал Вальжан. – Но ты не ответил. Почему тебя это беспокоит? Жавер сцепил пальцы в замок, мимолетно пожалев, что он не барышня: корзинка бы очень пригодилась, чтобы занять руки. - Потому, что ты видишь только одну сторону монеты, - он понимал, что Вальжан спрашивал не об этом, но он все еще был трусом. Да и что тут можно было сказать, какими словами? «Давай дружить», что ли, как будто им лет по двенадцать?.. Хотя в свои двенадцать он, отродье двух подонков общества, не посмел бы предложить дружбу и самому замурзанному крестьянскому мальчишке, поскольку мальчишка мог с гордостью назвать имена своих родителей – добрых французов, состоящих в освященном Католической церковью браке. – Ты знаешь, почему эта свадьба нежелательна для тебя, и думаешь, что это эгоистично. Пусть так, хотя тебе немного эгоизма не повредило бы. Но ты не видишь того, что это нежелательно и для девушки тоже. Дай ей время узнать своего избранника как следует. Большое несчастье – заполучить незнакомца в спутники жизни! Знаешь, Вальжан, я много чего повидал, будучи полицейским. Я видел женщин, которые, не будучи злы по натуре, из-за любовников меняли взгляды на мораль. Твоя дочь такая же. Не пройдет и месяца после свадьбы, как она полностью окажется под влиянием молодого человека, и Бог знает, куда это ее приведет. * Дерьмо! (фр.) ** Гора дерьма! Говнище! (фр.) ***Лорнировать - рассматривать кого-либо в лорнет, что считалось дерзостью.