Не через меня

Дисклаймер: ОЖП (Козетта обретает подругу). Ты не его в нем видишь совершенства, И не собой привлечь тебя он мог, Лишь тайных дум, мучений и блаженства Он для тебя отысканный предлог. То лишь обман неопытного взора, То жизни луч из сердца ярко бьет И золотит, лаская без разбора Все, что к нему случайно подойдет. (Алексей К. Толстой) «Национальный гвардеец месье Фошлеван» снова заступал на дежурство, и Жавер, у которого были какие-то дела в городе, пошел его провожать до сборного пункта. Они шли рядом: Вальжан – в форме Национальной гвардии, отставной полицейский – в штатском, одетый примерно так же, как в день баррикад. - Твои дела – это надолго? Нехорошо, что женщины дома одни. - Нет, думаю, на пару часов. Козетта сегодня никуда не идет? – поднял брови Жавер, имея в виду: похоже, она уже не настолько без ума от жениха, чтобы дня не прожить, с ним не свидевшись. После Монфермейля он стал относиться к приемной дочери Вальжана несколько теплее, порой даже позволял себе называть ее домашним прозвищем. - Да, - вздохнул Вальжан, и в этом «да» внятно слышалось: грешно этому радоваться, а я радуюсь, жалкий я человек! - Не могу понять, - сказал Жавер, - одно место в Священном Писании. - Только одно? – хмыкнул Вальжан. - «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18, 3), - не принимая шутливого тона, продолжал Жавер. – Что это значит – быть как дети? Только не говори мне про невинность, чистоту, послушание и прочие глупости! Дети ужасные существа. Лживые, безжалостные, эгоистичные, а касаемо послушания – если что-то запрещено, они в узел завяжутся, но сделают. - Не спорю, - усмехнулся Вальжан, припомнив собственных шкодливых племянников и шалости пансионерок, о которых рассказывала Козетта, - он и не подозревал, что благовоспитанные девочки из хороших семей могут вести себя так гадко. - Так что же это значит тогда? Быть глупыми, что ли? - А чем ребенок отличается от взрослого? Дети растут, Жавер! Ребенок растет, меняется, каждый день узнает что-то новое, - пожал плечами Вальжан, снова вспомнив о Козетте, о том, как резко и непредсказуемо она менялась, порой буквально в течение нескольких дней. Было так интересно наблюдать, как дитя становится подростком, а потом девушкой. Как росли его племянники, он не помнил – был слишком занят тяжким трудом, чтобы их прокормить. Вальжан не хотел углубляться в тягостные мысли, не сейчас, когда ему предстояло дело, – а всякое дело он старался исполнять как для Господа. Поэтому он задал товарищу вопрос, который давно его занимал: - Почему тебе не нравится юный Понмерси? - Потому что ты заслуживаешь почтения от своего зятя, - рявкнул Жавер, - а этот молодчик способен чтить только покойников. - Козетта его выбрала. - Чтобы выбирать, нужно иметь выбор, не так ли? Много ли молодых людей видела твоя Козетта? - Это я лишил ее возможности жить, как подобает барышне ее возраста, - печально ответил Вальжан, и Жавер тотчас пожалел о своих словах. - Ты дал ей возможность жить как подобает барышне, - возразил он с досадой, - на что внебрачный ребенок публичной женщины ни в коем случае не мог рассчитывать. Она всем тебе обязана. Вальжан неожиданно рассмеялся – беззлобно, с искренним юмором: так смеются не над тупостью собеседника, а над собственной неспособностью объяснить другому нечто совершенно очевидное. - Ты просто не понимаешь, Жавер, - смеясь и качая головой, проговорил он. – Она дала мне такое счастье, по сравнению с которым все деньги, которые я на нее потратил, все усилия, которые приложил к ее воспитанию, - просто ничто. Там, где есть любовь, нет долгов. Жавер помолчал, обдумывая услышанное, затем спросил: - А как ты понял, что любишь чужого ребенка? Как это вообще произошло? - Ну, не в один момент, - когда я выкупил Козетту у Тенардье, я слишком мало ее знал, чтобы любить. Я понятия не имел, умна она, добра или, может, глупа и испорчена? Только то, что она одинока, как я, но, в отличие от меня, совершенно беззащитна. Мне стало ее очень жаль, и я принял решение заботиться о ней, – да, вначале это был сознательный выбор, любовь пришла потом. - Когда? - Думаешь, я сейчас скажу: «В канун Рождества Христова такого-то года, во столько-то часов, столько-то минут я полюбил Козетту как родную дочь»?.. Хотя это действительно произошло в Сочельник. Мы ехали в Париж, она уснула у меня на руках. Я смотрел на нее… - Вальжан задумался, подбирая слова для волны нежности и тепла, затопившей в тот миг его сердце, - …и чувствовал себя живым. Впервые за много лет. Такова Божья воля о нас – мы живем в полную силу, только если любим кого-то… Увидимся вечером. Жавер проводил товарища взглядом. Беглый каторжник охранял общественный порядок в рядах Национальной гвардии, а отставной инспектор полиции планировал самосуд. Хотя смертный приговор главарю «Петушиного Часа» давно был вынесен, приводить его в исполнение Жавер не имел никакого права, однако он был твердо намерен это сделать. Пока Тенардье оставался на свободе, Вальжан и его приемная дочь были в опасности. Долг Жавера состоял в том, чтобы эту опасность устранить. Кое-что в перевернувшемся с ног на голову мире все же оставалось понятным и бесспорным: Жавер шел по следу опасного преступника, которого ненавидел, чтобы защитить хороших людей, которых успел полюбить. …Осуществив задуманное, он исчезнет из жизни Жана Вальжана навсегда. Вальжан, конечно, несколько не в своем уме (штудировать Библию – рискованное занятие, тут у любого мозги враскорячку встанут), но отнюдь не дурак. Он поймет, кто и зачем прикончил Тенардье. Покрывать убийцу, пролившего кровь ради его, Вальжана, безопасности, - мыслимо ли взвалить на его совесть такое бремя?.. Немыслимо. Ну что ж, в его жизни случились несколько недель счастья – довольно. Теперь он знал, какой должна быть настоящая жизнь, каковы должны быть отношения между людьми. Вот такими, как у обитателей скромного особняка окнами в сад. Теперь он знал, что можно все отдать и все перенести – ради того, чтобы те, кого ты любишь, были в безопасности. Чтобы у них все было хорошо – пусть даже без тебя. Это ничего, что будет больно, боль от разлуки с дорогими и любимыми – это тоже то, что делает нас людьми. Нет цены, которую жаль заплатить за возможность любить кого-то – а значит, доверять, чувствовать нежность, сострадание, страх за другого, плакать, смеяться – быть живым. Быть человеком, чадом Божьим на Божьей земле. *** Как у всякого полицейского, у Жавера имелись личные осведомители. Один из них был профессиональным картежником и носил прозвище Kozak – поскольку участвовал в походе Бонапарта на Москву, попал в плен к донским казакам атамана Платова, обыграл их до исподнего, был бит и отпущен – вернее, прогнан – на свободу. Тяжких преступлений этот человек не совершал и в принципе избегал любого насилия, поэтому Жавер, ввиду его полезности и относительной безобидности, мер к его аресту не принимал, а тот исправно помогал ему ловить более крупную рыбу. Третьего дня Жавер передал агенту вызов обычным способом – через нищенку на паперти Нотр-Дам, - и сегодня Kozak ждал его в условленном месте. - Вы живы!.. – к некоторому его удивлению, в голосе агента была радость. - А что, меня уж похоронили? – поднял брови бывший инспектор. - Слухи, знаете, - игрок неопределенно пожал плечами. – Кто говорит, будто вас на баррикадах шлепнули, а кто, извиняюсь, - будто вы мозгами тронулись, да в Сену с моста и сиганули. - Тронешься тут мозгами… - досадливо поморщился Жавер, вообразив, какими новыми подробностями украсится теперь легенда о его чуть ли не бессмертии, популярная среди парижских мазуриков. - Я в отставке, Kozak. Но есть одно незаконченное дело. Мне нужны сведения о Жондрете. Тебе что-нибудь известно? - Он сейчас залег на дно; по слухам, опять же, - за границу бежать собирается. Тут-то его Луизетта* ждет не дождется, да и Монпарнас умничает – а с ним держи ухо востро, зарежет ни за понюшку табаку. Раньше-то он из-за дочки Жондретовой как-то считался с папашей, девка – перец, королевское лакомство, Монпарнас ей цену знал. Да вот, убили ее на баррикадах… - Знаю. Я видел. Итак, что он затевает? За границей с пустыми карманами делать нечего. - Да вроде пощипать кого-то собирается - дворянчика, из этих, ново-благословенных, на улице Сестер Страстей Господних живет. Дворянчик-то женится, а за папашей невесты числятся грешки… Но если другое подходящее дельце подвернется, тоже не побрезгует. - Ясно. Спасибо, - Жавер вложил в руку агента двадцатифранковую золотую монету. – Прощай. - Прощайте, сударь. А вы, не примите за обиду, вроде изменились. Родню, что ли, нашли? – наблюдательный, как всякий картежник, агент имел в виду, что бывший инспектор выглядит как человек, которого где-то ждут. - Пожалуй что так, - усмехнулся Жавер. - Жаль, что вы больше не служите. Правильный вы фараон, - дерзко заявил Kozak. - С кем теперь прикажете мне быть на связи? Жавер задумался. Всякого полицейского осведомителя рано или поздно вычислят и прикончат. Он знал, что у Kozaka была семья. - Ни с кем, - ответил он. – Я еще не передал сведения о тебе сменившему меня офицеру. И не намерен это делать. Уезжай из Парижа, скройся в провинции, где тебя никто не знает, и оставь свое ремесло. *** Сменившись с дежурства, Вальжан навестил отца Флавиана – обсудить кандидатуру мадам д,Альбер на место учительницы воскресной школы. Накануне он получил письмо от доктора д,Эрелля – больная шла на поправку и уже через неделю могла продолжить путь в Париж. - Утешимся, сударь, во славу Божию? – обрадовался молодой священник, извлекая из шкафчика бутылку и два бокала. И, смеясь, пояснил: - «Утешаться» на языке клириков значит понемножку выпивать. Если без последствий, то – во славу Божию. Если немного не рассчитали сил, то – для смирения! - Отчего ж нет, - улыбнулся Вальжан, красавец кюре был ему симпатичен. - Церковное арго – прелесть что такое, - продолжал молодой человек, переливая вино в кувшин, чтобы продышалось. – Например, подрались в алтаре два монаха, да вдруг опомнились – и стоят, сопя, охота додраться, а никак. И вот один говорит другому: «Если бы не моя кротость, брат!..» А тот ему: «Если бы не мое смирение!..» Вальжан деликатно фыркнул. Прожив девять лет в монастыре, он мог бы и не такое порассказать о чудачествах святых сестер. «Каким же образом вам нанесли удар, сестра? – Да не образом, преподобная мать, а молитвенником!» - такие диалоги в Пти-Пикпюсе случались не так чтобы уж очень редко, люди – везде люди. - А марципаны – это обязательно? – задумавшись, Вальжан пропустил тот момент, когда на столе появились конфеты. - Необязательно, но очень вкусно, - расплылся в улыбке отец Флавиан, неожиданно напомнив веселого студента. Что бы Козетте влюбиться не в идиота Мариуса, а в такого вот симпатягу, подумал Вальжан и устыдился. - Я полагаю, что конфеты, пирожные и прочие сласти – дамская забава. - Напрасно полагаете! Согласно преданию, Лазарь, Друг Христов, после воскрешения употреблял в пищу только сладкое. - Вот как? – удивился Вальжан и из уважения к первому епископу Кипра взял конфету в форме абрикоса. Да, действительно очень вкусно, нужно Козетте такие купить, и для визита в особняк Жильнормана, для гостинца… Когда Вальжан заговорил о деле, священник кивнул: - Месье, вы – уважаемый член общины, один из ктиторов* нашего прихода; разумеется, я не могу отказать вам в просьбе. Как только ваша протеже будет в состоянии приступить к работе, пусть приезжает – мы согласуем с ней учебный план, и я представлю ее ученицам. - Благодарю вас, отец. Жалованье мадам д,Альбер буду платить я, поскольку я обещал вам внести пожертвование на содержание воскресной школы. - Это очень щедрый вклад. Однако я с нетерпением ждал вашего визита, чтобы обсудить очень важный для меня вопрос. Месье Фошлеван, вы как-то упоминали о покойном Монсеньоре Мириэле, епископе Диньском, и говорили о нем с такой любовью, что я осмелился предположить, что вы знали его лично… - Я только однажды имел счастье встретиться с Монсеньором. Но он не из тех, кого можно забыть. - О, расскажите мне о нем, умоляю! – Молодой человек подскочил на стуле и заговорил так страстно, размахивая руками от избытка чувств, что Вальжан испугался за сохранность драгоценного костяного фарфора. - Я положительно очарован этим человеком, собираю крупицы воспоминаний о нем, надеюсь когда-нибудь написать книгу. Понимаете, я искал для себя некий образец, пример для подражания, относящийся к нашим дням, а не к седой древности. Я видел непристойную роскошь, которой окружают себя епископы, лакейское низкопоклонство зависящего от них клира, коснеющих в невежестве монахов – о, где вы, традиции средневекового ученого монашества? – мирян, забывших христианские добродетели, погрязнувших в пороках, которых устыдился бы Рим времен упадка… - он поперхнулся и умолк, переводя дух. - Вы правы, - печально кивнул Вальжан. – Трусость преподносится как смирение, душевную черствость выдают за бесстрастие, бесхребетность за кротость, ненависть к людям – за любовь к Богу. - К несчастью, это так! – отдышавшись, согласно тряхнул локонами его собеседник. - Где же, где же истинные воины Христовы, думал я. И вот, на мое счастье, ко мне попали несколько писем покойной сестры Монсеньора к подруге детства - одной из моих тетушек, тоже уже покойной. И мне просиял светильник Церкви, не уступающий мужам апостольским! Мне безразлично, будет ли Монсеньор Мириэль прославлен и причислен к лику святых, или он слишком неудобен для этого, слишком постыжает своим житием нынешних князей Церкви, - у меня нет сомнений, что он святой! - У меня тоже! - Вы поможете мне в работе над книгой о Монсеньоре? - Ну, если смогу, - ответил Вальжан. *** Вопреки обещанию оставаться дома, Козетта отказалась лишь от визита к жениху, а не от прогулки – только на эту прогулку она решила впервые в жизни отправиться одна, без папы и без Туссен. Пока служанка была занята приготовлением обеда, девушка переоделась и бесшумно ускользнула. Она направлялась в Люксембургский сад. Ей хотелось побродить там и без помех поразмыслить о них с Мариусом, о том, почему померкло ослепительное счастье их первых свиданий, и в какой момент что-то пошло не так? Мариус был все так же влюблен, нежен, красноречив, и Козетта не вполне понимала, почему ей бывает с ним как-то скучно и неприятно. Она была всего лишь молоденькой барышней-затворницей, черпавшей представления о любви из романтических книг. Единственный ответ на этот роковой вопрос – что не так? – до которого она додумалась, звучал, в свою очередь, как вопрос: «Как, и это всё?..» …Мариус начал понемногу выходить на прогулки, и на днях Козетта с отцом сопровождали его в кафе, где он некогда встречался с друзьями - все они погибли на баррикадах. Мариус казался убитым горем, сердце Козетты разрывалось от жалости, а папа вдруг спросил: - Скажите, Мариус, может быть, у кого-то из ваших товарищей остались близкие, которым нужна помощь? Больная мать, младшие братишки и сестренки… - папа понизил голос, но Козетта навострила уши и расслышала: - …беременная подружка? - Нет, ничего такого… то есть… я не знаю… - пролепетал Мариус в замешательстве. - Вы расстроены, еще не оправились от ран, поэтому вам трудно сосредоточиться, - сказал папа. – Вспомните хорошенько, ведь раз вы встречались, вместе… отдыхали (Козетта догадалась, что так деликатно папа назвал попойки), то, конечно, и беседовали? Ведь не только о политике? - Наверное… Но, честно говоря, мне это казалось таким… мелким, незначительным, - дернул плечом Мариус. – Какая, в сущности, разница, кто с кем живет и где? - Понятно, - вздохнул папа, и разочарование в его голосе больно резануло Козетту. Она вдруг поняла, что отец не одобряет ее выбор, не уважает ее возлюбленного и скрывает это лишь из любви к ней. Когда они рука об руку шли домой, Козетта спросила: - Папа, ты считаешь, что Мариус плохой друг? Но он же так расстроен… Отец долго молчал, его лоб между бровями пересекла глубокая борозда. - Видишь ли, детка, жизнь переменчива, все зыбко в этом мире, кто знает – всегда ли ты сможешь позвонить в колокольчик и вызвать служанку, которая позаботится о тебе. Если ты, не дай Бог, заболеешь, Мариус не останется равнодушным – он будет очень расстроен. Но я бы предпочел доверить твое будущее человеку, который сварит бульон и не забудет в назначенное время отмерить нужное количество капель. И, если мне позволено высказать еще одно пожелание, - пусть бы он был менее возвышенным. Не таким ранимым, чтобы думать о своих страданиях, когда помощь нужна другим. Козетта шла, рассеянно вертя в руках кружевной зонтик-парасоль, в котором не было нужды, поскольку день выдался теплым, но не жарким. Люксембургский сад был полон гуляющих, дети играли в серсо, щеголи гарцевали на энглизированных короткохвостых лошадях, живописными группами прогуливались нарядные барышни и взрослые дамы со своими мопсами и компаньонками. По дорожке, отведенной для всадников и экипажей, катилась одноместная коляска, запряженная красивой вороной лошадью. Вдруг раздался возглас: - Эфрази, душечка! Как приятно встретить подругу детства! Садись скорее сюда! – несмотря на название «эгоистка», коляска была достаточно вместительной для двух тоненьких хрупких пассажирок. Козетта недоуменно оглянулась на даму в коляске и узнала товарку по пансиону, Марион – вот только никакими подругами они не были, поскольку та кичилась отцовским состоянием, нажитым в алжирских колониях, и к дочке садовника не снисходила. - Здравствуй, Марион, рада тебя видеть, прекрасно выглядишь, - тем не менее вежливо ответила она. И в экипаж, поколебавшись, села: сказать по правде, ей очень понравился этот экипаж. И холеная тонконогая лошадка, похожая на ожившую гравюру. И шляпка Марион, стоившая как половина козеттиного гардероба. Она ни за что не решилась бы попросить у папы такую шляпку – папа всегда говорил, что безнравственно сорить деньгами, когда вокруг столько горя и нищеты. …А шляпки-то хотелось. Как и собственного экипажа. - Миленько. Изящненько. Но скромненько, - усмехнулась Марион, потрепав Козетту по сережке с крошечным изумрудиком. – Впрочем, я вижу, у тебя помолвочное кольцо? Поздравляю, дорогуша. Скоро ты станешь дамой и сможешь носить драгоценности, достойные твоей красоты. И завести, наконец, любовника. - Кого завести? – испуганно переспросила Козетта. - Ах, котеночек! – Марион усвоила в отношении Козетты тот покровительственный тон, которым юные замужние дамы разговаривают с подружками-барышнями. – Если женщина незамужем и у нее есть любовник, это падшая женщина. Если женщина замужем и у нее есть любовник, это умная женщина. Мужья со своими скучными нежностями или, не дай Бог, нездоровыми фантазиями быстро надоедают, поверь. - А любовники? – вероятно, от этого дикого разговора у Козетты слегка помутилось в голове, иначе она просто не смогла бы выговорить это слово. - Любовники, малышка, - это дело добровольное, в этом-то вся и прелесть. - Но… как же твой муж-виконт? Ты его не любишь? Он тебе совсем не понравился?.. Почему же ты не упросила родителей расторгнуть помолвку? - Виконт как виконт, ничего такого, из-за чего бы стоило злить папашу, - поморщилась Марион. – Не у всех такие снисходительные отцы, как твой, некоторые и прибить могут. К тому же я спешила заполучить свое приданое, пока папаша не спустил его на любовницу. Его содержанка – актриса Французской Комедии, ее прихоти обходятся недешево. - Но он же старый! – возмутилась Козетта. - Кто? Мужчина в неполные шестьдесят?! Ты что, дурочка? Да они в этом возрасте – кони! Притом такие кони, что юнцы по сравнению с ними – пони! Козетта задумалась. А ведь ее папа достаточно богат, чтобы содержать любовницу. И все еще достаточно привлекателен, чтобы нравиться. Эта мысль показалась девушке неприемлемой, ужасной. Папа принадлежал ей! - А твой муж не возражает, чтобы ты ездила одна? – спросила она, потому что Мариус наверняка возражал бы. - Муж? Он в Марокко, туарегов гоняет. Он легионер, папаша его где-то в колониях и подцепил. Вообще-то с ним можно иметь дело, совсем уж говнюка папаша не допустил бы к семейным деньгам, он для этого слишком толковый предприниматель. Мы с ним условились не портить друг другу жизнь сверх необходимого. Козетта слушала, смотрела и понимала, что… завидует. Нет, не только дорогой шляпке, изящной коляске и перстню со звездчатым сапфиром, сверкавшему на руке Марион поверх перчатки. Хотя и этому тоже. Но главное – ее снисходительно-ироничной манере, уверенной отваге, с которой она правила резвой лошадью, непринужденности, с которой эта вчерашняя монастырка говорила о непозволительных вещах. И даже аромат духов Марион был волнующим, дерзким – Козетта ни за что не осмелилась бы воспользоваться такими. Козетта понимала, что, согласно канонам красоты, она куда красивее Марион – но, войди они вдвоем в переполненную бальную залу, все взгляды обратятся не на нее. И опять же, не только из-за наряда и драгоценностей – из-за того, какая она. Сильная, смелая, гордая, дерзкая, независимая – Козетта впервые мысленно применила все эти эпитеты к женщине. И нашла, что это красиво. - А помнишь Франсуазу? – продолжала Марион. – Пока она была в пансионе, умер ее отец, а мать вышла замуж и уехала с новым мужем к нему на родину в Ванн. Оставила письмо – что дочь от мужа, навязанного ей родителями в семнадцать лет, ей не нужна, и забирать ее из пансиона она не намерена. - О Боже… - прошептала Козетта. - Двоюродные тетушки с миру по нитке собрали Франсуазе приданое: совсем немного, как ты понимаешь, - у всех свои дочки, внучки. Нашли жениха – сорок пять лет, вдовец с тремя детьми, вроде не пьяница, больше ничем не знаменит. - Но… как же так? - А как? – жестко спросила Марион. – Думаешь, дети всегда любимые и желанные? Или матери Франсуазы неохота пожить по-человечески, с тем, кого она сама выбрала? Или ей позарез необходимо, чтобы прелести куда посвежее ее собственных мозолили ее мужу глаза? Козетта подавленно молчала. - Ладно, не кисни, сейчас я тебя развеселю. Виконт пишет мне из Африки смешные письма. Давай прочту, - Марион переложила вожжи в одну руку и, вытащив из корсажа письмо, развернула его и стала читать вслух: «Моя дорогая во всех смыслах супруга, живу надеждой, что вы не бросили слишком густую тень на славную фамилию Полиньяк, и по возвращении мне не придется пустить кровь дюжине парижских сплетников. Судя по вашему последнему письму, вы уже в состоянии думать обо мне без неприязни. Это хорошее начало брака, гораздо лучшее, нежели вообразить себе оазис с пальмами, бедуинами, арабскими скакунами и верблюдами – и оказаться в пустыне с мыслью: «Зачем мне этот верблюд?» Козетте захотелось взглянуть на автора этого удивительного письма, но Марион не походила на даму, сентиментально хранящую на груди медальон с портретом супруга. - Он… намекает на то, что ты ему изменяешь? - Детка, мы с ним условились не быть врагами – с моей стороны это значит, прежде всего, не рожать мужу бастардов, поскольку фамилия Полиньяк действительно славная, черт ее побери совсем… И не подвести его под смертельную дуэль, конечно. Кстати, я беру уроки у фехтмейстера – через полгода сама убью любого, кто вздумает грызть ноготь на мой счет. - Ты жалеешь, что тебя выдали замуж? – тихо спросила Козетта. - Теперь уже меньше, чем раньше. С Полиньяком бывает весело, он не трус, не дурак и спокойно принимает отказ. - Отказ в чем? – не поняла Козетта. - В то самом, - расхохоталась Марион, - чем законные мужья доводят жен до желания намылить веревку. Не понимаешь? Ну, и слава Богу. - А я думала, что ты зазнайка, - невпопад брякнула Козетта. - Так это для монашек, - пожала плечами ее собеседница. – Чтобы не забывали, святоши, чей папаша тут самый щедрый ктитор, и не смели издеваться! Козетта удивилась. После жизни с Тенардье она вовсе не думала, что святые сестры как-то особенно издеваются над воспитанницами. Ну да, пирожных нельзя, куклу нельзя, душистое мыло нельзя, сережки нельзя, зато называют «мадмуазель», кормят досыта и не дерутся. - Который час? – спохватилась Козетта, вдруг испугавшись, что ее отсутствие будет обнаружено. Конечно, Туссен переполошится и расскажет папе (мысленно Козетта употребила глагол «донесет»). Марион открыла золотые часы с монограммой, которые носила на шее, на длинной многорядной цепочке, и взглянула на циферблат. - Уже двенадцать. - Останови лошадь, пожалуйста, мне пора домой! – Козетта постыдилась добавить, что ждет неприятностей: она не ребенок, которому запрещено выходить из дома без няньки! - Зачем? Лучше я тебя подвезу. Говори адрес, - спокойно возразила Марион, подбирая вожжи. Козетта назвала адрес, соображая, с какой стороны можно незаметно подъехать к дому. Марион шлепнула вороную кобылу вожжами по лоснящемуся крупу – и резвая лошадь, соскучившаяся плестись рысцой, с готовностью взяла разбег. - Любишь кататься? Я люблю! Это весело! – рассмеялась Марион, когда коляска покинула Люксембургский сад и помчалась по мостовой, обгоняя фиакры. Она держала натянутые вожжи в поднятых руках, зорко смотрела вперед и по сторонам, слегка прикусив губу, ветер трепал выбившийся из-под шляпки локон. Раскрасневшаяся, растрепанная – видели бы свою воспитанницу святые сестры!.. Лошадь летела, копыта выбивали веселую дробь, ветер бил в лицо, и когда впереди показалась увитая плющом ограда, Козетта даже пожалела, что так быстро домчались. Оказывается, на коляске, запряженной резвым рысаком, до всего рукой подать. - Останови здесь, - попросила Козетта, не желая, чтобы экипаж Марион попался кому-нибудь на глаза. - Захочешь еще покататься со мной – пришли записку, - и Марион назвала адрес: это была одна из самых фешенебельных парижских улиц. Затем она ловко развернула коляску в узком проулке и унеслась прочь. Проскользнув незамеченной в свою комнату, Козетта без особого успеха попыталась разобраться в своих чувствах. Она была ошеломлена, напугана, очарована. Будь эти эмоции направлены на мужчину, она ужаснулась бы, решив, что влюблена; на самом деле у нее просто не было опыта дружбы, начало которой подобно началу любви: ты просто видишь кого-то и понимаешь, что этот человек тебе нравится. Возможно, вопреки логике, но все равно нравится. Самым удивительным для Козетты было то, что ее сверстница, получившая такое же воспитание, наверняка читавшая те же романы, отнюдь не придает любви того подавляющего значения, которое эти романы приписывают ей. Несомненно, Марион кого-нибудь полюбит – мужа или не мужа, - но чувства к мужчине, отношения с ним никогда не станут для нее смыслом жизни. Еще недавно Козетта сочла бы, что таких циничных взглядов на любовь и брак может держаться только женщина, потерявшая себя. Но Марион на такую женщину ни капли не походила, она была жизнерадостной, прямодушной и – несмотря на слишком откровенные речи и грубоватый тон, это чувствовалось – очень доброй. Козетта смутно догадывалась, что такую подругу не одобрит не только Мариус, но и папа – уж слишком она… некроткая. И приняла твердое решение, что это будет ее маленькая тайна. В конце концов, папа и сам хранит от нее немало тайн. *** - Месье Жавер, а отчего вы не женаты? – спросила Козетта за обедом, когда Туссен подала десерт. Бывший инспектор вытаращился на девушку, не понимая, как ей взбрело в голову, что сидящая напротив нее образина в принципе способна жениться? - Я никогда не считался завидным женихом, а лет до сорока, пока не выслужился, не смог бы прокормить и собаку. - Месье Жильнорман говорит, что папа Мариуса тоже не считался завидным женихом, - заметила Козетта. – По его словам, у того даже рейтузы были одни, и те – казенные. И все же мама Мариуса убежала с ним, и они обвенчались. Это он папе рассказывал, а я подслушала, - простодушно пояснила она. - Это другое дело, - возразил Жавер, - офицер может быть бедным, и все равно его жена считается дамой. Жена полицейского не займет достойного положения в обществе. - Вы говорите как месье Жильнорман, - разочарованно протянула девушка. – Он тоже все про положение в обществе рассуждает. Неужто вы никогда не были влюблены? - Смолоду я думал, как бы с голоду не сдо… из нищеты выбиться, какая уж тут любовь. Потом хоронил товарищей, у которых оставались вдовы с детьми. Видел позор других своих сослуживцев, которые праздновали труса или продавали свою честь – все потому, что думали не о долге, а как бы прокормить семью. Козетта выжидательно помалкивала. - Хотя, может, и женился бы, когда бы встретил такую, чтобы не столько любила меня, сколько понимала, - задумчиво продолжал Жавер. – Барышни от безделья маются, от романов с ума сходят и со скуки сочиняют себе такую любовь, какой в природе не бывает. И не ведают, что у мужчины на первом месте - дело и уважение товарищей, а иначе он – вертопрах, не стоящий доброго слова. Ей, дуре, делать нечего, и вот она тебя любит, лю-бит, л-любит!.. – он осекся и с испугом взглянул на девушку. Та сидела, печально опустив голову, и машинально терзала серебряной десертной ложечкой почти нетронутое апельсиновое желе. По нежной щеке скатилась слеза и шлепнулась в чашку севрского фарфора. - Что стряслось? – тихо спросил Жавер. – Что-то не так с вашим женихом? Козетта шмыгнула носом. - Мариус тот же, что и всегда. А я уже не уверена, что… Ох, месье Жавер, я, наверно, ужасно легкомысленная, да? - Вы были легкомысленной, когда стремились к браку с малознакомым молодым человеком – ведь вы же не узнали его как следует. Сомнения в данном случае – проявление здравого смысла. - Понимаете, когда папа сказал Мариусу, что я ему не родная дочь, Мариус стал меня расспрашивать - а как так получилось, что я живу с папой. И я рассказала – как мама оставила меня у Тенардье, как эти люди со мной обращались… А Мариус… Мариус вдруг перебил меня, стал говорить, что об этом не нужно вспоминать, это же было так давно и не имеет значения... Но для меня это имеет значение! Это моя история! Если не хочешь слушать, зачем же было спрашивать? - Дайте угадаю, что с вами происходит. Ваш жених вас бесит, но вы уговариваете себя, что любите его. - Понимаете, - повторила Козетта, комкая салфетку, - он вроде как хотел меня успокоить, я же расстроилась… Но я в его словах почему-то слышала: «Не чувствуй! Не чувствуй!» Как будто он запрещал мне злиться на моих мучителей, обижаться на маму, переживать. Я вдруг ощутила такой гнев, что мне пришлось сослаться на недомогание и уехать домой, иначе бы мы поссорились. Месье Жавер, а что бы вы посоветовали дочери, если бы она у вас была? - Я?.. – у Жавера мелькнула мысль: «Эти люди точно сведут меня с ума». – Мне сложно вообразить, что у меня есть дочь. Я никогда не видел себя отцом. Но я, пожалуй, могу представить себе, что у меня есть племянница. - Хорошо, - слабо улыбнулась Козетта. – Что бы вы сказали ей? Минуту или две он думал, что правильный ответ – «Ничего». Какую мудрость, какое утешение мог предложить этой хорошенькой умненькой девочке такой человек, как Жавер, - проживший жизнь без любви, не имевший ни семьи, ни друзей?.. Но оказалось, что ему есть что сказать. Он столько размышлял в последние месяцы, что эти размышления сами собой облеклись в слова. - Люди по-разному – кто раньше, кто позже – созревают для любви, мадмуазель. Бывает, только на пороге старости понимают, что это такое. Я не о той любви говорю, от которой всякие глупости делают, а о том, чтобы увидеть другого, будь это ваш брат, сестра, невеста или друг… Да даже родитель или ребенок, неважно. Ваш Мариус любить не умеет, он видит одного себя. Может, лет через двадцать он и созреет, но вы за это время потеряете свою душу. *** - Мариус, у меня к тебе дело. Папа спросил, какой подарок я хочу на свадьбу, и я сказала, что хочу эгоистку. Одноместную дамскую коляску, моя подруга ездит в такой. Папа велел мне узнать твое мнение, вдруг ты будешь возражать. Но ты же не будешь, правда? - Козетта, об этом не может быть и речи! Эгоистка – это очень опасно! - Если лошадь спокойная и хорошо выезженная, то нет. И я же не буду быстро ездить, пока не выучусь как следует. - Но с тобой станут флиртовать всякие мерзкие франты! - Мариус, если ты обратил внимание на незнакомку в Люксембургском саду, то и другим это не запрещено. Ты же не собираешься держать меня взаперти? - Козетта, молодой женщине неприлично кататься одной! - Моя подруга неприличная женщина? Мариус, ты хочешь обидеть меня? - Любимая, ты слишком невинна и из-за этого можешь невольно совершить ужасную ошибку. А кто эта загадочная подруга, ты же раньше о ней не упоминала? - Мы вместе учились в пансионе, после выпуска ее выдали замуж, а мы с папой жили очень уединенно. Это знатная дама, виконтесса де Полиньяк. - Козетта, это совершенно одиозная особа! – возопил, именно возопил, Мариус. – Мы не знакомы, но я наслышан о ней! Козетта нахмурилась. - Ах, незнаком, но наслышан? Это называется сплетни, Мариус, папа учил меня никогда их не повторять. - Ну довольно, дай слово, что прекратишь всякое знакомство с этой дамой! Я положительно запрещаю тебе! - Вот как? – в голосе девушки звякнул металл. – Мариус, ты зашел слишком далеко. Ты мне пока не муж, чтобы запрещать, и… совсем не обязательно им станешь! - Козетта!.. - Я очень зла на тебя, Мариус. Мне лучше уйти. *** …Жан Вальжан изнывал в обществе месье Жильнормана, терзавшего его печень восьмым или десятым по счету скабрезным анекдотом из жизни высшего общества, в то время как юная пара прогуливалась по саду. Вдруг старик оборвал себя на полуслове и обратился к собеседнику: - Месье Фошлеван, вы мне в сыновья годитесь – вас не затруднит поторопить наших милых влюбленных? Романтика – это очаровательно, однако о приличиях забывать не следует. Кинув на маститого старца иронический взгляд – кто бы говорил о приличиях! – Вальжан поднялся и направился в сад. Он прекрасно понимал подоплеку этого беспокойства: Жильнорман так же мало радовался этому браку, как и сам Вальжан, и лелеял надежду, что парочка рассорится, и помолвку можно будет расторгнуть. Но для этого невеста должна быть нескомпрометированной! Потому и послал будущего свата, а не слугу: мало ли, еще застанет врасплох, вдруг жених и невеста несколько забылись и позволяют себе?.. В раздумьях обо всем этом он спустился по лестнице, помпезной, как в городской ратуше, и вышел в сад, такой же большой, как на улице Плюме, но устроенный в согласии с самыми изысканными образцами английского ландшафтного искусства. Вальжан шел по дорожке между цветочными клумбами и деревьями, причудливо подстриженными в форме геометрических фигур, стараясь производить побольше шума. Парочка обнаружилась в беседке. Судя по звукам, доносившимся до озадаченного Вальжана, там происходило бурное выяснение отношений, завершившееся звуком пощечины. Из беседки выскочил красный как свекла Мариус и дал деру, потирая щеку. Изнутри послышались сдавленные всхлипы. Вальжан влетел в беседку, боясь предположить, какую картину он там застанет, и почти в состоянии готовности к убийству. К его неописуемому облегчению, платье Козетты было в полном порядке. - Папочка!.. – девочка бросилась ему на шею, захлебываясь слезами. – Уйдем отсюда, папочка! Сейчас же! *Луизетта - гильотина *ктитор - благотворитель, жертвователь (на церковь)