Не через меня

Воззови ко Мне – и Я отвечу тебе, покажу тебе великое и недоступное, чего ты не знаешь. (Иер. 33, 3) Все сгорает. Остается только Бог, человеческая душа, вечность и любовь. (преподобномученица Мария Парижская (Скобцова)) - Туссен, моя подруга встанет часам к одиннадцати, и… я сама приготовлю ей завтрак, - неожиданно закончила фразу Козетта, уловив мягкое неодобрение в пристальном взгляде отца. Жавер, завороженно наблюдавший за тончайшим и деликатнейшим взаимодействием этих двоих, в очередной раз поразился тому, как Вальжан, не делая замечаний, не читая нравоучений, всякий раз останавливал дочь, когда та проявляла недомыслие или эгоизм избалованного ребенка. Особенно часто это касалось старой служанки, которую Козетта бездумно затрудняла бы заботами о гостях, своих и отцовских, если бы Вальжан не взял часть этих хлопот на себя и не подтолкнул ее к тому же. Жан Вальжан в это же самое время вспоминал, как на днях, когда случайно совпали визиты Марион, Флавиана и Сержа-Луи, Туссен сказала ему на кухне: «П-похоже, гости - самозарождающаяся субстанция, как выражается м-месье доктор. Вы бы, хозяин, очередь установили, а то т-треснет дом!» У юного кюре, хотя он никогда не упоминал об этом, видимо, были трудности с родителями – скорее всего, богатая знатная семья не одобрила выбор наследника, посвятившего себя Церкви. Не самая блестящая карьера, и внуков не дождешься. У Марион, кроме Козетты, не было подруг: светские дамы завидовали ей и побаивались ее дерзости и острого языка. Серж-Луи был одинок в Париже, редкие свидания с сестрами не в счет: будучи холостым студентом, снимающим дешевые меблированные комнаты, он даже не мог брать к себе девочек на каникулы. К вечернему чаю гамен принес записку от Сержа-Луи, адресованную хозяину дома. Молодой медик писал, что пациент, доставленный накануне в клинику с диагнозом «дизентерия», скончался через сутки, и это, несомненно, холера. Поэтому он не покинет стен Отель-Дьё, пока не станет ясно, что он не заразился, и просит позаботиться о его собаке. Квартирная хозяйка также получит записку, так что Фисель месье Фошлевану отдадут. - Моя дорогая, твой друг не сможет посещать нас некоторое время, - сказал Жан Вальжан дочери, кратко пересказав содержание письма. - Он предупреждал, что такое может случиться, он же врач, - вздохнула Козетта. – Я хотела бы послать ему гостинец. Миндальные пирожные из кондитерской мадам Роше. Они отличные! Жавер закашлялся. Марион, оставшаяся погостить еще на день, фыркнула. - Кондитерская? Хорошая идея, - пряча улыбку, ответил Вальжан. – Но, знаешь, милая, юноши в этом возрасте прожорливы, как молодые волки. Думаю, пирожные будут приятным дополнением к лотарингским пирожкам, жареному цыпленку и сыру. - И к бутылке хорошего вина, - вставила Марион. – Мой муж оценил бы такой презент, вряд ли молодые офицеры и молодые доктора так уж сильно отличаются друг от друга. - Наверное, - кивнула Козетта. - Серж-Луи говорил, что хороший врач проводит дома, в кругу семьи, так же мало времени, как командир эскадрона или священник. И его близкие должны с этим смириться. - И ты готова? – спросил ее отец. - Я… не знаю, - девушка растерянно и недоуменно пожала плечами. – Я думала, что если женщину любят, то всё для нее, - в романах ведь так, и Мариус мне поначалу то же самое говорил. А когда я всего лишь призналась, что хочу коляску, - поднял такой крик, что я будто снова очутилась в том грязном трактире. Оказалось, у него визгливый голос - когда он злится, он прямо визжит. Я поняла, что не хочу провести жизнь с визжащим мужчиной. Теперь я не знаю, что и думать. - Я нашла много хороших сторон в том, что муж не топчется постоянно у меня на голове, - заметила виконтесса, - но есть дамы, неспособные употребить свою голову для чего-то еще. Содержания не хватает, вот они и пугаются, оставшись наедине с собой. - Месье Жавер, вы очень интересно рассказываете о своей работе, - вдруг заявила Козетта, к ужасу означенного месье. – Я всегда с удовольствием вас слушаю, и папа тоже. Тебе, Марион, тоже понравится! Пожалуйста, расскажите нам что-нибудь! Жавер поперхнулся чаем и уставился на хозяина дома, безмолвно взывая о помощи, - так не выучивший урока школьник у доски отчаянно смотрит на одноклассников. В историях как таковых недостатка не было, затруднение состояло в том, что аудиторию составляли молодые особы нежного полу и тонкого воспитания – рассказ о том, как однажды он по просьбе соседей влез в окно к трехдневной покойнице, потому что выломать дверь не удалось, мог ранить их трепетные чувства. - Жабры!.. – шепнул ему Вальжан, по-видимому, обеспокоенный тем же обстоятельством. - Ах, да, - с облегчением рассмеялся Жавер. – Этот казус произошел много лет назад, когда я служил инспектором полиции в одном небольшом приморском городке. Как-то, разбирая жалобы мирных обывателей друг на друга, я прочел такое, отчего у меня чуть не выпали глаза. Претензия дамы, обратившейся в полицию, заключалась в том, что по вине гувернантки ее старшей дочери у младшего сына, младенца десяти месяцев отроду, не вырастут жабры. - Что, простите?! – пискнула Козетта, и даже ее иронически улыбавшаяся подруга слегка подалась вперед. - Как я понял из письма, ребенок был болен, врач ему прописал морские купания, но дама отыскала еще какую-то шарлатанку, промышлявшую чем-то вроде месмерических сеансов и животного магнетизма. Шарлатанка эта и посоветовала ей не просто окунать младенца, а удерживать под водой - от этого-де у него вырастут жабры. А гувернантка дочери этой дамы была барышня образованная, здравомыслящая, ну и… у нее тоже выпали глаза. Последовательница Месмера* сказала, что скепсис испортил все дело, теперь купания не помогут, вот дама и обратилась в полицию с жалобой на гувернантку. Я доложил об этом своему начальнику, которым в то время был ваш отец, мадмуазель. Я просто не знал, что делать с сумасшедшими, участок все-таки не Биссетр. - И что же папа? - Он ответил: «Скажите мадам Н., что если жабры не вырастут, ее гильотинируют за убийство. Это все». Он был прав. Это сработало. - Милостивый Боже, - прошептала потрясенная виконтесса. – Жабры. Месмер. Животный магнетизм. Ведь вы же не всерьез, сударь? Так не бывает? - Она была сумасшедшая, эта дама? – предположила Козетта. - Бывает, - вступился за рассказчика хозяин дома. – Я лично знал госпожу Н. Она не была сумасшедшей, она была просто… - Дура, - отрубил Жавер, изнемогший от усилий по поддержанию светской беседы. Вальжан поспешил сгладить грубость: - Глупая, да. К сожалению, это не редкость, и такие люди делают много вреда себе и другим, не помышляя о зле. Вот в этом был весь Вальжан. Правда и милость. Мужество и нежность. Сострадание и уважение. Доброта к человеку без закрывания глаз на его пороки. Бережное внимание. Эти качества и по отдельности редко встречаются, а в одном характере не соединяются почти никогда. Жан Вальжан настолько был во всех смыслах из ряда вон, что Жаверу порой хотелось сказать: «Да тебя не бывает!» Жан Вальжан подолгу шептался о чем-то с розовыми кустами в саду (а те в ответ цвели как ненормальные), со всем почтением раскланивался с попрошайками на паперти, снимая шляпу перед каждым из них, прежде чем протянуть монету (Жавер считал эту публику довольно нахальной: хватают за фалды, за руки, за хвост бы схватили, да нет хвоста!). Жан Вальжан был учтив и приветлив со всеми, от старухи экономки до уличного чистильщика сапог, и неустанно трудился над тем, чтобы никого не обидеть холодностью и невниманием. Все эти люди принимали его за человека мирного нрава, усвоившего хорошие манеры с молоком матери, но Жавер знал, что это вовсе не так. Гнев Жана-Домкрата был страшен, да что там – даже благотворитель и меценат месье Мадлен не был таким деликатным и приветливым, таким… теплым. Нынешний Вальжан сохранил свою силу, способную становиться грозной, но сделался человеком, безопасным для зависимых и уязвимых: служанки, просителя, должника. Каких усилий это стоило, Жавер начал понимать только теперь, когда сам попытался смягчить свои манеры. Раньше он никогда не стремился быть приятным человеком, а только полезным, исправно выполняющим свои функции; теперь же отсутствие навыка быть учтивым очень мешало: он точно втиснул себя в корсет, стесняющий движения, страшно неудобный по сравнению с привычной одеждой, которую носишь не замечая, как вторую кожу. Но без этого неудобного «корсета» он был бы гвоздем в сапоге у людей, впустивших его в домашнее тепло, мирившихся с неудобствами, которые он доставлял одним своим присутствием. Досаждать этим людям было бы скотством, а Жавер, может, и смахивал на злющего цепного барбоса, но скотиной все же себя не считал. Поняв, какое бремя несет Вальжан, он спросил себя: «Каким образом я могу облегчить ему жизнь, хоть немного?» - и задавался этим вопросом изо дня в день. Ответы лежали в практической плоскости – взять на себя часть его повседневных забот, открыть глаза девице, призвать к порядку ее никчемного женишка, нагнать страху на Тенардье, - но этого было недостаточно. Не после того, как Вальжан несколько недель нянчился с ним после событий шестого июня: делал перевязки, втирал в ожоги от веревок прохладную мазь, готовил снадобье от лихорадки. Жавер, вопреки мнению парижских уголовников, заговоренным не был, а перевязки и прочие медицинские процедуры переносил довольно нервно. Побаивался, если начистоту. Он знал, что многие записные храбрецы подвержены этой боязни, но все равно стыдился ее. Ему трудно было принимать чьи-то действия, вверяться кому бы то ни было, даже хирургу в госпитале - слишком мало доброты он видел в то время, когда по малолетству еще не мог за себя постоять. Теперь он впитывал эту доброту всеми порами кожи. Хуже всего была тошнота, следствие удара по голове, из-за чего он не мог есть и принимать прописанные врачом лекарства. - Поите больного разбавленным красным вином, тошнит - давайте лимон, - посоветовал врач Вальжану. – Когда рвота прекратится – бисквиты, куриный бульон; очень полезен горячий шоколад. - Какой еще шоколад?! Вы что, издеваетесь? – рявкнул на попятившегося доктора пациент. - Я похож на барышню или на миллионера?! - В данный момент ты похож на ребенка, - укоризненно заметил хозяин дома. – Говорите, доктор, я позабочусь обо всем. И со свойственным ему тихим упорством принялся заново приучать пациента к еде: полстакана бульона, три ложки овсянки на молоке, травяной чай с малиной, полстакана красного вина с медом, - и так дошло и до горячего шоколада, будь он неладен. Оказалось, вкусная штука. ...У Жавера появились потребности, о которых он раньше не подозревал; это сделало его более уязвимым, но и более живым, как ни странно. У него никогда раньше не было товарища, которому можно сказать: «Вот что случилось, и вот что я чувствую, пожалуйста, раздели это со мной». Не было человека, с которым можно просто посидеть рядом, глядя на малиновый закат, и высказать глубокомысленное предположение, что завтрашний день будет ветреным. Он все еще казался себе самозванцем, притом готовым хвататься за косяки, если его разоблачат и погонят вон. Но теперь по крайней мере он научился спохватываться и одергивать себя: «Да что ж такое? Меня выгоняют? Нет. Мной тяготятся? Как будто нет. Я читаю мысли? Мысли Вальжана – определенно нет, я никогда не мог его понять. Значит, я с чистой совестью могу положиться на то, что он говорит, а не гадать, что он там себе думает». То, что он чувствовал, искало выход в действии, требовало поступков. Ему очень мешало отсутствие опыта жизни в семейном доме; то и дело приставать к хозяину и домочадцам с вопросом «Чем я могу помочь?» было как-то глупо. Тем не менее для Жавера было важно, чтобы семейство Вальжана что-то выиграло от его присутствия. На Вальжана и его домочадцев, как назло (то есть слава Богу, конечно), никто не нападал; Тенардье, похоже, был слишком напуган, чтобы предпринять новую попытку ограбления или шантажа. Поэтому, не вполне удовлетворенный своими усилиями по поддержанию порядка в хозяйстве, Жавер впервые в жизни с задатка за берейторское обучение лошади купил семейству подарки. Экономка страшно смутилась, но гостинец приняла; Козетта пришла в восторг и чмокнула его в щеку (за почти 53 года никому на ум не взошло его поцеловать, поэтому Жавер потом долго с отсутствующим выражением лица трогал щеку пальцем). Вальжан выглядел растроганным: - Это мне?.. Спасибо! Трость мне нужна, я уже два раза ходил за ней в лавку, но… - Но по дороге тебе встретились нищие, и ты не донес деньги до лавки, - хмыкнул Жавер. Потом он долго размышлял о произошедшем, размышлять с недавних пор вошло у него в привычку. Больше всего его удивляло даже не то, что он сам решился на такое, а то, как легко это было принято. Значило ли это, что близость и дружба не были такими недостижимыми для него, как ему казалось всегда? Может быть, он, Жавер, и не был отталкивающим типом, терпимым исключительно потому, что и от него есть польза? *** - Если мы расстанемся, я буду скучать по тебе. - Я буду скучать по своей душе, которая останется с тобой. Я буду скучать по тому себе, которого никто, кроме тебя, не видел и не знает. - А зачем нам расставаться? - Я напоминаю о том, что ты наверняка хотел бы забыть как страшный сон. - Я больше не бегу от прошлого. Это было ошибкой, - возразил Вальжан. – Давай завтра сарай перекроем, а то скоро белые мухи летать начнут. Ремонт сарая означал прямое приглашение остаться здесь на зиму, и это отчего-то так смутило Жавера, что он пробормотал какую-то невнятицу, покраснев до ушей. - Что, прости? – удивился Вальжан. - Я говорю, ладно, только попроси Козетту воздержаться от прогулки по саду в это время. Я тот еще мастер, окажется поблизости – много новых слов узнает. Однако новые (хотя, может, и нет, учитывая ее детство в «Сержанте Ватерлоо») слова Козетта таки услышала. На следующее утро Жавер, как обычно обиходив своего коня, глянул ему в зубы и нашел, что самое время их подпилить. По неизвестной причине старина Жимон воспротивился этой хорошо знакомой ему процедуре, да так решительно, что игравшая в саду с Трезором Козетта вбежала в гостиную с испуганным криком: - Папа, там месье Жавер кричит на своего коня! А тот его таскает по саду! Жавер не слишком обрадовался прибывшему подкреплению: - Осторожней! Ты же не умеешь, не лезь! - Что тут уметь-то, - повисая на недоуздке разбуянившегося жеребца, проворчал Вальжан. - Держи, держи его! Ах, скотина!.. – Ты цел? - Да цел… Сука подлая! – тяжело дыша, выругался грязный и помятый Жавер. – Кусты твои потоптал… Не стоится, черт старый? Овес в жопу колет?! - вызверился он на коня. - Чего это он сбесился? – поглаживая потемневшую от пота лошадиную шею, осведомился Вальжан. - Что ты с ним сделал? - Зубы подпилить хотел. - Зубы?.. Так больно же ему, наверно. - Я что, по-твоему, живодер? Зуб, он как копыто – если в середку сдуру не лезть, ничего не больно. Рашпиль-то где… - Вон, под яблоней валяется. Какие же черти в него вселились? - Наверно, вообразил, что зарезать хочу. При нем же разговоры были, что старый уже, на мясо пора. - А он что, понимает?! - Касаемо зарезать - и курица поймет, я думаю. Вдвоем с лошадиными зубами справились быстро, под тяжелой рукой Вальжана конь присмирел, выкинул дурь из головы и послушно разинул пасть, не мешая хозяину работать рашпилем. - Тебя-то он ни в чем не подозревает, - заметил Жавер несколько обиженным тоном. - Так ты же кричать на него начал. Никого криком успокоить нельзя. - Ну, заругался, не без того. Девица твоя слышала. - Не знаю, правильно ли я поступал, ограждая Козетту от любой неприятности… и от жизни заодно. - Да ладно тебе! Хорошая девица выросла. Не всем же оторвами быть. Вальжан тяжело вздохнул. - Знаешь, в крестьянских семьях не очень-то радуются рождению дочерей. Даже пословица есть: «Дочь – чужое сокровище». Жавер промолчал – а что тут скажешь? - просто взял его руку и крепко сжал. И тоже со вздохом признался: - А мне все снится тот парнишка… И ведь знаю, что в самом лучшем случае вырос бы он только вором, а не убийцей, как Монпарнас… А скорее всего, прикончили бы его лет в пятнадцать, свои же уголовники, в каком-нибудь притоне или кабаке. Дерзкий был, такие не выживают. И все равно… - Да… Я тоже понимаю, что ничего хорошего из мальца не получилось бы – не после того, как он смеялся и пел песенки, обшаривая еще теплые трупы. Но от этого почему-то не легче. Жалко, очень… их всех. Я часто думаю: как же Богу нас, дураков, жалко!.. Помолчав, Жавер спросил: - А тебе снится что-нибудь? - Повторяющийся кошмар? Да, про сову. Лет двадцать мне было, бродил я с дробовиком в окрестностях Фавероля – думал, может, зайца подстрелю или хоть перепелов, тоже еда. Зачем эта сова днем вылетела – может, она больная была, - не знаю. Но увидал я ее на краю леса, у межи. Сова, здоровенная такая, а вокруг – целая стая ворон, и они ее долбят клювами. Я в ворон камень кинул и дальше пошел, думаю – куда им такую сову заклевать! А час спустя, так ничего и не добыв, иду домой – глядь, а сова-то живая еще, трепыхается, а вороны ее, ты представляешь… жрут заживо. Голова клюв раскрывает, глаза таращит, а одно крыло и лапу уже оторвали. Так меня это зрелище поразило, что я пальнул в воздух – не сообразил камнями ворон разогнать. Зря порох потратил. Вороны разлетелись, и стою я как дурак над этой совой, жду, когда она издохнет… И понимаю, что надо бы добить, а не могу. Охота – другое дело, у зайца ноги есть, чтобы убежать, а курицу я сроду зарубить не мог. А она все трепыхается… Так и стоял, пока не затихла. И с тех пор эта сова мне снится. Вальжан рассказал об этом, не слишком надеясь на понимание, - так исповедуются случайному попутчику или собственной собаке, просто потому, что нужно выговориться, облегчить душу. К немалому его удивлению, Жавер после долгого молчания проговорил: - Наверно, так и выглядит ад... Ты все понимаешь и чувствуешь, а тебя жрут. И даже не с головы. - Знаешь, я то же самое подумал тогда, - ответил Вальжан. – А много лет спустя прочитал Руссо – так он все природе умиляется. «Натура», мол! Гармония!.. Совсем дурак, а туда же - философ! - Да какая, к гребеням собачьим, гармония? - возмутился Жавер. – Вел я одно дело: люди в деревне стали пропадать, начальство подумало - может, банда поблизости завелась? Знаешь, что там за банда была? Кабаны!.. Кабаны их всех сожрали! Начисто, что твои волки! Ну, иди поумиляйся, если не терпится обедом стать! *** Вечером в среду приехал с визитом месье Жильнорман и коварно втянул отца Флавиана в бессмысленный, нудный, как перемежающаяся лихорадка, философский диспут. Старого казуиста забавляла юношеская горячность собеседника. Первым, сославшись на необходимость позаботиться о Жимоне, дезертировал Жавер. Спустя четверть часа, не снеся реплики Жильнормана «Религия лишь эпифеномен экономики», ретировался и Вальжан, под предлогом прогулки с Фисель (прожорливый щенок предпочел вертеться возле Козетты, наслаждавшейся ролью радушной хозяйки дома). - А ты чего? – удивился Жавер, чистивший коня. – Тебе же скучно со мной. Я неученый, за всю жизнь дюжину книжек прочитал, и то ни хрена не понял. Одно дело знал, да и за него лучше бы вовсе не брался. Только и гожусь - коням хвосты крутить. - Мне скучно, когда переливают из пустого в порожнее, - возразил Вальжан. – Эпифеномен!.. Ведь неглупый же человек, как возможно такое ослепление? Он спустил собаку с поводка и сел на скамью, устало вытянув ноги. - А уважать никого не привык, - сказал Жавер. – Всю жизнь был богат и совершенно независим, напротив, другие люди зависели от него, от его денег, от его капризов: захотел - проклял дочь, захотел - выгнал внука из дому, захотел – всю прислугу переименовал, как комнатных собачонок, в Басков и Николетт... - Спасибо и на том, что не в Фидо и Жужу, - вздохнул Вальжан и прикрыл глаза. Его лицо на мгновение как будто осунулось и постарело. Он устает от гостей, ему нет покоя в собственном доме – но теперь, когда над ним не висит угроза ареста, нет уважительных причин отказывать дочери в естественных радостях девичества - кавалерах, подругах, домашних концертах, пикниках. Жавер не придумал ничего лучшего, как пойти в сарай за метлой – подмести дорожки. Не Бог весть какая помощь, и все же Вальжан хотя бы четверть часа отдохнет от забот, побудет в тишине и покое. Вскоре явился и месье Жильнорман. - Простите меня, сударь, - смиренно обратился он к Вальжану, - мне не следовало бравировать своим вольтерьянством в доме такого набожного человека, как вы. Мне не следовало дразнить вашего юного гостя. Всему виной мой дурной характер. Перед его преподобием я уже извинился, сославшись на подагру и огорчения из-за наследника. - А что барон Понмерси? - Такого нелепого создания, как мой внук, не видала и петербургская Кунсткамера! Благо мадмуазель Эфрази, что не она будет мучиться от непредсказуемых чудачеств этого, с позволения сказать, барона. Вообразите, он носит траур по какой-то малолетней преступнице, недавно умершей в тюрьме Маделонет от чахотки. Он раза два навещал ее там, оплатил похороны. Я уж опасаюсь ему противоречить, поэтому дал денег. Теперь все разговоры – о моральном ничтожестве «разряженных кукол» да о том, что лишь в чахоточной груди обитательницы трущоб живет подлинное чувство!.. Каюсь, полгода назад я не считал вашу прелестную дочь достойной партией для Мариуса, а теперь с ужасом жду, что он найдет себе невесту в притоне!.. - Беру свои слова назад - по крайней мере тебя он уважает, - заметил Жавер, когда старомодный дормез месье Жильнормана тяжко загрохотал по мостовой. *** Вальжану удалось повидать ординатора Фурнье, передать собранную Козеттой корзинку и поговорить с ним через окошко. - Я полагал, что эпидемия побеждена. Или это очередная ложь правительства? Молодой человек печально покачал головой. - Холеру не победить, месье, пока не побеждена нищета. Сена – самая грязная река Европы, питьевую воду в Париже нужно покупать, но далеко не все могут платить водовозам. Плохую воду можно сделать пригодной для питья, прокипятив, но и дрова в печи не все себе могут позволить! - Что можно предпринять? – деловито осведомился Вальжан. - Доставка питьевой воды может быть решением проблемы? - Возможно, но кто будет платить за нее? - Это уж мое дело. Берегите себя, сударь, помните - вы нужны не только своим пациентам. На следующий день – это было воскресенье – отец Флавиан произнес проповедь, в конце которой призвал прихожан внести посильный вклад в борьбу с угрозой новой вспышки холеры. Церковный ктитор месье Фошлеван подал пример, положив на поднос пачку банкнот, следом отправились тяжелые золотые серьги с топазами, которые виконтесса де Полиньяк вынула прямо из ушей. - Не жмитесь, медам! – задорно подбодрила она наиболее респектабельных прихожанок. - Уверена, никто из нас не хочет умереть от поноса! - Я еще тряхну свое семейство, - воинственно заявил юный кюре, когда Вальжан задержался, чтобы обсудить с ним детали. – Они лишили меня наследства, потому что я отказался вступить в полк, но обязались выплачивать содержание, которого я не получал уже год. Сказано: «родители, не раздражайте детей своих» - меня не стоит раздражать: поскольку вы знали моего брата, то поверите, что я могу быть очень… некротким. - Теперь бедняки будут пить родниковую воду из предместий, и холеру удастся остановить? – спросила Козетта, когда они шли домой. Вальжан помрачнел. - Моя дорогая, у злобной старой ведьмы по имени Нужда есть столь же безобразная дочка – Невежество. Бедные люди не знают, зачем нужна чистая питьевая вода, они думают, это все господские затеи. Нужно народное просвещение, школы, библиотеки, учителя. Не одно поколение должно смениться, прежде чем мы оставим мрак невежества позади. - Папа, а что такое грех? - как всегда, неожиданно спросила Козетта. - Отец Флавиан так красиво говорит, но будто не по-французски. Как Неморино в «Любовном напитке» поет: «Una furtiva lagrima Negli occhi suoi spunto»: прямо заслушаешься, но ничего непонятно. - Грех - это ошибка, - ответил Вальжан. – Люди хорошие, но совершают ошибки. И эти ошибки, если их повторять снова и снова, упорствовать в них, в конце концов делают хороших людей дурными. Это как рана; не всякую рану можно вылечить: если кто-то сломал ногу, он будет хромать, а если ногу отрезало станком на фабрике – навсегда останется калекой. - Папа, а как правильно ошибаться? - Честно, моя дорогая. Если ошибаться честно, от всего сердца стараясь поступить правильно, Господь исправит последствия ошибки. Или нет, но тогда это будет Его Промысл, а не твоя вина. - Не все последствия обратимы, - возразил Жавер, слишком поздно сообразив, что без приглашения встрял в беседу отца и дочери. Но Козетта, похоже, не заметила его бестактности и живо подхватила: - Да, правда! Например, из-за твоей ошибки кто-то умер – Серж-Луи сказал, что боится этого больше всего на свете. Как быть тогда? При всей любви к дочери, Вальжан понимал, что ее разум спит, а желания невинны, но несколько примитивны: коробка марципанов, новая шляпка «как у той дамы», красивый молодой человек (в одном ряду со шляпкой; а между шляпкой и марципанами помещались всякие приятности вроде чувствительного романса или нового опуса модного писателя). Большой беды он в этом не видел, к тому же не знал, бывают ли девицы поумнее или это им несвойственно. И вот Козетта, как в двенадцать лет, снова начала меняться, как будто вытягиваться (на сей раз умственно), и задавать трудные вопросы… И отвечать ей следовало всерьез. - Бог попускает нам такие ошибки, - сказал он, глядя в полные мысли, уже не детские глаза дочери, - чтобы мы могли сказать ближнему, когда подобное случится с ним: «Ты плохо поступил, но ты мой брат (или моя сестра)». Чтобы вспомнили, что и сами не без греха, и опустили занесенный камень. - Я поняла! - Козетта даже захлопала в ладоши от восторга. – Почему, когда ты объясняешь, все понятно? И, раз уж мы вспомнили тот случай с блудницей, - ужасно интересно, что же такое писал перстом Спаситель? - В записях Монсеньора Мириэля есть догадка, что Господь писал имена тех, кто осудил бедную женщину на смерть, и рядом - названия их греховных страстей. Барух – клеветник, Натан – завистник, Шмуэль – корыстолюбец и так далее. Жан Вальжан помолчал и добавил: - Но знай, дитя мое, бывает и так, что тебе нужно сделать выбор. И какой бы выбор ты ни сделала, всегда найдется тот, кому он не понравится и в чьих глазах ты поэтому будешь плохой и виноватой. Не потому, что поступила дурно, а лишь потому, что другой человек или люди обманулись в своих ожиданиях. Этого не избежать, это часть жизни. *Франц Анто́н Ме́смер (23 мая 1734 — 5 марта 1815) — немецкий врач и целитель, создатель учения о «животном магнетизме» (месмеризма).