Хижина колдуна

      Я хорошо помню, как впервые увидела колдуна вблизи.       Наш колдун, понятное дело, был не слишком общительным. Хижина его, сложенная из брёвен, стояла на отшибе, у самой лесной опушки, надёжно укрытая под сенью деревьев. Если присмотреться, создавалось впечатление, что еловые лапы тянутся к черепице. Крыша была усыпана мелкими веточками и листьями, и казалось, что ели охраняли, защищали жилище колдуна. Я не раз видела мелких зверюшек рядом с хижиной: то белка проскочит по черепице, то зайцы усядутся щипать траву под самым окном. А в том году птицы свили гнездо под крышей, да там и остались. «Ежели звери колдуна не боятся, значит, он не так уж страшен?» — думала я.       Детям нашей деревни строго-настрого воспрещалось даже приближаться к хижине колдуна и, тем более, разговаривать с ним. «Будешь озорничать, ночью придёт колдун и заберёт тебя!» — говорили матери непослушным чадам. И все равно каждый нет-нет, да посматривал в сторону хижины в надежде хоть мельком увидеть колдуна. В числе тех ребят была и я.       Никто из нас, детей, ни разу не видел колдуна при дневном свете. Взрослые говорили, он до того страшен и уродлив, что бог Светила запретил ему являть свой лик днем, иначе молния поразит его на месте. Поэтому колдун покидал свое жилище только ночью, когда все уже спали. И в деревне его ни разу не было видно. Так и жил он отшельником у самого леса. Иногда из печной трубы к небу устремлялся разноцветный дым, а ночью были видны искры и всполохи света, льющиеся из открытого окна. Это значило, что колдун занимался тем же, чем и обычно: чарами да ворожбой. — Нечего глазеть на энто мракобесие, — сказала матушка и закрыла ставнями окно, через которое было видно хижину. — Спать уже пора.       Я соскочила со скамьи и уселась на постели смирно, зная, что мать, как всегда, будет расчесывать мне волосы. И правда: как и каждую ночь перед сном, моя усталая мама села позади меня и принялась мягко чесать мои золотисто-рыжеватые волосы деревянным гребнем. — Матушка, а этот колдун, он плохой человек? — спросила я, болтая ногами. — Не вертись, егоза. Чего это ты о нем спрашивать удумала?       Я лишь передернула плечами. Во мне говорило простое детское любопытство. — Будет ли хороший человек всех дичиться? Все они, колдуны, такие. Им звери лесные да чары тёмные милее рода людского, — голос матери посуровел. — Не хочет он жить, как простой честный народ, только колдовством своим и дорожит. — Да разве сделал он кому зло какое? — возразил мой старший брат Ольшан. Он сидел на длинной скамье у тяжёлого дубового стола и плел корзину при свете свечи. — Разве ты не помнишь, — продолжал Ольшан, обращаясь к матери, — как несколько лет назад колдун спас наш урожай от засухи? А сколько раз он лечил и скот, и людей? Или когда мужики ушли зимою на охоту, попали в буран и заплутали в лесу? Колдун-то наш их и вернул.       Мать перестала меня причесывать, и я подняла на неё глаза. Смотрела она на Ольшана, поджав губы и нахмурившись. Тогда я не поняла, почему. — Не по доброте душевной он это делал, а за плату, — отрезала мать. — Ясное дело, — подхватил брат и вдруг подмигнул мне. — И колдунам надо как-то жить. — Ступай-ка ты спать, — велела Ольшану мать. — С корзиной завтра закончишь.       Ослушаться брат не посмел, отложил своё занятие и вышел в сени — умыться из бочки с дождевой водой. А я глядела на огонь в печи и думала над его словами, пока не заснула.       Дети нашей деревни, конечно, часто судачили о колдуне. Выдумывали всякие страшные байки, пугали друг друга, пересказывали услышанное от родителей. Кто был посмелее, те на спор обещались дойти до хижины колдуна и постучать в дверь, да так и не доходили: стоило матерям увидеть, как мы незаметно (как мы думали) крадемся к полю, отделявшему деревню от леса, как они принимались криками гнать нас обратно. Каждый раз я огорчалась; мне тоже было интересно посмотреть на колдуна. Детей всегда влечёт то, что запретно и неизведанно.       Однажды моё желание сбылось. Только не совсем так, как мне того хотелось.       В тот год мне исполнилось девять. Та весна принесла с собой не только тепло, но и неизвестную хворь. Сначала занемог мелкий скот: овцы да козы, а вслед за ними лошади, коровы и их ближайшие родичи, быкороги. Животные умирали, как мухи, грозя оставить жителей без пищи и рабочей силы, а деревенский лекарь только руками разводил. Пригласили звериного врачевателя из города, и тот много не сделал, а плату взял, и немалую. К тому времени занемог и наш быкорог: перестал есть, пить, только лежал в хлеву да жалобно мычал, будто жаловался. Тем же вечером деревенский староста созвал совет. Детей туда, конечно, не пустили. Я осталась дома с Ольшаном. — О чем это они совещаться без нас будут? — с детской обидой спросила я. Брат спрятал улыбку в уголках рта. — Будут решать, просить ли помощи у колдуна. Хотя выбор-то невелик. Стоило раньше это сделать, а не дожидаться, покуда скотина перемрет. — Отчего же раньше не попросили? — не понимала я. — Боятся, — вздохнул Ольшан, — и не доверяют. Верят, что наш колдун силам злым служит. А ну как решат, что это он хворь на всех напустил, как пойдут на него с вилами да топорами! — А вдруг он? — испугалась я. — Что ты, Рияна! Наш колдун не из тех, кто мирному люду козни строит. Сколько раз он нам помогал, и в год неурожайный, и когда зимою волки да псоглавы нападали, и когда дети малые в лес убегали, — перечислял Ольшан. — Хорошо это, когда в деревне свой колдун есть. Вон, и у короля свой есть, придворным магом именуют. Король и повелел, чтобы в каждом поселении, большом и малом, был свой колдун или ведьма. Наш живёт здесь с той поры, когда отец наш ещё твоего возраста был, а люди все ропщут да слухи пускают. Немудрено; одиночки никому не по нутру. А наш колдун никому слова дурного не сказал. — Чего это ты защищать его удумал? — с подозрением посмотрела на брата я. Ольшан с улыбкой наклонился ко мне. — Тайна у меня есть страшная, но, так и быть, поведаю тебе. Смотри, не разболтай никому!       Я часто закивала. Тайна! Какой ребёнок не любит тайны!       За окном уже стемнело, только тонкий серп месяца заинтересованно поглядывал на землю, мол, как здесь дела делаются?       Я умылась, а Ольшан расплел мне косы и уложил в кровать, а сам сел рядом, то и дело улыбаясь. — Ну, слушай. Случилось это той осенью, год назад, — начал брат. — Отец послал меня в лес за грибами; тогда, помню, самая пора для веренушек была. Как рассвело, отец на работу отправился, а я в лес. Красиво же там было, Рияна! Все в золото да багрянец одето, и тишина — хоть ножом режь. А уж грибов сколько! И веренушек, и скальбов, и всяких. Обрадовался я, думал, полную корзину наберу, да мать с отцом меня похвалят…       Я слушала, открыв рот и подавшись к брату. Все его слова будто обретали форму, становясь красками на холсте моего воображения. Я почти видела перед собой одетый в медь и золото лес и россыпь грибов — даров лесного бога Шинру… — Собирал я, собирал, а грибы все не кончались, — продолжал Ольшан. — Увлёкся я и не заметил, что с тропы сошёл, а лес вокруг густой, незнакомый. Понял я, что заплутал. Принялся путь обратно искать, да не нашёл. А меж тем темнеть начало. Сказать стыдно, до чего я испугался. Побежал, стал на помощь звать, да свалился в овраг. А овраг тот тёмный да глубокий, весь травами зарос, и земля вся скользкая — не выбраться. Сижу на земле и встать не могу — ногу потянул. Испугался я, стал кричать, звать на помощь, да не пришёл никто. А Светило меж тем уже почти скрылось…       Я затаила дыхание. Никто из семьи и не ведал об этом. Мысль о том, что Ольшан мог на веки вечные остаться в лесу, заставила меня съежиться и вцепиться в его мозолистую руку. — Ой, Шан… — Слушай дальше. Пытался я встать на корзину да как-то лезть наверх и не смог, очень уж нога болела, и земля скользила. Думал я, что найдут меня волки или псоглавы, и поминай, как звали… Не знал уж, что делать. Молился Шинру, просил отпустить из его лесных владений… Вдруг слышу шорох рядом. Глаза поднимаю, а на краю оврага фигура стоит, в плаще длинном да с посохом в руке. С перепугу подумал, что это сам Шинру за мной явился. — Шинру! — не выдержав, взвизгнула я. — А каков он был? С рогами оленьими да волосами из травы, а вместо ног копытца, как у фавна? — Ты слушай молча и не перебивай, — дёрнул меня за руку брат. — Моргнул я, а вот он уже рядом стоит, ногу мою осматривает. «Не бойся, — говорит, — я помочь хочу». Голос у него глухой, а лица под капюшоном не видать. А я возьми да ляпни от удивления: «Ты Шинру?». Поднял он на меня глаза, и увидел я, что человек это, хоть и выглядел как нечисть… — Как выглядел-то, Шан? — Чудно выглядел. Лицо молодое, а глаза бесцветные, как у старца, да прядь одна седая в волосах. И шрам через бровь все лицо пополам разделил, да такой, будто его псоглавы драли. Посмотрел я и понял, кто это. «Ты колдун» — сказал. Он кивнул да Громом назвался. — До чего чудное имя, — сказала я. Ольшан продолжил: — Ну вот, стало быть, снял он с меня сапог да ногу осмотрел. Дал питья какого-то из склянки. Засомневался я, но выпил, и боль сразу утихла! На вкус — что твой сок рябиновый. Потом смотрю и глазам не верю: руку он мне на больное место положил, и так тепло стало, будто у печи лежишь. А огоньки у колдуна меж пальцев так и мигают! Я и ахнуть не успел, как на ноги встал здоровее, чем был! — Врешь! — выдохнула я. — Душой клянусь, не вру! Не успел я и слова сказать, как он взял меня за руку, и вот мы уже наверху, у края оврага, и корзина с грибами при мне. Поклонился я колдуну до земли да грибов хотел в благодарность отдать. Он лишь посмотрел на меня и сказал, мол, иди за мной. Что бы я ни говорил, ни слова больше от него не услышал. Скоро мы на тропу вышли, а там и к опушке вернулись. Поблагодарил я его снова, а он лишь кивнул да в хижину к себе ушёл. Так я и вернулся домой. Мать с отцом до сих пор ничего не ведают, и ты смотри, мою тайну не разболтай!       Не знал Ольшан, что я так впечатлилась его историей, что и не подумала бы никому её рассказывать. С той поры мне ещё пуще захотелось увидеть колдуна по имени Гром.       На следующее утро в деревне было непривычно тихо. Всех детей, включая меня и Ольшана, заперли по домам. Это меня, конечно, не обрадовало. — Сиди смирно да носа на двор не показывай, покуда не скажу, — велела мать. — Лучше поди помоги брату чечевицу перебирать или шитьем займись.       Делать нечего. Послушалась я да вышла в сени, где уже сидел Ольшан с мешком чечевицы. — Колдун сегодня будет деревню обходить, скот лечить, — прошептал он мне на ухо. — Вот детей и попрятали, чтобы не сглазил.       Колдун придёт в деревню! Значит, и к нам зайдёт! А вдруг получится хоть одним глазком на него взглянуть? От этой мысли я чуть не подпрыгнула на месте. Едва я успела открыть рот, как Ольшан приложил к губам палец и кивнул на мать, раскатывавшую тесто для хлеба в кухне. Я притихла, но усидеть на месте так и не смогла. Работа сторопилась, чечевица то и дело сыпалась у меня из рук. Ольшан шикал на меня и велел заняться делом, но я никак не могла успокоиться. Неужто получится увидеть настоящего колдуна? Да не абы какого, а того, кто спас моему брату жизнь!       Наконец послышался скрип калитки да негромкий говор, и мы с Ольшаном одновременно вскинули головы. Брат бросил взгляд на мать. Та все так же занималась стряпней в кухне и на нас не глядела. Мы переглянулись. Тихо и осторожно Ольшан отложил чечевицу и прокрался к двери, я — следом. Всё так же следя за матерью взглядом, брат принялся медленно, чтобы не скрипнула, приоткрывать дверь наружу.       Выдала нас не дверь, а коротко скрипнувшая половица. Мы замерли, сердце у меня ушло в пятки, но мать ничего не услышала. Ольшан неслышно выдохнул и оглянулся на меня. — А ты куда собралась? Ступай обратно, — зашептал он. Я просяще сложила руки перед собой: — Шан, я только посмотреть… Только один разочек! Я буду тихо, как мышь!       Судя по выражению лица, Ольшан раздумывал. Видно, ему тоже хотелось взглянуть на своего спасителя. Бросив быстрый взгляд на мать, он приоткрыл тяжёлую дверь и выглянул наружу. Я — за ним. Во дворе стояли трое: наш отец, деревенский староста да высокая фигура, скрывавшаяся под бурым плащом с капюшоном. В руке фигура сжимала длинный, чуть изогнутый посох с ониксово-черным набалдашником. Фигура стояла, не шевелясь, а мой отец что-то втолковывал старосте. Сердце моё так и пустилось вскачь. — Это он, Гром. Колдун, — услышала я шёпот Ольшана.       Я не сводила с колдуна глаз. Но стоило шепоту сорваться с губ брата, как фигура в плаще шевельнулась, подняла голову. Неужто услышал? Колдун едва повернул голову в сторону дома, а Ольшан уже затворил дверь. Я сердито посмотрела на него. Ну вот, даже толком ничего не увидела! — Подожди, сейчас они в хлев пойдут, тогда и посмотрим, — проказливо улыбнулся Ольшан, и я заулыбалась в ответ.       Так и вышло: мы прижались к противоположной от главного входа задней двери, ведущей во внутренний двор. Стоило нам услышать, как все трое вошли в хлев, как мы с братом тихонько выскользнули на улицу, перебежали полянку и, спрятавшись за воротами, заглянули внутрь. Колдун, так и не снявший плаща, склонился над нашим быкорогом. При взгляде на него сердце у меня защемило: я любила Вала, и мне было тяжко смотреть на его мучения. «Господин колдун, миленький, прошу вас, вылечите моего друга Вала», — мысленно взмолилась я. Я не знала, умеют колдуны читать мысли или нет, но в это мгновение подал голос отец: — Что скажешь, колдун? Это та же хворь, что и у других?       Отец со старостой стояли чуть поодаль и испытующе глядели на колдуна, и взгляды их были отнюдь не дружелюбными. Ответил тот не сразу, сначала внимательно осмотрел Вала, даже в рот ему заглянул. Посох он оставил в стороне, откинул капюшон, и теперь я сумела рассмотреть его лицо. Всё было правдой, всё, как Ольшан сказал: и седая прядь, и бугристый шрам, и бесцветные глаза. Только не испугало меня это, а огорчило: немудрено, что человека с таким лицом все боятся. Вдруг жаль мне стало колдуна. Неужто совсем у него друзей нет? — Жить он будет, — наконец подал голос колдун. — Позвали бы раньше, не пришлось бы столько зверья хоронить. — Ты, колдун, не болтай, а знай дело свое делай, — оборвал его староста. Колдун и не взглянул на него. Поднял он руки над Валом, опустил ему на вздымающийся бок да глаза закрыл. Смотрела я и глазам не верила: у колдуна меж пальцев свет бил, будто огненный самоцвет он держал, да искры мелькали, и какие! Багряные, золотые да зелёные, что твои светляки в летнюю пору! Я чуть не ахнула, едва успела рот себе зажать. Ольшан рядом смотрел во все глаза, и даже отец со старостой шагнули назад.       Вал лежал спокойно, не пугался, вот диво-то было! И я, и Ольшан, и отец со старостой смотрели на бившие из ладоней колдуна чары, как на невиданное диво. Но вот свет угас. Прежде, чем кто-либо успел сказать хоть слово, Вал неповоротливо поднялся на ноги, коротко замычал и принялся жевать сено.       В хлеву стояла тишина. Отец со старостой онемели от удивления, и мы с Ольшаном тоже. Колдун поднялся на ноги и отряхнул полы плаща, а потом извлёк откуда-то из-под него непрозрачную склянку и передал отцу со словами: — Налей это быкорогу в воду, так он скорее окрепнет. А моя работа здесь выполнена.       Отец рассеянно принял склянку из рук колдуна. Вид у него был все ещё оглушенный, да и у старосты тоже. — Так что это за хворь такая была, Знающий? — помедлив, уважительно обратился к колдуну староста. — На ваших полях выросла ядовитая для скота трава, — спокойно отвечал колдун, прямо глядя на старосту. — Нечего бояться, я всю её выжег. В траве той, что черновником зовётся, чары живут тёмные, оттого и имя такое. Больше он здесь не растёт. — А не ты ли траву эту зачаровал, чтобы скота нас лишить да голодом всю деревню уморить? — сказал вдруг отец. Кустистые брови его свелись в линию, а тёмные глаза смотрели недобро. — Что это с тобою, Акимер? Что говоришь такое? — одернул отца староста. Быстро же поменялось его мнение о колдуне! Отец же будто сверлил колдуна взглядом. Тот молчал. Так и не сказав ни слова, кивнул он на прощание да собрался уходить.       Стало мне вдруг горько-горько от слов отца и обидно за господина колдуна. Зачем отец его обидел? Ведь он только хорошее делал, вон, Вала вылечил и весь скот, отраву с полей выжег, Ольшана спас… Закипела я, как вода над огнём, руки в кулаки сжались. Пускай отец с матерью бранятся, но не допущу я несправедливости! — Ты что? А ну назад! — зашептал мне Ольшан, но я вышла из укрытия и преградила колдуну путь. Встал он как вкопанный и глянул на меня сверху вниз. Всю мою смелость как ветром сдуло. — Господин Гром… — пропищала я, как мышь в углу. Вблизи лицо колдуна оказалось ещё более обезображенным. — Откуда знаешь моё имя? — спокойно спросил он, и я ещё больше оробела. Едва я открыла рот, как послышался грозный голос отца. — Рияна! Ты что здесь? Кому было велено дома оставаться? Почему ослушалась? А ну ступай немедля!        Грозная, высокая фигура отца выросла надо мной, и мне захотелось стать маленькой-маленькой, как жучок в траве. Я невольно сжалась и втянула голову в плечи, чувствуя тяжёлый, суровый взгляд отца из-под густых бровей. — Чего замерла? Ступай домой, говорю!       Я бросила взгляд на стоявшего рядом колдуна. Лицо его было все так же спокойно и не выражало ничего. «Должно быть, ему одиноко тут, в глуши, совсем без друзей», — подумалось мне. — Папа, ты не прав. — Что? Что ты говоришь?       Я произнесла это так тихо, что отец не расслышал, сделал ко мне ещё один широкий шаг. Я с трудом подавила желание отступить назад. — Ты не прав, папа, — прочистив горло, повторила я громче и бросила на отца робкий взгляд. Тот нахмурился и сжал челюсти. Сбоку подошёл староста, встал рядом, спросил: — Что такое, Рияна?       «Ольшан, чтоб тебя, хватит прятаться! Выходи и помоги мне!»       Колдун вдруг посмотрел на меня бесцветными глазами, но что было в его взгляде, я не поняла. — Господин староста… папа, — обратилась к ним я. — Не обижайте господина Грома, пожалуйста. Это все враки, что про него говорят, он никому дурного не сделал, и скот наш не травил! Вон, и черновник пожег, и Вала вылечил, и других зверей… — Ты подслушивала? — голос отца стал громче, и я снова затряслась, как сухой лист на ветру. — Рияна…       «Шан, ну где же ты? Неужто сбежал? Помоги мне, скажи, что всё это правда!» — Рияна, не знаю, что за вздор ты тут плетешь, но если ты сейчас же не вернёшься домой… — Это правда, отец. — Из-за ворот в хлев выступил Ольшан, и сердце моё радостно встрепенулось. — Прошу, не серчай на нас, а выслушай. Господин Гром - хороший человек. Он спас мне жизнь.       С этими словами брат повернулся к колдуну и отвесил глубокий поклон, сложив руки на сердце: то был жест глубокого уважения. В хлеву вновь стало тихо. Все трое взрослых стояли и не говорили ни слова, пока Ольшан рассказывал то, что совсем недавно рассказал мне. Когда он закончил, стояла всё такая же тишина. Слышно было только, как Вал жевал сено. Я страшилась посмотреть на отца, потому покосилась на господина колдуна. Тот стоял прямо, что твой дуб, и лицо его ничего не выражало.       Голос старосты нарушил молчание так внезапно, что я чуть не подпрыгнула. — Знающий… Господин Гром… Скажи, это правда?       Все глаза смотрели на господина Грома. Тот посмотрел бесцветными глазами на Ольшана, потом на меня. — Если неправда, то как эти дети узнали моё имя? — ответил он, и в голосе его было что-то… какое-то чувство, которого не было раньше. Что-то, что говорило: господин Гром такой же живой, как и все мы.       И вдруг меня словно толкнула в спину какая-то невиданная сила. Я шагнула к колдуну, сунув руки в карманы передника, и протянула ему сложенные чашей ладони. В горсти у меня лежала кучка орехов. — Господин Гром, возьмите, — затараторила я испуганным голосом. Взгляд отца обжигал мне кожу. — Это вам за Шана, и за Вала… И за всех зверей… И вообще… — Рияна, — подал голос отец. Я вздрогнула, но продолжала тянуть ладони к господину Грому. — Благодарю тебя, — отвечал колдун, и голос его звучал почти по-человечески. — Не надобно мне ничего.       Я лишь настойчивее протянула ему руки, так что коснулась его плаща, и смотрела на него снизу вверх. — Прошу вас, господин Гром, не откажите мне, — пропищала я, робея перед этим неведомым человеком. — Возьмите, пожалуйста! Очень вкусные орехи, право слово!       Это было правдой, орехи действительно были вкусными. Настолько, что я бы ни с кем не захотела их делить, ни с ребятами соседскими, ни даже с братом. Но мне очень хотелось, чтобы господин Гром их отведал.       И в это мгновение — клянусь! — губы колдуна дрогнули в намёке на улыбку. Одним движением руки он сгреб с моих ладоней орехи (прикосновение его было таким же, как у отца или брата) и спрятал в карман плаща. — Благодарю тебя, — повторил господин Гром. Кивнув отцу и старосте, он покинул наш двор, а нам только и осталось, что смотреть ему вслед. — Да-а, Акимер, — нарушил молчание староста, оглаживая седую бороду, — у детей-то твоих мудрости поболе, чем у тебя.       Отец молчал. Мы с Шаном боязливо переглянулись и несмело посмотрели на него. — Ольшан, Рияна. Ступайте в дом.       На сей раз ослушаться мы не посмели.       Дома отец рассказал все матери. Та и охала, и ахала, и бранила нас. Мы с братом стояли понурые и ждали слов отца. Тот сидел за столом и молчал, задумчиво глядя в окно. «Будет тебе», — только и сказал он, устав от её ругани, и велел нам идти заканчивать с чечевицей. Больше о том случае никто не упоминал.       Ещё несколько дней мать сердилась на нас и никуда не пускала со двора, заставляла делать работу по дому и ворчала. Мы не возражали, делали все, что приказано. Но перед сном я нет-нет да глядела в окно на одинокую хижину у опушки и думала: как там господин Гром поживает? И понравились ли ему орехи?       И придумала я одну вещь, да так обрадовалась ей, что чуть не всю ночь не спала. Теперь у меня появилась собственная тайна.       С того момента мне стало до смерти хотеться на улицу, аж мочи не было терпеть. Я с тоской смотрела на гулявших соседских ребят, на качавшиеся верхушки деревьев в лесу и вздыхала, а потом шла помогать маме стряпать. Ольшан тем временем помогал отцу: то рубил дрова, то носил воду с колодца, то задавал корм Валу и птицам. Конечно, мы знали, что наказаны за дело — за непослушание и вранье, — и потому не роптали. И всё же мне не терпелось претворить свою идею в жизнь, но для этого надо было вырваться из дома.       Как-то утром после завтрака, когда отец уже ушёл на работу, мать отпустила нас с Ольшаном на все четыре стороны, велев вернуться к обеду. Я стрелой вылетела со двора, задержавшись только для того, чтобы взять горбушку хлеба. — Неужто не наелась? — удивилась мама. — А это про запас, — ответила я, не глядя на неё, и умчалась — только меня и видели!       Я неслась по деревне, едва касаясь земли и жадно вдыхая ласкающий лицо весенний ветер. Я торопилась, боялась встретить знакомых. Тогда пришлось бы врать, а этого мне совсем не хотелось. Остановилась я на самой окраине деревни и внимательно осмотрелась: не смотрит ли кто? Но нет: вот сосед, Волько, рубит дрова, вот господин Халл ведёт куда-то своего коня, вот госпожа Брона заходит в лавку пекаря, господина Роббо… Никто на меня не смотрел. А ежели спросят, скажу, что иду на поле навестить Вала, проверить, всё ли с ним хорошо.       Я зашагала по пыльной тропинке, сначала неторопливо, потом всё быстрее. Сердце у меня подпрыгивало, как мячик. Лесная опушка всё приближалась, и вот наконец передо мною выросла хижина колдуна, вся с поросшей мхом крышей, сложенная из старых брёвен, чуть покосившаяся. Окно и дверь были плотно затворены. Я чуть помедлила, испугавшись, сама не знаю, чего. Сделала пару шагов, и птицы, сидевшие на коньке крыши, вспорхнули в воздух, а лисица, притаившаяся в высокой траве, скрылась под лесной сенью. Эх, а я даже на неё не полюбовалась…       Тихо, как только могла, я подошла к ступенькам. Подниматься не стала — а ну как скрипнут? Достала из кармана передника краюху хлеба, завернутую в платок, и положила на порог у самой двери. Отошла на пару шагов, будто любуясь, а потом помчалась обратно в деревню так быстро, будто кто-то толкал меня в спину.       С того дня я приходила к хижине колдуна почти каждый день, и каждый раз с подношением: то принесу букетик полевых цветов, то немного ягод, то пару яблок, то красивые речные камушки… Скоро лесные зверьки, то и дело сидевшие в траве неподалёку, стали меня узнавать и больше не прятались, но в руки не давались. И ни разу за всё это время я не видела господина Грома, а сама стучать и беспокоить его боялась. Но каждый раз, когда я приходила к хижине, на крыльце было пусто.       Однажды утром я в который раз пришла к хижине колдуна. Днём ранее мать послала нас с Ольшаном в лес по ягоды. То была самая пора для первых синь-синек, маленьких ягодок, по вкусу и цвету похожих на чернику. Нам повезло найти несколько кустиков, и я тайком спрятала горсть себе в передник, чтобы отнести господину Грому. Я, как обычно, оставила ягоды у порога. Но, не успела я отойти, как из гнезда под крышей слетели птицы и принялись клевать. — А ну, не троньте, — замахала на них, — это для господина Грома! — Пускай едят, — послышался вдруг знакомый голос. Я едва не подпрыгнула от неожиданности и повернулась на звук. Из-под сени деревьев выступил господин Гром, как обычно, в плаще и с посохом в руках. Лицо его, не скрытое капюшоном, было, как всегда, спокойно, бесцветные глаза смотрели на меня. На плече его сидела белка, на верхушке посоха дятел чистил перышки, а у ног резвилась пара зайцев. «Ну вылитый Шинру в сказках», — только и подумала я. Увидев колдуна, я вдруг разволновалась, да так, что руки чуть не дрожали. — Господин Гром, — пискнула я и уважительно сложила руки на сердце, как учили родители. Колдун неторопливо приблизился ко мне. — Дай руку, — сказал он вдруг.       Растерявшись, я протянула раскрытую ладонь. Всего на мгновение он накрыл мою руку своей, а потом убрал. Я охнула: в моей ладони лежала горстка орехов. — Хочешь покормить? — господин Гром повёл плечом, указывая на сидевшую на нём белку. Я заулыбалась, радостно закивала и вытянула руку вперёд, показывая белке орешки. Та шустро перебежала с руки колдуна на мою и принялась грызть угощение. Я стояла, боясь шевельнуться, зачарованная этим маленьким чудом. Господин Гром стоял молча, наблюдая. — Спасибо, — только и вымолвила я, когда белка вернулась к нему на плечо. Колдун снова взглянул на меня. — Это я должен благодарить тебя. За дары и твою доброту.       Догадался-таки. Я потупилась, но широкая улыбка так и просилась на лицо. — Неужто вам совсем не грустно? Одному, без друзей.       Господин Гром помолчал, глядя на меня, и я уже устыдилась своего вопроса. А потом он вдруг улыбнулся, и этим почти до боли снова напомнил мне лесного бога Шинру. Стоило улыбке появиться на его лице, как шрам вдруг будто поблек и почти полностью исчез. — Лес — мой друг. А теперь есть ещё один.       Я улыбнулась в ответ.