О бывших женах и прощальных письмах

Министр Магии не читала газет. Причина этого была до ужаса простой и нелепой — уже месяц первые полосы резали заживо заученной до скрипа в зубах фразой. Драко Малфой вернулся к Астории Гринграсс. Бывшие супруги после бурного примирения отдыхали в имении Малфоя в Норвегии. Официального заявления о том, что пара снова сыграла свадьбу, не было, но в сердце у Грейнджер сразу поселилось сомнение, что это точно конец. Гермиона помнила, как Драко когда-то обмолвился, что если возвращается, то точно навсегда. Навсегда. Этого слова у них никогда не было. Даже когда газеты трезвонили об их романе, даже когда она официально позвала его на семейный ужин, даже когда Гарри, выбирая подарки на Рождество, отложил презент для Малфоя, она со всей ясностью понимала, что все кончится. Даже когда после его ухода Джинни кричала, что он упадет еще ей в ноги. Не упал. Навсегда не произошло. А потом она открыла газету майским утром и почувствовала, как внутри что-то рухнуло. Потому что на колдографии Малфой целовал Гринграсс в том самом месте, где когда-то пьяный сказал Грейнджер, что не может без нее. Это было почти физически больно — ощущать то, что тебя забыли. Забыли не на время работы или выполнения домашних дел, не на пару минут ухода в свои мысли, не на день по причине болезни. Забыли совсем. Нашли замену и прижимали ее к своей груди на колдографиях. Но Гермиона была не из слабых, и боль она привыкла терпеть с юности, поэтому видя счастливую Гринграсс, Министр Магии только вздергивала подбородок, и поправляла волосы, выбившиеся из прически. Говоря себе, что все так, как должно быть. Что ее судьба — успешное будущее, карьера и достигнутые цели. Пусть и обходя стороной личное счастье. Грейнджер упорно повторяла у себя в голове, что даже если он вдруг вернется, она не примет его обратно. Потому что ее гордость, честь и достоинство всегда должно стоять превыше всего. И все же она почему-то была уверена, что это точно не предел. Что каждый раз, когда он уходил, а она клялась, что никогда его больше не примет, все вернется на круги своя. Это было самой большой глупостью в ее жизни. Самыми огромными и тяжелыми граблями, по которым она скакала каждый раз с особым удовольствием. Если говорить о ее взаимоотношениях с ним, то только обходя тему любви, потому что любовь, как сама она любила выражаться, — нечто неразумное и абсолютно глупое. Конечно же, между ними не было любви. Да и вообще, откуда бы ей взяться между людьми, которые просто трахаются. И все же что-то между ними было. Что-то такое, отчего сердце постоянно ныло, а к горлу подступала стрессовая тошнота. Грейнджер списывала свои ощущения на глупые временные совпадения с расстройствами желудка и нервными срывами, но проблема была куда серьезнее. С каждым днем Гермиона все ярче осознавала, что дело вовсе не в неудачном завтраке, а в странном страхе увидеть Малфоя. Возможно, в последний раз. Истина лежала на самом видном месте: каждый их день мог стать конечным пунктом назначения в их истории. Каждое слово обещало быть последней каплей, а каждый взгляд заключительным аккордом. Все вокруг них было за то, чтобы эти взаимоотношения прекратились. Она лишь улыбалась и твердо говорила себе по утрам, стоя перед зеркалом: «Даже если и так, я смогу чудесно прожить одна». И одним из вечеров, снова находясь под градусом, поняла, что не сможет. Не может. И не могла. Рука Грейнджер тогда сама потянулась за перьевой ручкой, отодвинув бутылку с вином на край стола. Гермиона впервые писала исповедь, будучи неуверенной даже в том, получит ли ее адресат. «Я не знаю, зачем пишу, но все же надеюсь, что наберусь смелости и отправлю это тебе. Пойми меня правильно, Малфой, это моя последняя (и первая) возможность быть с тобой искренней. Ты снишься мне каждую ночь. В каких-то снах ты один и просишь прощения; я просыпаюсь и плачу, каждый раз прощая тебя и проклиная Мерлина за то, что это лишь сон. Бывает, ты снишься мне нежным, таким, каким бывал очень редко, и тогда я понимаю, что это лучшие моменты ночей. Сегодня во сне ты был с ней. И это было так невыносимо больно — смотреть, как ты обнимаешь ее, и понимать, что теперь ты предал меня даже в моей голове. Мне кажется, что мои сны являются отражением твоих переживаний, но если это так, то последняя надежда разбита внутри меня. Сны добивают меня, и я снова пью. Гарри боится, что работники Министерства проговорятся Скиттер, и весь Лондон узнает, что Министр Магии жалкая алкоголичка. Зато в угаре я не вижу тебя (или вижу, но просто не помню). Я гнала от себя все мысли о том, что ты нужен мне, но я больше не могу врать себе. Это чувство убивает во мне всю рассудительнось, и я не могу сопротивляться. Мне хочется заавадить себя, потому что я хочу снова быть разумной. Я ненавижу тебя, Малфой, за то, что ты заставляешь меня изменять своим устоям. На прошлой неделе я впервые занялась сексом не с тобой, и это было так нелепо. Я пыталась расслабиться, но то ли мой воспаленный мозг дал сбой, то ли ты действительно стоял в углу и смотрел на нас. И, ты знаешь, я ведь до сих пор вижу твое лицо (или мой вымысел) перед глазами. В ту ночь я поняла, что не могу быть с кем-то еще. Малфой, мне тяжело. По правде говоря, сейчас мне еще хуже, чем после нашего разрыва. И даже не думай считать, что нечего было рвать. Я приняла тот факт, что мы были вместе, прими его и ты, ведь отрицать это бессмысленно. Ты всегда был мне нужен. Как бы часто я не говорила, что мне плевать на нас, как бы я не кричала, что ты портишь мне жизнь, ты оставался тем, кого я считала смыслом своего существования. Оставался раньше, остался и сейчас. Я искренне хочу, чтобы ты был счастлив, Драко. Даже если это счастье будет и не со мной. Я прошу тебя только помнить о том, что я была в твоей жизни. Это письмо, возможно, никогда не дойдет до тебя, потому что я предполагаю, что здравый смысл все же проснется во мне и запретит его отправлять. Но это моя исповедь. До следующей жизни, Драко. Г. Г. » Последняя точка поплыла на пергаменте от сорвавшейся слезы, но до этого Грейнджер уже не было дела. Она знала, что запечатанный через минуту конверт навсегда останется лежать на камине.

***

Малфой не понимал женской логики всю сознательную жизнь. Девушки поступали неразумно, слушали бессмысленные эмоции, попадали в одни и те же проблемы и вечно чего-то хотели. Астория Гринграсс, к счастью, была лишена наивности и истерии по поводу и без. В семейной жизни она всегда вела себя спокойно и размеренно, идеально дополняя супруга. Но даже в ее поведении был один огромный минус. Она была до ужаса скучной женщиной. Астория объединила в себе все лучшие качества аристократки, что являлось просто невыносимым мучением для мужчины характера Малфоя. Драко с детства рос неопределенным ребенком, и, находясь под огромным давлением отца, он заставлял себя прятать бунтарские черты характера за маской холодности. Вечная внутренняя борьба Малфоя с самим собой и стала одной из главной причин их с Грейнджер взаимоотношений. Рядом с ней ему не приходилось держать маски. Она была той самой женщиной, которая одним взглядом заставляла расслабляться и быть искренним. Грейнджер, будучи человеком с аналогичным Малфою характером, сама всю жизнь боролась с внутренними демонами, и это делало ее удивительно понимающей. С Гермионой можно было без оглядки на родственников и убеждения смеяться, бросаться тортом, валяться в снегу, кричать, ругаться, бить посуду, плакать и говорить удивительно искренние вещи. Сидя в своем кабинете в Малфой-мэноре, ужиная в дорогом ресторане в Лондоне, просыпаясь с утра, Драко с ужасом понимал, что Астория Гринграсс все так же не является той самой женщиной, которую он хотел бы видеть напротив. Отец был счастлив, узнав о том, что сын все же образумился и вернулся к бывшей жене. А мать только кивнула головой, внезапно вспомнив, как за несколько часов до этого известия нашла на столе в комнате Драко фотографию Грейнджер, вымазанной в торте и улыбающейся всему миру, в огромной мужской рубашке. Малфой понимал, что Гермиона не является его зоной комфорта, а прожить всю жизнь на иголках он был не готов. Однако возвращаясь к Астории, он вдруг отчетливо понял, что за год до этого уже находился в такой ситуации. И, будучи мужем Астории Гринграсс-Малфой, позволил себе выбрать грязнокровку и разрушить магический брак, став, таким образом, первым человеком за последние пятьдесят лет, заключившим развод. Газеты пестрили яркими колдографиями, отец обещал выгнать его из дома, а Малфой пил кофе на террасе дома Грейнджер, понимая, что семь лет рядом с ней не прошли зря. Не прожив в браке даже полугода, он позволил себе все разрушить, чтобы еще через каких-то полгода снова вернуться назад к Гринграсс. Его непостоянность можно было списать на борьбу внутри него между разумом и эмоциями, но сам Драко предпочитал называть это обычным блядством. Каждую ночь ложась спать с Асторией, он видел сны с Гермионой. Тем утром Малфой не сразу поверил своим глазам. В окно стучалась сова с письмом от Уизли-теперь-уже-Поттер. Посылка от Джинни была увесистой и приятно оттягивала руку вниз. Внутри обнаружилось письмо и еще один конверт. Послание от Уизлетты состояло из пары строчек, от которых у Драко внутренности скрутило в один комок. «Я нашла это у Гермионы на камине, и, судя по всему, отправлять его она не собиралась. Не думай, что этот поступок изменил мое к тебе отношение, но, отправляя тебе этот конверт, я знаю, что ты в праве прочесть ее письмо. Поступи хотя бы раз по эмоциям, а не по холодному расчету и воспитанию. Д. П.» А потом его мир рухнул. Она действительно написала ему исповедь. Все те слова, которые он хотел услышать от нее годами, она поместила в одном письме. Малфой не переживал о том, что подумает Астория, увидев его, стоящим с взъерошенными волосами и абсолютно потерянным выражением лица, возле трюмо в их спальне. Его не волновали трясущиеся пальцы и впервые за долгое время помутневшие глаза от осознания того, что он снова все проебал. Одним поступком сломал их с Грейнджер жизни. — Драко, милый, ты идешь завтракать? — конечно, не получив никакого ответа. — Драко, все хорошо? И, с усилием подняв взгляд на Тори, снова понял, что ее глаза даже на тысячную долю не цвета шоколадных конфет. Таких, которые Грейнджер ела коробками, не думая о том, как ее тело будет выглядеть в корсете или любимом нижнем белье. Просто покупая новые лифчики для располневшей от сладкого груди и платья на размер больше. Точно зная, что Малфою все равно на слегка поплывшие бедра. — Нет, Тори, ничего не хорошо. Он оставил Гринграсс в их комнате и направился в родительское крыло замка, желая увидеть только одну женщину. Мать поняла его сразу. Стоило Малфою только войти в ее комнату и устало сесть на кресло, она уже как будто знала о том, что речь пойдет о Грейнджер. — Она написала мне письмо, мам. — Это ведь чудесно, ты знаешь, что ответишь, милый? — Я не должен был его увидеть, — почти срывающимся голосом, впервые за долгое время ощущая слабость перед обстоятельствами, — лучше бы я его не видел. Он рассказал матери все. С самого начала их отношений, периодически улыбаясь и мечтательно откидываясь на спинку кресла. Нарцисса сидела на полу, оперевшись спиной о его ноги, и пыталась вспомнить, когда в последний раз была так близка с сыном. Женщина как будто проживала все моменты счастливой жизни Драко вместе с ним, пусть и с опозданием, а в глубине души поражалась тому, как сильно грязнокровная девочка могла повлиять на ее ребенка. — Она нужна тебе, милый. Не беги от себя. — Отец будет в бешенстве. И она вряд ли меня простит. — Люциус однажды уже смирился с ее наличием в твоей жизни, смирится и сейчас. А Грейнджер обязательно простит, вот увидишь, — Нарцисса нежно улыбнулась Драко, будто подбадривая его, в то время как сама впервые в жизни была не уверена в своих словах.

***

И, конечно же, в тот вечер он нажрался в слюни с Забини в баре на окраине Лондона. Заливая неопределенность в душе огневиски, Малфой с каждым стаканом понимал, что его жизнь катится по пизде. И что без Грейнджер он вряд ли сможет выбраться из этой дороги хотя бы в район живота. После третьего стакана их с Блейзом молчаливая попойка наконец-то была прервана фразой Драко: — Я так заебался, друг. И Блейз понял. По короткому вздоху перед этой фразой он осознал, что Малфой увяз в этом дерьме. Его мысли подтвердились после первой бутылки на двоих, когда Драко достал из кармана аккуратно сложенную записку и начал читать ему вслух письмо Грейнджер. Забини сначала не поверил сам себе, но после быстрого взгляда в сторону друга сомнений не осталось. Малфоя трясло, а голос срывался далеко не от выпитого алкоголя. Он находился на грани срыва, а огневиски только ускорял этот процесс. — Ты только вдумайся, Блейз, мне никогда не писали писем в таком контексте. Я почти смог смириться с ее отсутствием, а она появилась вновь и перевернула просто все. Я не знаю, как смотреть в глаза Тори. Хотя, если честно, я вообще не знаю, как смотреть на нее, потому что мне даже не хочется. Они пили всю ночь, и только к рассвету Забини уговорил Малфоя появиться в замке. Блейз был уверен, что Тори не смогла уснуть.

***

Их отношения с Асторией всегда были построены на холодности и отрешенности, и даже в те моменты, когда Драко позволял себе подумать о ней, как о девушке, в нем абсолютно ничего не откликалось, кроме, возможно, члена. Гринграсс была выгодной партией, которая изначально была предначертана ему судьбой (или родителями, что, впрочем, уже не имело значения). Тори была молчаливой и пассивной, однако дурой ее назвать было нельзя. Девушка знала, что когда Малфой трахает ее ночами, он думает о другой. Гринграсс любила Драко. Так, как умела любить. Считая, что нежные чувства проявляются в тихом внимании, избегая ярких эмоций и криков, делая ставки на уютную любовь. Любила, заведомо зная, что проиграла Грейнджер еще до свадьбы. — Тори, ты спишь? — властно, с порога имения будя всех эльфов. — Нет, родной, я ждала тебя. Задержался на работе? Конечно, нет. На часах стрелка перевалила далеко за пять утра, и о работе даже речи не шло. Малфой был мертвецки пьян, отчего ноги упорно не хотели его держать. — Я пил с Блейзом, и, если честно, абсолютно не хотел идти домой, — он скинул с себя мантию и, слегка шатаясь и морща в недовольстве нос, прошел вглубь гостиной. Отвечая на ее немой вопрос: — Я не хочу домой, потому что здесь ты, Астория. Каждое слово, как пощечина. Почти расползается красными пятнами на белоснежных скулах девушки. — Что ты такое говоришь, родной? Ты пьян, тебе следует отоспаться. — Я не хочу, понимаешь? Ты ведь знаешь, что это все не так. Не… не то, Тори. Ты не та. Ты, блять, даже на тысячную долю не она. Почему, почему ты не бьешь меня, не кричишь, почему не плачешь? — Он почти загибался на диване от огромной внутренней боли от осознания того, что рушит сейчас жизнь другого человека. — Я не могу так больше, милая, пойми меня, — беря ее за руку и утыкаясь губами в ладонь, — я дико устал. Отпусти меня, потому что этот ебучий водоворот моего ежедневного самобичевания просто убьет меня. И она отпустила. Медленно села перед ним на колени и, слизывая с собственных губ соль от слез, прошептала: — Любовь заключается в желании устроить счастье партнера, ведь так? Не обманывай себя, Драко. Не играй с собой в игры. Иди, милый, я переживу. Все будет хорошо. Он в последний (теперь уже точно) раз провел ладонью по ее щеке и трансгрессировал. Астория сдалась.

***

Грейнджер блевала в туалете своей квартиры около часа. Между рвотными позывами проходило от силы пару минут времени, а потом огневиски в перемешку с маггловской водкой вылезали из нее наружу. Поначалу Поттер пытался откачивать Министра Магии, однако все попытки помочь ей оказались отвергнуты. Он ушел через полчаса после начала ее полосканий. Позже Гермионе понадобилось полчаса, чтобы привести себя в нормальный вид и собраться прилечь подремать хотя бы пару часов до работы. За окном нежным свечением теплился рассвет, когда дверь ее квартиры (защищенной, к слову сказать, паролем) отворилась, и в прихожую ввалился Малфой. Босой и мокрый от ливня за окном. Пьяный в такие слюни, в которые никогда при ней не был. — Грейнджер, ждала? — Прямо гребаное дежавю, или я действительно перенеслась на несколько лет назад? — зачем-то вытирая рот, будто боясь показать следы остатков желчи на губах. — Сегодня я без тюльпанов. Мне холодно, Грейнджер, я могу войти? — он указал глазами на свои босые и грязные ноги, а после… Она побежала к нему, за секунду оказываясь возле парня, и крепко впечатываясь в его губы своими. Со всей ненавистью, на которую она была способна. Он снова целовал ее ревущую, точно так же, как и за несколько лет до этого. Его щеки были влажными, но Малфой не мог утверждать точно, чьи это были слезы, потому что его трясущиеся плечи вряд ли можно было назвать признаком спокойствия. Как бы Драко не старался это скрыть, но он находился на грани истерики. Как тогда в туалете на шестом курсе, когда Поттер застал его у раковин. И впервые за всю жизнь ему было абсолютно не стыдно перед человеком напротив. Он знал, что Грейнджер поймет его помешательство. И она понимала. Целовала его потрескавшиеся, пересохшие губы и бессвязно шептала в них одну и ту же фразу, от которой внутри разбивались к хуям все внутренности, а сердце ломало ребра, стараясь вылететь наружу. — Ялюблютебя. Я люблю тебя, люблюлюблюлюблю. И, прерываясь на короткие поцелуи и вздохи, она снова заводила эту гребаную пластинку откровений. Парень не мог поверить в то, что это правда, потому как за столько лет он не разрешал себе даже думать о таких словах. А она сделала так, что все его принципы начисто стерлись, упали на дно ебучей пропасти, из которой уже никогда не смогли бы вылезти. Она разрушала всю его жизнь и заставляла плавиться мозги от осознания того, что: — Я тоже тебя люблю, маленькая. На выдохе, молясь, чтобы она не услышала (или чтобы он сам не различил эти слова), но она, блять, все понимала, цеплялась, как муравей на соломинку в ручье, в надежде выплыть из бурного потока. Но все равно осознавая, что выбраться уже не получится, потому что эти слова закапывают еще глубже. Видит Мерлин, он хотел остановиться, он хотел сказать ей, что дома ждет Тори, хотел снова опрокинуть ее, насладиться горечью в глазах Грейнджер. Не вышло. Получалось только вдыхать ее запах персиков, исходящий от ее волос и мечтать, чтобы все это не заканчивалось. В глубине души Малфой проклинал себя за эту слабость, но даже не думал отрицать то, что этот аромат был его любимым. В их союзе (одному Мерлину известно, было ли это союзом вообще) была ужасная слабость на запахи. Грейнджер стала той, ради кого он не менял одеколон с запахом хвои, просто потому что она любила сосновые леса. А он стал в свою очередь тем, ради кого она ежедневно втирала в кожу крема и мыла голову шампунем с запахом персиков, которые Малфой, к слову сказать, не любил видеть как фрукт на своем столе больше всего на свете, но за чей запах был готов убивать. Он знал, чувствал кожей, как она проводит носом по его скуле, жадно вдыхая терпкие нотки хвои. Слегка задевая щетину, которую Малфой всегда оставлял для Грейнджер, потому как это снова напоминало ей те размеренные вечера с ним в ее квартире. Он целовал ее уже нагую, сидящую через несколько минут на нем, мокром и холодном, и, лишенная одежды, Грейнджер казалась еще горячее, а выбор все более правильным и обоснованным. У нее было шикарное тело, которое, к счастью Малфоя, наконец-то налилось силой и стало здоровым. Грудь девчонки (прости, Мерлин, но Драко не мог назвать ее Министром Магии) удобно лежала в его ладони, а напряженные соски призывно толкались в его кожу. Он хотел ее. Хотел, закинув ее ноги к себе на плечи, засаживая слишком глубоко для ее тела, хотел раком, наматывая волосы на кулак так, как она любила, хотел вылизать ее, сочащуюся и раскрытую для него. Только, блять, для него. Он только хотел, а она уже делала ему самый восхитительный минет за все время. Грейнджер знала, что Малфою нравится, когда его член находится глубоко в ее глотке, в то время как зубы слегка сжимают его. Знала, что если запустить руку к себе в трусики во время минета, Драко начнет рычать и трахать ее сильнее. Они были извращенцами. И абсолютно не стеснялись этого. И спустя даже несколько месяцев разлуки ее тело оставалось самым податливым из всех в его жизни, самым идеально подходящим, самым горячим и тугим. Самым-блять-прости-Мерлин-идеальным из всех, что он видел и трогал. Малфой не отдавал себе отчет о том, когда именно он услышал первый ее стон, но в какую-то секунду ее звуки слились в одну ебучую песню. И он был уверен, что слова (которых не было) оставались самыми знакомыми для него. — Я так больше не могу, Малфой, я не хочу тебя потерять, — она судорожно двигалась на его члене, проговаривая эту фразу уже в тысячный раз. А он захлебывался тягучей сладостью в ее глазах, вновь и вновь сталкиваясь взглядом с Грейнджер. — Посмотри на меня, когда будешь кончать. Скажи мне, как будешь на подходе. А в ответ получил лишь бессвязную белиберду. — Ты поняла меня? — Малфой властно повернул ее голову за подбородок к себе и понял, что проиграл. В который раз проебался в этой игре со взглядами. — Дадада, поняла, — а потом вдруг резко на выдохе: — черт, Малфой, кажется я сейчас… — Смотри на меня, — вбиваясь в нее с отчаянной силой, — смотри на меня, сука, и не отворачивайся, — теряясь в раскаленной смоле в ее радужках, — ялюблютебя-ялюблютебя. Чувствуя, как ее адски трясет на нем, наблюдая, как капелька крови из закушенной в оргазме губы стекает на подбородок девчонки. Он сдался и кончил в тот же момент, как алая капля скатилась по слегка заметной выемке на ее лице под губой. А Гермиона наконец-то не откатилась на противоположную сторону дивана, а осталась лежать на парне.

***

Малфой не верил. Не верил своим глазам каждое утро, видя, как Грейнджер в пижаме с котами и уже готовой высокой министерской прической носилась по кухне с пригоревшими блинами. Долгожданной обыденностью стало видеть ее растрепанный вид вечерами, когда она сидела у камина, зарывшись в бумагах. И даже в моменты ссор, задержавшись с Блейзом в баре, Малфой знал, что дома (у них с Грейнджер, блять, дома) на первом этаже заботливо лежит два одеяла и пара подушек, а у дивана стоит стакан с водой. Гермиона ценила не поступки и слова Малфоя, не подарки и внимание, она держалась за его наличие в ее жизни, и это безоговорочно подкупало. Впервые за много лет Малфой ощущал себя на своем месте. И даже отец в моменты особой искренности проговаривался о том, что Грейнджер являет собой воплощение уюта и теплоты, вперемешку с огненной яростью. Люциус утверждал, что Гермиона самая страшная и коварная женщина в его жизни (после Нарциссы, конечно). Мать приняла девчонку сразу, хотя, если говорить по правде, она смирилась с ее наличием еще много лет назад. Шрам на предплечье Гермионы больше не болел благодаря мазям Нарциссы. Боль от одной сестры перекрылась заботой другой. Драко жил. Без оглядки на общественность целовал ее в Косом переулке, приносил ей обед в кабинет Министра, забирал ее домой и не стеснялся смеяться на людях. В какой-то момент пришло яркое осознание того, что все эти годы он с Грейнджер занимался ненужной абсолютно никому ебулой с отношениями-без-отношений. В то время, как их с Гермионой однокурсники рожали первенцев, он и девушка строили свой мир с нуля. Теперь уже не боясь желтых тюльпанов и расставаний на полгода. Малфой мог смело утверждать, что его жизнь полна смысла и не имеет сложностей выбора. Впервые за всю его жизнь кто-то решил все за него, а ему осталось всего лишь улыбаться, встречая стотысячный закат с Грейнджер под боком.